Диэр

Непричушутки

Она повертела в пальцах одну из палочек-хаси и улыбнулась - странной улыбкой чибиса. Потом взглянула мне поверх головы и улыбнулась снова.

- Кто ты? - повторил я, оглядываясь. За моей спиной все оставалось, как было.

- Исида, - просто сказала она и я понял, что ее лицо не набелено и ее глаза не удлинены тушью.

Учителя, как всегда, не было дома. Бамбуковая хижина, крытая морской травой, пустовала, даже дверь была открыта. Ветер был его любимым гостем.

Я мог бы найти его, но вошел в дом.

Видимо, он не ночевал здесь - ночной ливень протек сквозь крышу и в центре хижины образовалась аккуратная лужица мутной дождевой воды. Я не посмел коснуться ее.

Подойдя к столу, я увидел раскрытую книгу и веер, брошенный на пергаментные страницы. Пергаментный же, на кипарисовой основе, он шелестел при каждом порыве ветра.

Хижина ветра
Не знает страха любви,
Стоит в покое… - подумал я. И в моей груди возникла тишина. Я не отрывал взора от книги и веера.

Когда я обернулся, очнувшись от созерцания, темнело. Учитель вернулся, он сидел на корточках перед лужей, и касался рукою воды. Он взглянул на меня, поднял руку и указал в раскрытую дверь.

Я вышел. Сумерки кололись звездами. Холодало.

На сонной воде
Не оставит печати
Людская рука;
Почему же так горек
Ветер любых перемен?..

Сонные призраки галеонов качались на волнах у причала, моросил мелкий отвратительный дождь. В свете реклам булыжники старинной мостовой казались разноцветными.

Паруса призрачных галеонов обтрепались и висели - неловкими крыльями, неумелыми лохмотьями. Ему было так стыдно за них…

- Наверное, я буду любить тебя вечно… - сказала она и взяла его руку в свои. Дохнула в ладонь и закрыла глаза. Ее черные длинные волосы насквозь промокли и казались невыносимо тяжелыми. -

Официант не торопился нести счет, лампадки в углах приятно мерцали зеленоватым пламенем, разнообразные оконные витражи отражали этот зыбкий свет. Блики сплетались на полу, кофе отдавал на вкус вишневым ликером.

Он нервно посмотрел сначала на девушку, потом на своих друзей. Все когда-нибудь должно закончиться… в конце-концов, она не так уж умна, даже не закончила медучилище. Она не так уж красива, таких, как она - плюнь и попадешь: светло-пепельные прямые волосы, падающие на спину, схваченные у висков заколками в виде бабочек, прямой нос, даже слегка длиннее, чем стоило бы, зеленые глаза со стеклянным оттенком и узкие губы. И это все - на неприлично бледном лице. Она очень бедно одета, еще по советской моде. Небось, матушкино еще платье… она должна согласиться. Сколько можно тянуть…

Он стряхнул пепел в пепельницу, сделанную в форме танцующего Будды, обвел взглядом лица своих друзей. Каждый из них ожидал развязки и словно подбадривал его: ну же, быстрее, в самом деле…

- Официант, счет! - крикнул он. Официант не заставил себя ждать и положил на стол аккуратную папочку с вложенным желтым листом. Она взяла ее, открыла и внимательно проглядела счет, после чего передала ему. Небрежным жестом выложив тысячедолларовую купюру, он еще раз оглядел всех присутствующих - да-да, все шло именно так, как надо, этого друзья и ожидали - от него и от нее, - и сказал: -

- Что я должен сделать, чтобы ты вышла за меня замуж? -

- Сделай меня бессмертной, - тихо сказала она, бросила вскользь звездный взгляд из-под опущенных ресниц, одела свой дождевик и вышла. -

Пустыня дышала раскаленным жаром адской сковородки. На песке можно было варить кофе, не разводя огня, но путники предпочитали просто пожевывать кофейные зерна по обычаю древних крестоносцев.

Они шли медленно, по пескам не побегаешь. Но не останавливались на отдых уже десять часов, как минимум.

Наконец самый младший из них, мальчишка лет восьми, откинул прозрачный капюшон с головы и остановился. Перевел дух, прокусил губу и пососал немного своей крови:

- Душно, - капризно сказал он. -

- Цена солнца, - коротко и негромко рассмеялась стриженная длинноногая брюнетка восемнадцати лет с горячим нетерпеливым взором, единственная женщина в отряде. -

Мастер, продававший часы с маятником, украшенные причудливой резьбой, удивленно взглянул на покупательницу, спросившую цену, услышав в ответ: "Только за мои красивые глаза!"

- Пять тысяч рублей... - механически-неуверенно повторил он.

Она запахнула плащ на груди и уверенно-иронически переспросила:

- Разве мои глаза недостатачно красивы?

И впрямь - ее зеленые глаза в тени густых ресниц были удивительно выразительны. Особую пряную прелесть им придавало молчание, затаившиеся в темноте недосказанного.

Мастер подумал о будущем. О вероятном знаке судьбы и возможной встрече. И бросил, решившись кинуться в омут с головой:

- Берите, леди. За назначенную Вами цену - все, что пожелаете. - еще раз вглядевшись в искры, мерцающие в ее глазах.

Она молча взяла часы одной рукой, другой - вынула из глазниц оба своих глаза и положила их на прилавок мастера, взиравшего на то с ужасом. И так же бесстрастно отошла, унося под мышкой часы с маятником. Мастер онемел на всю оставшуюся жизнь.

... Она села на скамейку в парке и замолчала на пять ближайших часов. Мертвые не имеют слов... но Твари регенерируют удивительно быстро.

Ночь рассеянно созерцала мир оком единственной звезды.

На воде догорал покинутый кем-то костер, не отражаясь в ней. Хромой на левую ногу бес с усталым и изуродованным лицом покидал неблагодарную землю, не оставляя следов.

Смуглая черноволосая девушка решительно взяла с земли тяжелый глиняный кувшин и выпила из него камень до дна, строго держа свой разум в положении "Не знаю!"

Она пала в ноги знаменитому полководцу, подметая тяжелыми косами пол его шатра. Все говорили, что он не ведает пощады и она идет на смерть, собираясь молить его за побежденных. Но она должна была попытаться - и молила его, даже не поднимая на него взора.

Он слушал ее страстную мольбу в течении нескольких часов, и когда она распростерлась у его ног в изнеможении, сказал:

- Нет. Я сожгу этот город.

Каждое слово в его устах было подобно имени.

У нее уже не было сил плакать. Она встала, отряхнула платье и сказала, словно прокляла:

- У тебя сердце из мрамора.

Он с интересом взглянул на нее, взял за подбородок и задумчиво выговорил:

- Я возьму тебя в жены. Потому что это действительно так.

И она поняла, что видит его насквозь. И ржавые шестеренки в его голове, и белый строгий камень с тонкими прожилками - в его груди.

Больше она никогда ни о чем не думала.

Черные портьеры упали, как приговор, и кровавое лицо полной луны за их преградой казалось смешливым и ненастоящим.

Она откинула с лица белые локоны и заломила руки в жесте безысходной тоски. Потом отодвинула портьеру, села на подоконник, сцепив пальцы под подбородком, и тихо засмеялась отрешенным счастливым смехом святых и безумцев.

Смех без прошлого и будущего...

Маленький взлохмаченный ребенок без лица вышел из лакированного шкафа черного дерева и укоризненно подумал:

- Ну не плачь ты, Высшая...

Она повернулась к нему и наставительно сказала:

- Все живое в этом мире достойно оплакивания. Все без исключения.

- Но это ж не живое, иллюзия... - уверенно подумал тот.

- Дурак. - бросила она и отвернулась к окну. В комнате снова раздался ее далекий смех. Ребенок без лица постоял с минуту, раскачиваясь на месте, как маятник, заслушавшись - а потом в его груди родился утробный вой и он побежал прочь, зажимая уши. Не помогало.

Завтра в Замке Осени будет то же самое.

Он проснулся. Преобразился. Омыл лицо золотым виноградным соком. Оделся в красное. Взлянул в зеркало. Укоризненно покачал головой и растворился в воздухе. Когда через мгновение он воплотился вновь, у него были черные глаза и белые волосы. Он любил свои минутные прихоти.

Вышел вон. Закрыл за собой дверь. Умер. Усмехнулся и вернулся туда, где его ждали. Возненавидел прошлое и простил будущее. Устал от настоящего и на ближайшую пару веков окунулся в темпоральную фугу.

Когда он вернется, в мире воцарится весна. Та, кто любит его, ныне плачет свинцом. У нее уже нет сил ждать. Или ей так только кажется. Она еще не знает о том, что в следующей инкарнации ей предстоит стать стрелой сына вождя племени Зорких Очей. Ей и не нужно об этом знать. Все равно все успеют вовремя.

"У смерти лицо, потемневшее от холода и гнева. У жизни тысяча имен и ни одного истинного. У времени - два лица и оба золотые.

Это тайны мироздания, с которыми нельзя ничего сделать."

Закончив на этом летопись, ироничный и циничный призрак встал. Коснулся рукой пустоты под капюшоном на месте лба. Он не понимал, к чему подобный символизм, но смирился с ним. Равно как смирился с тем, что ему не отказано в способности спать и видеть сны, хоть и не находил в них никакого смысла. Например, в его последнем сне упрямо и настороженно под пыткой молчала лисица, а лай ее палача преследовал его весь день, гулял в тенях сторожко и нагло.

Впрочем, он уже давно понял, что за гранью жизни, недоступной человечеству, все не так, как у людей. Его это забавляло. Он находил это бесконечное и неизменное состояние крайне полезным для грядущего.

Потому что книги, написанные им, человечество сможет прочитать и понять. Он же не забыл своего прежнего языка.

... Когда наступил вечер, он снова разочаровался в своих добрых намерениях, вспомнив о том, что люди живут и мыслят принципиально иначе. И ряд великих магических истин им просто ни к чему. Если бы под его капюшоном было лицо вместо темной вязкой пустоты, его давно упекли бы в сумасшедший дом.

Подступило к горлу утомление крови и имени. Он вызвал в памяти один из концертов Паганини и скрипка в тысяча первый раз наивно и страдальчески выговорила: "Прости..."

Этой весной листва облетала сразу же, как только клейкий налет сходил с нее. Сквозь все улыбки проглядывала жестокость. Половина страны вслух скорбела о растаявшем снеге. Ветер приносил исключительно дурные вести. Люди все более задумывались о "грехе гордыни" и не знали, что вся вина лежит исключительно на Верховной Жрице, уставшей изо всех сил в нечеловеческой радости плясать перед Небом.

Она же молилась в Храме-на-Горе:

- Посади меня на сторожевую цепь в саду Своем, Солнце...

Он не отрывал взгляда от окна добрых пять минут, пока не осознал, что его взор прикован взором птицы, сидящей на подоконнике. Тогда он неторопливо разгневался, осторожно, не отводя взора от ее очей, расстегнул кобуру, навел прицел и выстрелил. Птица упала в комнату, вопреки всем расчетам и законам физики.

- Ты как всегда неправ, - разочарованно сказала она человеческим голосом и умерла. Он поморщился. Он никогда не любил убирать, а кому еще заниматься уборкой в доме надменного холостяка.

Впервые выйдя к миру, Сын Гор был бесконечно удивлен. Цветущие долы и сверкающие водопады лежали перед ним, аромат непотревоженных цветов плыл по воздуху в бесконечность, касаясь его, оставаясь навек в его волосах, но как никогда ранее он хотел умереть: он знал, что только Смерть уводит за край этого щебечущего прекрсного мира, и знал, что Солнце - только уголь на плаще Неба. Уголь прожег эту легкую голубую ткань, так и должно быть, - и сколько же величественного Огня там, за краем, куда при жизни нет дорог и вестников!.. Недаром, ох нет, недаром право умереть в Народе Гор заслуживалось веками бесконечного искусного труда!..

Сын Гор смотрел за Солнце и знал, что станет великим.

- А что будет, если я позволю себе не вернуться? - насмешливо вздернув маленький носик, спросила она жреца, вызывающе глядя ему в спину.

Жрец не повернулся к ней, он заинтересованно смотрел на людную площадь внизу. Но он услышал ее и сказал в ответ:

- Ничего разумного.

- И все таки? - она играла нитями стеклянных бус, висящими у нее на шее, чтобы не выдать своего беспокойства. В насмешке она находила одну из ипостасей защищенности, доступную ей.

Жрец повернулся к ней, подошел, сострадающе улыбнулся, погладив ее по щеке, и она выронила нити, выломав себе правой рукой пальцы на левой, молча, без единого звука, не меняя выражения лица.

- Мир не рухнет, дитя мое. - ласково, но твердо и не без осуждения сказал он. Она покорно склонила голову:

- Padre, я больше не буду задавать лишних вопросов.

Ветер с улицы принес первый звериный вопль казнимого - несколько минут назад палач поджег костер. Она судорожно вздрогнула, поведя обнаженными плечами. Жрец отошел от нее и отвел взгляд, но она не побежала к окну и тем более - не побежала на площадь... зачем, она никогда не умела действовать.

Она принадлежала к тем редкостным счастливчикам, смысл чьего существования заключается в самом их существовании. А бесконечная обреченность вращению Колеса Сансары - невелика цена...

- Неуместно.. - задумчиво протянул он, закуривая сигару. Нравилось само слово - повелительное и имбирное на вкус. Дававшее какую-то странную власть над душами других.

- Ненаказуемо. - ответил ему Стоявший в Тени, не шевелясь, опираясь на шпагу.

Стало страшно.

Луна запуталась в невидимой черной паутине и оттого светила еще ярче, болезненней. Кому, как не ей, было знать, что мир ни о чем не догадается до прихода Великого Паука. Она знала, что даже Ее сивиллы слепы.

А мастер в доме на окраине задумчиво доковывал свой перстень и думал, что ему бросить в камень - капли лунного света или искру от собственного огня. Глядя на раук-топаз, который он собирался вставить в стальную оправу, он постепенно приходил ко второму выводу.

Луна не обижалась на него: даже если бы он и поступил иначе, это ничего в мире не изменило бы. Ей гораздо более была ценна возможность отразиться в зеркалах трех сердец его подруги, разбуженной звоном молота о наковальню и подошедшей к окну.

Пророчица-Луна знала, что когда-нибудь эти три сердца будут вставлены в корону Повелителя Вселенной.

... Это тоже ничего не меняло в мире. Как ни жаль. Это даже не могло быть какой-либо формой жизни.

Сквозь его сны плыл звук работающего мотора. Проснуться никак не получалось.

Вселенная вертелась своим чередом, не желая дожидаться Спящего Тысячу Лет. А он не знал, что такое моторы и очень беспокоился.

Шли гражданские войны во всех мирах.

Серые тучи лежали на небе непроницаемым полотном уже третье тысячелетие, век за веком рождался народ, не знавший солнца и радуги. Земля была черна и горька, хлеб вырастал неизменно стальным. Дни и ночи оспаривали друг у друга право на чумную горячку. Народы жили ожиданием Создателя, который когда-то должен сойти в мир и искупить перед его людьми свою вину их существования. Люди спорили, каким образом Создатель расплатится за все содеянное: побьют ли его камнями, обвенчают ли с Мутировавшей Великой Женщиной, жившей на краю мира и бывшей, к несчастью для мира, бессмертной, неубиваемой, или же заставят съесть весь хлеб, выросший в этой земле. Веками для того берегли стальные колосья: с десятилетия по колосу собирали люди и складывали в Великий Амбар.

Пока не пришел Сказитель и не объяснил им, что Создатель и так присутствует среди них - в каждом глотке воздуха. Сказитель был гостем из иных миров, где не бывало иначе.

Тогда на земле наступил ад, потому что никто не учил прощению народы, выросшие во гневе ума и сердца, а коллективное самоубийство этносов, массовый отказ дышать, не было возможным.

Круг в очередной раз замкнулся. Сказитель вовремя оценил обстановку и успел сбежать под шумок.

Холодный вечер принес с собою завывание ветра в трубах... и щепотка соленых звезд влетела в раскрывшееся окно. Она встала со своего ложа, покрытого лисьими шкурами, и недовольно подошла к окну:

- Ты пришел с Прощением, Черный?

- Да. Выходи. - черными кубиками в стеклянной пробирке времени пересыпался его ответ.

- Неужели ты и сейчас не желаешь войти в мой дом, столько лет прошло... - пробормотала она беспомощно, пытаясь попасть непослушной рукой в скрепления крыла.

- Ангелы не входят в дома, в которых есть изображения. - сухо сказал стоявший за окном.

А еще говорят, что только Ангелам Смерти дан дар Прощения... суета сует и всяческая суета, думала она недовольно, оставляя лампаду на столике, зная, что не вернется.

Она повертела в руке звезду, пытаясь ощутить ее сущность, потом, укорив себя за рассеянность, сняла перчатку. Не помогло. Она вздохнула и сняла кожу.

Иссиня-белые разряды, похожие на ток, прорезали ее руку, мелькнули перед глазами хаотическими сполохами. Недоставало конкретики: мешал разум. Как снять с души эту перчатку, она не знала; пришлось ограничиться скальпированием и снятием мозга.

... И она забыла смысл своей жертвы. Вертя в руках звезду, смутно ощущая недостигнутую цель, она наслаждалась ее красотой, как дитя.

- Здесь нет моей роли и твоего горя, - сказала она, и кусок штукатурки медленно и бессильно отвалился от стены.

- "Смерть без фраз"? - с намеком процитировал аббата Сиейса господин лет пятидесяти, одетый в алое. Она безоружно покачала головой, не поднимая взора от чашки чая, -

- Там нет лиц.

Граммофон умолк и связь оборвалась.

Но когда-нибудь я закончу этот перевод. "Книги о том, как кто-то умер, как надо".

Набат, вопреки правилу, выплеснулся одиноким ударом колокола.

Люди молча вышли на баррикады - плечом к плечу. Тем, кто все решил, не нужно слов. Только лязг и скрежет стали.

Зарево пожара встало над городом и прожгло дыры в плаще Ночи.

Ночь взорвалась воплями тех, кому не хватало веры.

- Счастливая смерть - это катахреза, - задумчиво сказал русоволосый немолодой человек, стоя у окна ратуши и глядя вниз.

Он еще не знал, что ему в затылок ученик направил пистолет.

Зеленая луна падала в море. Женщина платонически-обиженно целовала пурпурную розу, не глядя по сторонам. Старый самурай пил воду из сведенных ладоней, вспоминая, как пил чай его покойный учитель. В застенках прошлого узник на дыбе исходил криком.

Странник смотрел сквозь них, изучая линии своей ладони. Потом он устал от шума и стиснул руку в кулак.

На коже выступил пот.

Он пришел в Сад и сорвал зеленое яблоко с яблони. Яблоня вздохнула, но ничего не сказала ему: боги не бывают торопливыми. Они всегда своевременные и закономерные гости.

Каменные статуи поклонились ему в ноги. Ручьи, стремившие свои воды в бесконечность, почтительно замерли, ожидая дозволения продолжать свое занятие.

Он улыбнулся и милостиво кивнул всем тварям земным, живым и мертвым, радостным и печальным, разумным и неразумным. И не заметил, как ветер покинул его обитель навсегда.

... А когда-то ветер был готов принести и сложить к его ногам все - за одну его улыбку.

Злая улыбка расцвела на устах девочки, кидавшей в дверь ножи: они вошли в дверной косяк ровно один под одним, строго, как по линеечке. Она повернулась к кукле и сказала:

- Видишь? Видишь, кто в доме хозяйка? Ты так не можешь!

Кукла моргнула и в ее хрустально-синих глазах не отразилось ничего. И девочка заплакала: ей не отвечала даже эта тварь, а с кем же еще говорить... она бесконечно устала ходить в фамильный склеп и разговаривать с надгробной статуей матери.

Одинокие весны не бывают счастливыми; но девочку учили думать и она уже понимала, что когда она станет взрослой и возьмет в руки скипетр по праву, народ никогда не будет любить Королеву Мечей.

Солнце ли сожгло ему уста или слова его страстных пророчеств и обвинений - никто не знал, даже он сам.

Ныне он сидел на песке у кромки воды Великого Моря и томился неясной тоской - по снегу, которого никогда не видел и посему не мог мечтать пасть в него лицом, утопить в нем свой взгляд и свои еще несказанные слова.

Тысячи тысяч лет он глаголел к камням среди камней и ныне устал от своей судьбы. Но он не забывал о том, что это его судьба и, уходя к морю, он уже знал: это не поможет ему, вкушенный покой не отвратит его от его долга, который он полюбил всей силой ума своего и сердца, ибо как иначе его исполнять.

Ныне сидел он на песке у кромки воды, закрыв лицо руками: ибо слышал он шум моря и узнавал в нем голоса гонителей его. Не забывая о том, что это только кажется ему, что так не может быть.

И солнце не могло отвернуть от него своего лика, так не бывало никогда. И жгло оно ныне спину и затылок пророка, как ранее жгло лицо и уста, обращенные к небу.

Много лет говорил пророк к ученикам своим, к чужим людям и врагам его учителей; увидев, что изранены его ноги, обуглена душа и испачкана одежда, он утомился и сел в пыль у городских врат, чтобы любой житель города, на площади которого он кричал столько лет, мог подойти к нему - и вопросить, либо бросить камень и грязь. И узрел он тогда, что в землю, а не в камень были брошены его слова и приходят к нему те, кто несет в устах своих в дар ему мед либо яд. Ничто не отвергал он, ибо бессилен был отвергнуть дары: слава его расправила крылья, вознеслась под небо и пела многими голосами, и была она сильнее и громче его души.

Так узнал пророк, что ныне на площадях к народу говорят - другие, не те, кто ходил за ним, а те, кто слушал ранее голос его, не выходя навстречу, либо же слышал лишь пение его славы. И называют они себя - его подлинными учениками, продолжающими его дело, несущими в народ его Песнь.

Не выходил он к ним и не говорил он к ним, ибо страшно и мерзостно было ему видеть их глаза и лица. Слава же его смеялась его слабости и сияла все ярче и ярче.

Наконец пришел к нему один из них, облаченный в черные одежды, и туман сомнений был ему плащом.

- Я пришел спорить с тобой. - сказал он. - Я сам нашел свет, отблески которого увидел в глазах твоих, когда ты говорил к толпе в минувшие годы; я нашел его, понял его и отверг. Выслушай же меня...

Иссохшей рукой оперевшись о раскаленные камни, приподнялся пророк с земли и плюнул ему в лицо:

- Уходи, - сказал он.

Побледнел и пошатнулся пришедший, закрыл рукою кровоточащую язву на лбу, оставленную плевком пророка, кивнул и ушел, унося в ране - боль, в душе - обиду, в сердце - любовь к своей отверженности.

Пророк же припал губами к раскаленным камням, закрыл голову своими лохмотьями и разрыдался. Сухими и ядовитыми были его слезы:

- Уходи... уходи, ты не увидишь этого, возлюбленный ученик мой, зеркало мое...

Розовое небо стыло над скалами. Он перебирал в пальцах свои былые рассветы, заново обжигаясь. Уже почти ничего не имело значения, лишь бы та чарующая музыка по-прежнему продолжала звучать. Он падал в каждый звук, как в молитву.

... Призраки имен проносились в его сознании мимо него - как зимний ветер: пугая и не касаясь.

Он не сразу услышал барабанный бой и понял, что враги все-таки пришли - убить его.

Услышав - не пошевельнулся. Музыка, оставшаяся только в его душе, не должна была быть потревожена...

Кровь продолжала звучать - и после. Ее слышали все, кто склонился к земле испить ее в первобытной жажде.

Лилит

Гулкая ночь молчала в пропасти. Имена тысяч спящих рассыпались в ее руках на бесконечные молекулы.

Ветер бесшумно валил деревья, желая быть сам по себе.

Высокая строгая женщина с черными длинными волосами, зачесанными назад, стояла на перекрестке и смотрела в Никуда. Черные змеи жались к ее ногам, ибо взору их было открыто то, что видела их госпожа.

Даже Тот, Кто Пришел за Ней - увести ее отсюда, укрыть своим крылом от ночного холода - в сомнении отшатнулся, взглянув в Тени поверх ее головы.

А она бестрепетно смотрела, как слепой и безумный звонарь в мечется в пустоте, держась за обрывок веревки, бьет в беззвучные и невидимые колокола. Она слышала звон этих колоколов и смеялась в такт им, не разжимая губ. Она не простила и не собиралась прощать.

Радость ее была тем сильнее, что бешеные колокола предвещали войну.

Она истоптала двенадцать пар железных сапог, чтобы найти Кая, снять две сонные звезды с небес и вложить их в глаза ему - вместо осколков льда.

У нее это получилось.

И плакала она, обнимая камни руками: ведь она же могла догадаться, что звезды покажут ее Каю запредельные просторы, полные невиданным светом и невиданным огнем, настолько живым, что жизнь в мире покажется ему бумажной после этого и он пожелает умереть.

Хотела она ступить за порог вслед за ним, но не хватало ей мужества отбросить еще не опостылевшую жизнь, а звезды не снисходят к тем, кто срывает их - не ради любви.

Ночь одаривала ветром случайных прохожих, а он стоял в тени, вертя в руках вербовую ветвь и думал о молитвах, которые он опоздал прочесть.

Пошел дождь и он подставил ладонь слезам сентября. Они не нарушили его покоя и его молчания.

Вслед за дождем стала облетать листва и он понял, что мир болен осенью. Сжалось сердце его.

Но он не мог и не хотел ничего делать. Луна с состраданием глядела на него, и он понял, коснувшись взглядом ее лика, что никогда не постигнет природу божественного.

Ему рано еще было - становиться Спасителем, но кто ж его спрашивал... он бросил в пыль вербовую ветвь и в досаде порвал черные кружева манжет. Покой и свобода быстро вернулись в нему: он знал, что вскоре за ним придут.

Он не должен был никуда уходить...

Его именем от века было - Сын Листвы. Он знал секреты перелетных птиц, он знал все лики покоя. Он любил суть неизменности. Он был хранителем вверенного ему леса с тех самых пор, как проснулся между корней. Он любил высоких русоволосых дриад, которые приходили к нему поговорить. Несмотря на то, что они пугали его своим великим ростом: каждая из них могла взять его на ладонь.

Он умел становиться невидимым и подсказывать заплутавшим путникам дорогу, прыгая к ним на плечи с деревьев. Он никогда не показывался им, ибо люди не любят чужих и убивают их, когда это ничем им не грозит. А лес не может отомстить за него, природа неразумна, природа не умеет желать отомщения.

Он всегда спал между корней старого дуба, где когда-то проснулся. Его часто будил ветер. Иногда - что было весьма неприятно - струйки воды во время осенних ливней стекали в его жилище и пропитывали мох, на котором он спал. Тогда он расстраивался почти до слез. Духи тоже могут плакать.

Однажды он проснулся оттого, что струйки влаги стекли в его дом. Он увидел их и понял, чем кровь отличается от воды.

Шепот его любимой дриады, лежавшей у дуба, достиг его ушей:

- Беги... они пришли... - с этими словами она умерла, сжимая лук.

Он заплакал, заголосил... он понял, что пришли люди, которые всегда ненавидели - чужих. Но он не мог бежать из леса, вверенного ему.

Когда начался пожар, он повсюду чувствовал смерть: дриады тоже не могли бежать. Их стрелы кончились, а людей было больше.

Он мог покидать плотское обличье и он выжил, когда его плоть сгорела вместе с корнями старого дуба. Лучше бы он не выжил, потому что он не был приспособлен к жизни на пепелище, но некому было рассказать ему об этом. Но он по-прежнему не мог покинуть лес.

На месте сожженного леса люди построили город. Изредка он выл от тоски, а люди принимали это за вой ветра в трубах и не беспокоились.

Он гневался и наводил беспорядок в жилищах людей: бил их посуду, пользуясь своей невидимостью, рвал занавеси, тратя на это бесконечное количество своих сил, насылал страшные сны их детенышам... он надеялся, что когда-нибудь люди не выдержат и покинут это место. Каменные же их жилища разрушатся, когда человеческая сила перестанет их хранить и поддерживать, и снова вырастет лес, который он будет беречь, как и прежде.

Когда-нибудь так и случится. Лет через тысячу. Развитие мира циклично.

Этого он не знал. Он просто надеялся и делал, что должен.

Она устала от серого моря над своей головой и нарисовала на нем рассвет - остывающей кровью утонувших моряков.

Никто не поверит, что их тела она разодрала своими зубами вовсе не потому, что хотела есть...

Девочка с фиолетовыми глазами устала смотреть на вещный мир тысячью очей. Она отвернулась от него, превратив свои крылья в черный плащ. Чуть позже она превратила свой плащ в небо, а глаза - в звезды. Она перестала быть, оставшись в каждом порыве ветра, в каждом глотке воды... но это была уже не она.

Так появился мир, не знавший дня, только ночь, только ночь...

Потом пришел тот, кто любил ее, увидел, что она наделала и превратился в базальтовую скалу, похожую на коленопреклоненного гиганта. Скорбь его стала дождем. С тех пор дождь в мире не прекращается.

А люди живут себе и живут, приспособившись и к таким условиям. Они никогда не узнают, что виновны в том, что существуют.

Только поговаривают временами, что боги мстительны и не прощают людям их любви и героизма. Насочиняли кучу сказок... зачем им знать, что к чему.

Верно одно: боги никогда не говорили людям правды.

Звездные стразы рассыпались по бархатному плащу вселенной, сияя и переливаясь. Она взяла одну из них в руки, повертела в невозможно тонких пальцах и внезапно улыбнувшись, выронила ее обратно -

- Обожглась, - полуобернувшись к сероглазому черноволосому творцу, пояснила она, таким тоном, словно она соблюла какой-то вселенский закон, на самом деле, не сразу догадавшись, что звезды - сгустки газа и плазмы, и должны обжигать.

Он положил ей сзади руки на плечи, словно защищая и успокаивая. Но смотрел он поверх нее, на бесконечное мерцание вселенной, счастливым взором сотворившего невозможное.

- Пожалуйста, - тихо сказала она, уже не оборачиваясь, - пусть сегодня ночью будет дождь, а не твои слезы...

Снежный буран неожиданно вырвался на просторы вселенной, девять раз замкнул белое кольцо вокруг солнца и распался на атомы. Стало темно, а потом наступила весна.

Растаяли сугробы и земля, пропитанная влагой, была готова к дарованию жизни, а воздух звенел птичьими трелями, переполненными инстинктивным необъясненным восторгом.

И плющ - упрямо тянулся к солнцу, силясь расцвести. Несмотря на полную обреченность своих попыток - зерна упали в благодатную почву в неудачном месте, где не было ни деревьев, ни стен. Но он все тянулся к солнцу,

цепляясь своими побегами за прозрачный воздух, напоенный птичьим звоном, не теряя надежды. Он не мог ее потерять. Он никогда ее не имел. Растениям не полагается...

Солнце тоже потихонечку размораживалось.

Она молчала, глядя в сонную медленно текущую воду. По ее лицу текли слезы. Бессмысленные и прозрачные. Взгляд ее был ясен, как никогда, блуждая в иных тенях.

Налетел ветер и изогнул зонтик назад, в сторону востока. Она очнулась от наваждения, передернула плечами и отряхнула в воду пепел с руки.

... Мертвец в небе вздрогнул.

"Я ненавижу сны," - подумала беловолосая инфанта, проснувшись в предрассветные часы. Накинула пенюар, вышла из покоев, нашла наощупь дорогу и в Звездной Башне сожгла прикосновением руки то, что нарисовал на стене сумасшедший художник.

Он выполз из темного угла, в который спрятался, почуяв ее приближение. Она обернулась на звук и ударила его по лицу.

- Бестолковая. Тварь. - механически и немного жалко уронила она, - Ненавижу.

- Тебе снились гобелены? - понимающе спросил он, позволяя слезам смыть ее пощечину, вставая с ней наравне.

Она не ответила, но вздрогнула и в ее волосах появилась роза.

- Неважно, - ее голос звучал твердо. - Если ты создашь еще хоть что-нибудь, я убью тебя.

Протянув руку в его вопросительное молчание и взяв из него горсть пепла, она пояснила упрямым деловым тоном:

- Сегодня мне опять снился Друг. И его прикосновение прожигало кожу. До сердца. Даже кость.

- Mea culpa, - с тоской пожал плечами художник. Он уже привык к тому, что здесь любое его творение заряжено предчувствием невообразимого эффекта.

- Вот-вот, - она уже собралась уходить, но на мгновение остановилась в дверях, - учи латынь.

Они умирали. Умирали долго и мучительно, глотая пыль вместо воды и камни вместо воздуха. Они не были людьми, они могли держаться так долго... хоть и не бесконечно.

Птицы кружили над их головами, над их телами, распростертыми на земле. Потом падали и умирали вместе с ними. Такова была форма их верности. Солнце смотрело с неба мертвым оком и ничем не могло помочь. Впрочем, никто к нему и не взывал.

Бог равнодушно вдыхал куримый ему фимиам и не думал обо всем этом. Только ветер знал, что никогда уже не обретет спокойствия.

Люди молились заре. Они никогда не напишут правды о поражении титанов.

Лучезарная набросила шаль рассвета на свои плечи. Стоящий во Мраке обнажил меч, но он не был готов причинить ей зло.

Так они и стоят друг напротив друга; никто не решается первым сказать слова любви, да и ведома ли им любовь... а в мире остановились стрелки на всех часах и людям стало поразительно быссмысленно жить. Так и умирают тела, которых никто не считает, о которых никто не жалеет.

Века считают по звездопадам. Астрологи все еще верят, что так плачут боги...

Архаика.

Звезды раскалывались. На это было страшно смотреть - и трудно отвести взор. Небо рассыпалось, ветер, расщепленный и раздробленный, уже не был ветром, мир выгибался в агонии - и снова как-то умудрялся продлить свое существование еще на секунды.

"Миры - разумные организмы..." - подумал Предстоящий. Он стоял и смотрел. Он вообще любил острые ощущения.

Земля дыбилась, фонтаны лавы плескали тут и там...

И только где-то в отдалении никак не могла смолкнуть скрипка.

"Игры, в которых нет любви..." - подумал Вечный Старик, отворачиваясь. Как только он понял это, все остальное стало ему неинтересным.

Темный, недоступный встрече, но не мольбе, собирал ягоды в горсть свою и перекатывал слова на языке, как горошины. Вздрагивали мертвые, когда он начинал говорить, а живые начинали молиться звездам, чувствуя неясную и неотступную тревогу.

Только сестры его не печалились.

Он знал только радость творения и никакую иную. Разрушать - умел, но не любил, как не любил никакую другую нудную работу. Он знал, что люди наделили его совсем иными чертами, но знал также, что это удел любого божества и смирился с этим. Когда-то он любил людей - за краткость их срока и соответствующую тому остроту любви и ненависти, но как только они познали равнодушие, он охладел к ним и стал интересоваться только мирами в целом.

Миры - не люди, они не умеют быть похожими друг на друга и сбиваться в стада.

Некогда старая гадалка, всегда пребывающая в вечности, названная Судьбой, предсказала ему бесконечное одиночество. Он не спорил с ней, ему понравилось предсказание. Одинокий не сольется с похожими на него, не сотрутся черты его лица.

Недавно он открыл для себя радость не только думать, но и говорить. И говорил, не заботясь о том, что его слова лишали покоя окружающих, ибо не были они ни Истиной, ни Ложью.

Главное - цветы не переставали от этого расти. Они знали Жизнь, но не Иллюзию. Когда-то он позаботился о том, чтобы это была закрытая для них область бытия, потому что любил их достаточно для того, чтобы лишить свободы.

Выброшенный На Берег мог только молчать и хватать воздух ртом.

Через несколько дней такой жизни он забыл, что в глубине осталась Та Что Любит Его.

Через несколько лет такой жизни она прокляла его и выбросила свои надежды в черную дыру. Сердцем можно дотянуться до Бескрайности из любых глубин.

Никто из них не молил о спасении, потому что они уже не хотели жить.

Она весело насвистывает, глядя, как закипает кофейник. Не давая кофе закипеть, она засыпает его имбирем, ждет еще несколько секунд и снимает с огня.

Ловко повернувшись, не переставая насвистывать, она поворачивается и выключает тостер. Да, на завтрак будет кофе и горячие бутерброды с сыром.

Он входит, принося с собой запах соленого ветра с залива. В его руках - букет укропа и глиняная бутыль с красным вином. Он улыбается, он радуется взошедшему солнцу.

Она тоже радуется солнцу. Чуть ли не больше, чем супругу своему.

- Сегодня должно быть ясно весь день, - бодро говорит он. Она кивает -

- Было бы неплохо поплавать и половить рыбу. Всю прошлую неделю были дожди...

Они смотрят друг на друга и хотят радоваться. Удовольствий, больше удовольствий. Чем более простых и искренних - тем лучше.

Они оба знают и никогда не забудут, что сегодня вечером, как и вчера, и позавчера, снова будет Апокалипсис и они умрут... быстро или не очень. Чтобы вновь с утра воскреснуть в мире, существующем до вечера, умирающем на ночь.

Чья-то дурная шутка.

2003-2004 гг.