Алина Немирова (Эйлин О'Сиобар) Повесть о судьбе Маглора, сына Феанора, и подруги его Линвен из Оссирианда Первые две части представляют собой подготовительный материал к игре, и опущены автором при подготовке текста к публикации Часть третья. Свет Средиземья Крепость стояла на холме, но увидеть ее можно было только с опушки леса, и всякий раз эти четыре башни и стена с зубчатым парапетом казались чудом среди пустынных, необитаемых земель. И они всегда останавливались, выехав на открытое место, чтобы полюбоваться. – Прежде лес и на склонах рос, пришлось вырубить, чтобы никакая нечисть не подкрадывалась скрытно. Жаль, конечно, да что поделаешь, – сказал всадник на гнедом коне, в черной рубахе с серебряным шитьем. – Да, – усмехнулся невесело другой (конь у него был золотисто-рыжий, а плащ – синий и вовсе без шитья).– Нам ничего не остается, кроме как рубить, не задумываясь... Всадник в черном резко вскинул голову, взметнулись гневно и горестно тонкие брови, а тот, светловолосый, видно, уже пожалел о сказанном, и в синих глазах мелькнула растерянность. Но первый сумел сдержаться. – Хорошо, что мы сейчас вдвоем, Финарато. Братья бы тебя превратно поняли. Средиземье не прибавило им тонкости восприятия... – Это не Средиземье, брат, это – война и клятва. Ты бы видел, каков ныне стал Фингон... Мои младшие, даже Ородрет, помнят только, что окружены врагами, а в лес ездят исключительно ради охоты. – О да! Близнецы от здешних угодий просто ошалели! – улыбнулся всадник на гнедом, ловко отводя беседу в другое русло. – Представляю себе, как бы они подняли нас на смех: без малого месяц проездить – и не добыть дичи! – Нас всех тянет в лес, по сути, ведь это наша истинная родина. Только каждый находит там свою добычу... Кстати о добыче, я не могу отделаться от ощущения, что за нами следят. Тебе не кажется, что стоило бы осмотреть кустарник? – Незачем, – небрежно отмахнулся темноволосый. – Я и так знаю. Да, следит. Кто-то из лаиквенди, вероятно, женщина. – Макалауре! Ты издеваешься или всерьез? – Уж куда серьезнее! Мне ко всему еще поклонницы из лесных дев не хватало! Они выехали из-под деревьев к подножию расчищенного склона, и тотчас с надвратной башни послышался приветственный сигнал. Ворота раскрылись навстречу двум всадникам и вновь замкнулись, и в округе сразу стало пусто и голо. Линвен, злая на весь мир и в первую очередь на саму себя, с такой силой стукнула по стволу ближайшей березы, что ушибла ладонь. Боль заставила ее опомниться. – Нольдор!– горестно и язвительно обратилась она к березе. – Задиры, гордецы, чтоб их медведь задрал! Говоря так, она, впрочем, отлично знала, что ни один разумный медведь не рискнет подойти к нольдору так близко, чтобы дать твердой руке безошибочно вонзить копье в самое сердце под мохнатой шкурой; и вовсе не хотелось ей, чтобы это пожелание злого кто-нибудь услышал. Линвен тяжело вздохнула, виновато погладила ударенное дерево и пустилась бегом через лес. Маглор Феанарион достаточно ясно дал понять, что ей тут делать нечего... Она убегала все дальше по бруснике и вереску, по изумрудному мху и сосновым иглам, и легкий ветер выдувал из души ее все злое и тоскливое, и оставалось лишь то, чего отнять уже никто не мог. И мысли мелькали, как пятна солнечного света между деревьями. * * * Видно, и вправду орки – бывшие эльфы, – иначе откуда бы взялось у них умение подкрадываться бесшумно, незаметно даже для чутких лаиквенди? Дозорный успел только вскрикнуть: "Орки!" и затих со стрелою в груди; занялось сухое дерево, по освещенному пространству метались женщины, крича от страха и сзывая детей. Линвен скатилась со спального помоста в развилку бука и притаилась – спрыгнуть на землю значило погибнуть. Здесь же ее сверху прикрывает тень помоста, а снизу – густая листва. И орки, к счастью, никогда надолго не задерживаются... Когда взошло солнце, она сползла вниз, уверенная, что враги ушли. Но и своих не было тоже. Только мертвые. И лица их были залеплены грязью, а тела обобраны. Бронзовые браслеты, пояса, пряжки – что еще могло найтись у лесного племени? Матери и сестер среди убитых Линвен не нашла. Ушли? Или все-таки орки уволокли их? Что же делать – сидеть тут и дожидаться? Бежать по следу? Словно в ответ ее мысленным вопросам в лесу послышались шаги – быстрые, уверенные, немножко слишком шумные для лаиквенди, но уж точно не орочьи и не человечьи. Линвен на всякий случай метнулась в лунку под корнями вывороченной ели и замерла, слившись с мохом и травою. – Никого! Опоздали! Эти два слова на квэнья заставили Линвен вздрогнуть и выглянуть из ямы. Трое воинов, одетых, как принято в лесу, но совсем не нандорской стати, стояли посреди поляны, хмуро оглядываясь. – Похороним их и возвращаемся к Карантиру? – сказал один. – Представляю, что мы от него услышим! – На какой-то час раньше, и не ушли бы от нас поганцы! – процедил сквозь зубы другой. – И сейчас не уйдут. Мертвых будет кому похоронить: здесь взяли пленных. След свежий. Пошли! Они умчались прежде, чем Линвен успела выскочить из убежища. А спустя три дня все уцелевшие родичи, сидя рядом с нею у костра, наперебой рассказывали, как напали нольдор на орков, и перебили, и проводили освобожденных до леса, а потом скрылись, не дожидаясь благодарности. Мир восстановился под сенью таргелионских лесов, страхи забылись, и горе утрат затянулось, как затягиваются свежей травкой проплешины, оставленные лесным пожаром. Но Линвен успокоиться уже не могла. Нольдор, таинственное племя, знающее нечто, недоступное другим квенди, занимало теперь все ее помыслы. Линвен пыталась поделиться своим восторгом с родичами, но одни лишь равнодушно кивали, другие поднимали ее на смех, да и было за что, ибо страсть ее приобретала порой чрезмерные черты. Она не задумываясь пускалась в путь на сотни миль, прослышав, где можно встретить нольдор или узнать про них нечто новое. Благо орки, разбитые не раз и не два, больше не тревожили Таргелион, даже в верховьях реки, и ничто не мешало путешествовать. Впрочем, нольдор можно было встретить теперь и в Оссирианде. После Дагор Аглареб война как будто свернулась, пригасла, и хотя по-прежнему горели ночами сторожевые огни на башнях, и разведчики неукоснительно объезжали границу Осады, все же у нольдор появился досуг, и они теперь чаще ездили на охоту или в гости друг к другу, или бродили по лесам, сближаясь с лаиквенди. Они пели им свои удивительные песни и рассказывали странные истории о Благословенном Крае, о Валар и вожде своем Феаноре, который привел их в Белерианд, завещал войну с Морготом, а сам вернулся обратно... Линвен слушала и запоминала, но понимала далеко не все и дружбы с нольдор все-таки не заводила. Подруги ее и родственницы не раз уже становились женами изгнанников, но часто, не выдержав жизни в каменных стенах, возвращались в леса, порой приводя с собою детей, а порой и оставляя там, где жили их отцы. Наслушавшись их сетований, Линвен только бродила вокруг поселений нольдор, не в силах ни поддаться искушению, ни преодолеть чувство опасности. Но она видела и слышала многое. Прислушивалась к полупонятным речам мастеров, дивилась инструментам, сноровке, искусности рук и точности глаза. Камень и дерево слушались их, и металл покорно принимал любую форму. И даже когда работали они порознь, а потом соединяли отдельные части в целое, все оказывалось подогнано, будто из льда отлито. Из того, что делали нольдор, Линвен больше всего привлекали, просто завораживали их постройки. Никому из нандор не приходило в голову вот так выращивать дом из камня. А ведь были еще и замки – Аглон, самый дальний, Химринг, потом дом Карантира над Хелеворном, и четвертый – в холмах у развилки рукавов Гелиона, там, где прежде орки без труда проникали в Оссирианд. Хорошо было бы посмотреть, как росли эти невероятные дома... К сожалению Линвен, все крепости уже были построены к началу ее странствий. До Аглона она так и не добралась, но остальные оказались и схожими – башни, ворота, островерхие кровли, высокие узкие окна, – и все-таки совсем разными, будто три мысли на одну и ту же тему. Химринг строг, мощен, ничего лишнего, и если казался красивым, то лишь благодаря соразмерности всех частей. Хелеворн – невелик, прост и угрюм, хотя и удобен для размещения немногочисленной дружины; а замок в холмах – прежде всего красив, светло-серый на зеленом, стройная башня за стеною и круглые башенки по углам. Он будто испокон веку стоял там, и только присмотревшись внимательнее, Линвен поняла, что и место выбрано с точным расчетом, и число башен, и высота чудесных арочек – все подчинено одному: удобству для дела; и делом этим была война. Эта крепость и нравилась ей больше всего. Нольдор между собой полушутливо называли ее "Маглоровой горкой". Маглором звали их князя, сына Феанора. В Химринге Линвен побывала всего один раз и тамошнего правителя, Маэдроса, вообще не видела; в Хелеворн наведывалась часто, но никогда долго не задерживалась. От двоюродных сестер, живших там с мужьями, она знала, что хозяин Хелеворна не очень-то располагает к себе сердца. Крут и вечно всем недоволен, и ни к чему не лежит душа его, кроме воинских упражнений да оружия. Изредка наведывались к нему младшие братья, неразличимо схожие Амрос и Амрод – те были грубоваты, но веселы, шумливы, непоседливы; они вытаскивали среднего брата на охоту, развлекали новостями, и на какое-то время смуглое, жесткое лицо Карантира светлело – но ненадолго. Каков же должен быть старший брат? Поначалу то был лишь один из множества вопросов, порожденных любопытством. Она дольше, чем в других местах, задерживалась в Холмах, потому что там было хорошо – привольно и необычно. Лес негустой, низкорослый по скудости почвы, зато много ручьев, весело скачущих по гладким камушкам вниз, к рукавам Гелиона, и птицы там водились особенные, и цветы, хитроумно приспособившиеся к суровым условиям – было чем заняться. И как вызов этой изначальной гармонии красоты и необходимости смотрелась крепость, рукотворное чудо – розовая в лучах восхода, золотая на закате, с алыми бликами в окнах, опоясанная цепью ярчайших, голубоватых, как звезды, огней по ночам... Она постепенно узнала в лицо многих обитателей крепости, издали улавливала и имена, когда выходили они размяться, поупражняться с мечами и щитами в пешем строю, прогулять лошадей, а то и потанцевать – удивительно, как танцевали они, у нандор только женщины это умели – всегда с очень четким, чуть даже страшноватым в своей точности ритмом, и казалось, что не танец это вовсе, а поединок с неведомым врагом... Но это случалось редко, а вот пели они каждый вечер – и начинали всегда в момент появления первой звезды. Все голоса были хороши, слаженны, но один нравился ей особенно, каждое слово разносилось окрест, и птицы примолкали, будто знали, что подражать бесполезно, а холмы отзывались эхом. Вот очутиться бы там, внутри, и узнать, кто это... И все-таки она не рисковала подходить близко. Если бы все шло привычным путем, рано или поздно она усвоила бы все новое, свыклась и ушла, ощутив пресыщенность. Но случилось непредвиденное... Линвен остановилась у широкого ручья. Ей ничего не стоило перебраться через него, но вода текла так плавно, лениво, будто приглашая присесть и побеседовать. Линвен опустилась на песок маленькой отмели, погрузила ноги по щиколотку в воду. Было тихо, птичий щебет – не в счет, пахло сырой зеленью, водой; длинные лезвия осоки веером колыхались над ее головой, укрывая от любых взглядов. И все же ей чудилось, что на нее глядят чьи-то глаза, и отовсюду слышен шепот, и вода твердит одно и то же переливчатое, ускользающее имя.. Нет, он не производил впечатления существа, над которым можно безнаказанно смеяться. Он выезжал верхом из стрельчатых ворот, всегда с несколькими спутниками – редко вдвоем, как нынче, – худощавый, с неподвижным лицом, но с быстрым, упорным взглядом хищной птицы. И движения тела его были быстры и четки. Одежда всегда черная, украшена скупо, и все-таки даже издали безошибочно видно, кто среди всадников – князь... Несколько раз Линвен оказывалась у самой дороги, когда он проезжал мимо; и хотя пряталась с великим мастерством, бывало, что голова князя, гордо вскинутая, поворачивалась в ее сторону и острый, внимательный взгляд щекотал, будто солнечный луч. Но никогда он не придерживал коня и не посылал посмотреть... И вот сегодня подтвердилось – да, заметил, понял, хотя лица так и не увидел. Как высокомерно, холодно сказал он о "поклонницах"... Можно подумать, за ним ходят толпы! По какой это, интересно, причине? Найдутся и помощнее его телом, и покрасивее чертами, хоть бы тот же Финрод, которого он так необычно именует Финарато... И снова, задавая себе эти сердитые вопросы, Линвен в глубине прятала признание, что он достоин и любви, и счастья, и утехи... Но как приблизиться к нему, как разбить ледяную кору? Только теперь она поняла, что изначальное жгучее любопытство незаметно переросло в нечто большее. И что теперь делать дочери Тариэля из-за Гелиона? Линвен вернулась к своим в самый разгар лета и больше никуда не ушла. Мать и удивилась, и обрадовалась, но расспрашивать не стала; задумчивость дочери, ее упорное стремление забиться куда-нибудь в самый глухой угол она и без расспросов истолковала уверенно. Оставалось только дождаться, пока объявится избранник ее сердца. Однако до осени этот неизвестный так и не показался. А в преддверии зимы, когда жизнь в лесах теряет значительную часть привлекательности, лаиквенди собрались, как всегда, уходить на юг, в горы, в удобные и теплые пещеры. Гостившим у родичей женам нольдор пора было теперь возвращаться в Хелеворн; и в день, назначенный для переселения, Линвен удивила всех: изъявила желание отправиться с ними. Спорить никто не стал; родные сделали вывод, что суженый Линвен принадлежит к дружине Карантира, пожелали ей доброй зимы и удалились. Линвен едва нашла достойные слова на прощание – всеми помыслами она была уже в крепости над озером. Однако не прошло и двух недель, как она затосковала там еще пуще, чем в родных лесах. Уж больно все рассчитано, размерено было в доме Карантира, ничего похожего на возвышенные, столь полюбившиеся Линвен образы нольдорских баллад. И когда они вообще успевали их сочинить, будучи так заняты? Одним было поручено следить за хозяйством, другим – за арсеналом, третьи несли стражу, четвертые ухаживали за лошадьми. Кузница, металл, уголь, клинки, подковы – об этом она слышала день-деньской. И если кому-то вздумалось бы бросить дело и отправиться погулять, то его ждало бы общее осуждение, а старшие имели право укорять и даже как-то наказывать... – И вы все так живете? – спросила она однажды у мужа сестры. – Все, – удивленный ее недоумением, ответил он. – Мы воюем, без порядка и подчинения никак нельзя. Но, если честно, многое зависит от старшего. И требовать, и наказывать по-разному можно. Подавленность Линвен была заметна и невнимательному взгляду, но когда ее спрашивали, она отвечала, что скучает по просторам леса. На самом деле замкнутое пространство вовсе не тяготило ее; в конце концов, пещеры тоже просторностью не отличались, а в доме было и удобнее, и светлее; просто ей чего-то... точнее, кого-то не хватало. Линвен предпочитала не сосредотачиваться на этом, но именно из-за этой нехватки все, что делалось вокруг, казалось пустым и бесцельным топтаньем на месте. Уйти бы поскорее к своим, не видеть этих черствых, скучных нольдор! Даже разговоры о новогоднем празднике не радовали ее. Разве эти унылые трудяги способны вообще чему-то радоваться? Они и весны-то, небось, не заметят! И она постановила дождаться, когда сойдут снега, и больше никогда, ни ногой к этим нольдор! Издали они казались привлекательнее... Зима подошла, как положено, к концу, появились первые проталины, но Линвен все мешкала, оправдываясь тем, что снега обильны и сходят медленно. А в доме Карантира уже помаленьку готовились отмечать новый год. До назначенного дня оставалось еще с полмесяца, когда стало известно, что Карантир зван праздновать у старшего брата, в Холмах – там ожидается, благодаря спокойному времени, большой сбор со всех сторон, и все желающие считаются приглашенными. – Ты едешь? – спросила у Линвен сестра. – А что, разве там я увижу что-то, чего не видела здесь? – с великолепной небрежностью пожала она плечами – и как только сестра удалилась, достала свое единственное нарядное платье и взялась пришивать новую кайму. Когда в утро, назначенное для отъезда, Линвен сбежала во двор, где ждали загодя приведенные с пастбища лошади, солнце стояло уже над лесом, и Линвен застыла на крыльце, ослепленная радужным сверканием: то вторили солнцу ограненные самоцветы, обильно усеявшие одежды нольдор. Куда делись обыденные краски, землистые, неприметные? Алым, синим, пурпурным пестрел двор Хелеворна; длинные волосы, ничем не связанные, волнами лежали на широких плечах мужчин, и блики взлетали над рукоятями мечей. А женщины, садясь на коней, расправляли складки белых, голубых платьев, и тоненько звенели их золотые серьги, и ожерелья, и бубенчики на уздечках коней. Карантира было не узнать: в черном, как обычно, но блестящая, переливчатая ткань казалась ярче белой, и витой из золота венец, и браслеты на запястьях, и драгоценные пряжки удивительно красили его, но пуще того – предвкушение радости, звучавшее в его приказе: – Вперед! Пора – нас уже ждут! Линвен уже давно, и без труда, научилась ездить верхом, но такой бешеной скачки еще не видала. Ее смирная лошадка показала чудеса резвости; они неслись прямо по лесу, искусно проскальзывая между деревьями, перемахивая чрез узкие ручьи и вспарывая гладь широких, и Линвен, по правде сказать, очень обрадовалась, когда на закате тень знакомых стрельчатых ворот протянулась перед нею, и они въехали на просторный двор, окруженный тремя ярусами галерей. – Ага! Вот и они! Так и не удастся нам оставить их без обеда! – послышалось сверху. Во дворе сразу стало людно. Коней принимали, уводили, наверно, на другой двор; нольдор обнимались, поддразнивали друг друга, расспрашивали и по двое, по трое исчезали куда-то, пока Линвен, так и не опомнившись, очутилась одна посреди вымощенного гладкими плитами пространства. Перед нею было основание самой высокой башни – той, чей блестящий шпиль издали так весело блестел на заре; за полукруглой аркой, словно дружеский глаз, подмигивал светильник – шар из матового стекла, ягода, налитая светом: "Вот ты и попала внутрь. Иди же и смотри!" Линвен решилась наконец – вошла под арку и ступила на первую ступеньку лестницы. Светильники тянулись все вверх и вверх, будто нанизанные на нить, странная лестница вилась как вьюнок по белой стене. Ноги у Линвен уже заныли от непривычного усилия, когда показалась наконец небольшая, неприметная дверца, впустившая ее на верхнюю площадку башни. Там было пусто, только один воин-нольдор, в вороненой кольчуге, но без шлема, сидел на краю низкой – всего по пояс Линвен – ограды и задумчиво, вроде бы даже рассеянно глядел куда-то вдаль, на север. Но стоило Линвен сделать шаг по устеленному мозаикой полу, как он обернулся и воскликнул: – О! Вот что значит праздничный день! Тебя прислали дежурить со мною, госпожа? – Нет... – смутилась Линвен. – Я не знала, куда идти... Мы только что приехали... – А, с компанией Карантира? Я видел, как вы неслись. Все уже здесь, вы – последние. Скоро и пиру начало. Ну, пока, если хочешь, осмотрись. В ваших-то лесах такой картины не увидишь... И он вновь повернулся к северу, словно забыл о ней. Впрочем, и Линвен вскоре обо всем позабыла. Свежий ветер свободно гулял по площадке. Стальные колонки, поддерживающие конус кровли, ничего не заслоняли, только делили пространство на девять частей, и трудно было решить, какая краше. Земля, исхоженная вдоль и поперек, казалась незнакомой отсюда, с огромной высоты. Леса – мохнатые шкуры, подернутые еле заметной зеленью распускающихся почек, прочерченные тоненькими жилочками потоков, гряды холмов, еще не сбросившие желтоватый покров прошлогодней травы, горы на горизонте и за ними – унылая, тонущая в вечернем сумраке северная равнина; Линвен коротко взглянула и поспешила отвернуться, а дозорный именно туда и смотрел, не отрываясь. – Темнеет... Что же ты будешь делать, когда настанет ночь? – Да я-то уйду. Но меня сменят. Беспечного стены не спасут. Ночью, конечно, видно хуже, всего мили на две, зато слышно лучше! – Мили на две? Как это возможно? – Мы недавно на шпиле, наверху, особую лампаду установили. Куруфин, искусник, придумал и всем своим братьям такие сделал. Ему одному удается выкроить время для таких дел... Теперь вот и ночью всяким пакостникам трудненько станет к нам подкрадываться. – А что, бывало, подкрадывались? Где-то внизу, в глубине жилых покоев, зазвенел колокол раз, другой, третий, весело и важно. – Ага! – обрадовался страж. – Вот и сигнал к началу веселья! Иди же, госпожа, не то угощения не достанется. Сюда многие ехали издалека, успели в пути нагулять аппетит! – А ты будешь голодный? – сочувственно спросила Линвен. – Может, принести тебе что-нибудь? – Сменюсь, попирую, – рассмеялся страж. – Праздник на всю ночь, всем достанется! Он объяснил, как отыскать трапезную залу на втором ярусе, но Линвен, поспешно скатившись с лестницы, и без того угадала, где это, по слитному гулу голосов. За окнами сгущалась ночь, но в зале света было столько, что не осталось и клочка тени. Здесь не стоял длинный стол, как в Хелеворне, где опоздавшему так неловко искать себе место под взглядами остальных – все сидели на полу, покрытом коврами, на разбросанных там и сям подушках. И угощение на широких блюдах, в узкогорлых кувшинах ставили прямо на ковры. Своеобразное преломление древнего обычая лесного народа – странно, что и нольдор, пусть по-своему, чтут его! Переступая порог, Линвен чувствовала, что не под свод зала входит она, а внутрь давно прошедшего, легендарного времени, когда свет был новью и роскошью. Пристрастие к сверканию металлов и самоцветов выказывало сущность прозвания Эльдар; присев в уголке, Линвен невольно поискала, на чем глаза могут отдохнуть от блеска и сияния, и так заметила островок потемнее – компанию, пристроившуюся на возвышении посреди длинной стены, под окном. В первый и последний раз увидела Линвен всех семерых братьев вместе. Даже ради праздника они не отказались от темных тонов вечернего неба, грозовой тучи, угасающих углей костра. "Они все похожи на такие угли, – подумала Линвен. – Темные, а внутри жар одного и того же пригасшего пламени, но его так легко раздуть..." Медноволосый, угрюмый Маэдрос, словно уловив эту ее мысль, медленно обернулся к ней, и Линвен, опомнившись, спряталась за чьей-то широкой спиной. Так всю ночь она и провела, наблюдая украдкой за сыновьями Феанора. Вокруг предостаточно находилось мудрых, красивых, звонкоголосых, куда более ярких, чем эти семеро; и все же именно с них она не сводила глаз. Маэдрос – сила, скованная увечьем, отчаяние, зажатое в кулаке воли и долга; отрешенно-задумчивый Куруфин, по-кошачьи гибкий Келегорм – прищуренный взгляд охотника из-под светлых кудрей – те, кого она прежде не видела. Старые знакомые, Карантир и близнецы, на диво развеселились, разгоряченные вином, но и в весельи казались неуклюжими рядом с хозяином дома. А тот в своем новогоднем обличье казался Линвен еще более незнакомым, чем трое новых. Он устроил себе удобное ложе из подушек и полулежал, скрестив руки на груди; из-под широких рукавов серого шелка выглядывали головки золотистых змеек с сапфировыми глазами. Линвен удивляло обыкновение нольдор носить браслеты – у лаиквенди это сугубо женское украшение – но на таких руках, как у Маглора, они смотрелись совершенно естественно. А когда он приподнимался и поворачивался, чтобы налить вина себе и братьям, рукава расправлялись, будто крылья взлетающей птицы, и глазки змеек, вобрав свет, сыпали в ответ радужными искрами. Фибулу в виде цветка страстоцвета, скрепляющую высокий ворот, он отстегнул, когда в зале, несмотря на раскрытые окна, стало жарко, и небрежно бросил на подоконник. И Линвен, не спрашивая ни у кого, чувствовала, что эти обычаи и жесты – имущество, привезенное издалека, отголосок иных нравов и обстоятельств, иной, неведомой земли... После полуночи Линвен поняла, что с нее довольно шума, блеска, вина. Она устала и от собственного молчания посреди гула всеобщей беседы. Задумано – сделано: никем не замеченная, она выскользнула во двор, залитый голубым молоком полной луны, и упросила привратную стражу выпустить ее. Ничего не спросив, открыли для нее боковую неприметную дверцу, и она осталась наконец наедине с луною, небом и сонным ночным ветерком. Ей никогда не надоедало любоваться звездным небом; если лечь на землю и смотреть долго, можно заметить, как звезды смещаются, и голова начинает кружиться, будто попадаешь на большой гончарный круг. Звезды, творения Варды... А ведь для нольдор это имя – не легендарный звук, а реальность. Кто знает, может они даже видели, как творят звезды? Или знакомы с духами, что движут светила? И в Средиземье им скучно, наверно... Задумавшись, она незаметно одолела подъем на соседний холм; отсюда замок в свете уходящей на покой луны казался зыбким видением, и только отчетливые звуки голосов, ясно слышимые даже на отдалении, придавали ему весомость. Там уже не беседовали – пели, сменяясь, ткали единый узор, хотя Линвен различала, где синдарские песни – долгие и протяжные, где – нольдорские, краткие, энергичные даже в любовной печали. Как же они, столь чуткие и искусные, могут отгораживаться стенами от такой ночи? Она сплела венок, не приглядываясь, какие стебли срывает – весною все травы хороши; примерила, встала и потянулась, сожалея, что не с кем потанцевать. И вдруг все огни в крепости разом погасли, кроме сверкающей точки на шпиле; из ворот выехала вереница всадников – в сиянии самоцветов, в ореоле музыки; мелькнули в освещенном кругу – и скрылись в лесу, том самом, откуда Линвен когда-то наблюдала за их жизнью. Не раздумывая ни минуты, Линвен помчалась вдогонку. Когда она достигла опушки, вдали, сквозь ветви и стволы, пробился ясный огонь, лес зазвенел смехом, шутливой перекличкой. На какой из полян в чаще они вздумали остановиться? Ведь они там наверняка плясать будут! Линвен металась из стороны в сторону, не в силах уловить, откуда долетают звуки, но тут послышалась песня такая, что пригвоздила ее к месту. Голос тянулся, как нить, соединяющая небо с землей; он не был слишком громок, но казалось, что ему вторят холмы, и небо, и травы шуршат ему в лад. Опять – тот самый! Пой, кто бы ты ни был, прошу тебя, и я сейчас отыщу к тебе дорогу! Но песня свершилась, лес притих, – луна ушла за холмы, костры погасли, и растерянная Линвен, лишенная путеводной нити, устало побрела наугад. Только когда серый сумрак порозовел и засвистали птицы, голос послышался снова, притом совсем близко. Линвен, встрепенувшись, взобралась, дрожа от нетерпения, на лесистый пригорок и раздвинула ветки боярышника как раз в тот момент, когда отзвучало последнее слово. Он стоял, выпрямившись, вскинув голову навстречу первому лучу нового года; как ни тихо подобралась Линвен, он резко обернулся, схватившись за рукоять меча, но тут же лицо его побледнело, брови взлетели изумленно: – Госпожа моя! Ты – здесь? – Я ничья не госпожа... Я Линвен... Он глубоко вздохнул – то ли с досадой, то ли с облегчением, словно его отпустила внезапная боль. – Та-ак, – иронически вздернув уголки рта, протянул он. – Что же ты искала здесь, Линвен? И старательно искала, ведь правда? Она сообразила, что нужно пригладить волосы и снять с плеч, со щек полотнища налипшей паутины. Пристальный взгляд его холодил, как капля воды. Ах, неприглядную картинку он видит: простое платье из отбеленного холста, длинные косы, присыпанные древесной трухой, да пышный венок из луговых цветов, чуть сбившийся набекрень... – Надо полагать, ты из гостей Карантира. И была на пиру. Почему же я тебя не заметил? – Ты был занят беседой с братьями. А я была без венка, – простодушно сказала она. – И потом, я быстро ушла... – Тебе не по нраву наше веселье? – Оно... непривычно, – замялась Линвен. – Но когда вы ушли все-таки в лес, я поняла, что и вы тоже – родные нам... – Кровь у нас одна, – усмехнулся он, – да опыт разный. – Вот это и удивительно! Вы столько делаете такого, что нам и в голову не придет! В полном смятении она даже не сообразила, что слова ее могли быть поняты как упрек. Но Маглор понял правильно, и губы его дрогнули от еле сдержанного смеха: – Ага! Так ты и есть та самая – тень в лесу, шорох в кустах! Всего-навсего любознательная лесная дева! Она приготовилась пережить град насмешек, однако он не добавил больше ни слова, а только смотрел и смотрел, и она, как завороженная, следила за стремительно меняющимся выражением его серых затуманенных глаз. И когда молчание стало совсем невыносимым, он вдруг шагнул к ней и положил руки на плечи, и земля поплыла под ногами Линвен, и радужные круги заплясали в душе, и было больно и радостно, словно рвался наружу некий росток, прокалывая новорожденным стеблем слежавшийся пласт сухих листьев. И ждала она самых необычных, потрясающих слов, но Маглор Феанарион сказал только: – Ну вот и познакомились, невидимая моя спутница. Хотя, по сути, мы уж давно знакомы. Многое ты, я полагаю, успела углядеть. А чего недостает тебе? – Твоих песен! – вырвалось у Линвен. – И научиться читать... – С песнями подождать придется, лесная дева. Такое, как сегодня, не всякий день со мною бывает. Праздник кончился, а до нового еще дожить надо. Правда, песенок попроще всяких наслушаешься непременно. Ну, а чтение – это легко... Только ты потом, небось, еще и письму учиться вздумаешь? Линвен внезапно ощутила непреодолимое желание бежать, бежать без оглядки. Сейчас она скажет что-нибудь подходящее, независимое, повернется и пойдет прочь... – Ежели тебе неохота возиться с учением, так и скажи! Он, будто не слышал, отвернувшись к лесу, как-то по особенному сложил губы и свистнул, подзывая коня. Гнедой примчался слишком быстро – Линвен не успела опомниться. Маглор взлетел на спину гнедого и протянул к ней руку: – Иди же ко мне, госпожа моя! – С тобой невозможно спорить, – прошептала она, забыв о гордых намерениях удалиться. – А зачем? – невозмутимо откликнулся он, высоко подняв тонкие брови. Дозорный на башне сперва не поверил своим глазам, но вынужден был признать, что не ошибается: Маглор возвращался из лесу не один. Светловолосая девушка в простом платье сидела на лошади перед ним, он обнимал ее одной рукою и смеялся каким-то ее словам; это Маглор-то, который и улыбался редко! Лица девушки сверху не видно было из-под пышного венка. И, похоже, на обратном пути домой они не очень торопились, потому что она успела сплести венок и для него. * * * Стены были выглажены до блеска, полы устелены тростниковыми циновками и мехами, и света факелы давали достаточно, а все-таки это были только пещеры, лисья нора. И для того, чтобы убедиться, что в мире еще существует солнце, пусть даже в блеклом зимнем обличьи, нужно было натягивать сапожки, кутаться в подбитый мехом плащ и долго идти извилистым коридором, где редко расставленные факелы плакали смоляными слезами, не в силах справиться со знобящим сквозняком... Сидя дома, Линвен могла выбрать любое из занятий: прясть, ткать, плести из кожи, низать бисер; могла развлечься, слушая песни, обучая детей летним танцам или премудростям нольдорского письма, но ей ничего этого не хотелось. Спать? Сколько можно! Все-таки она не медведь, не сурок... Свернувшись клубочком, уютно подложив руки под щеку, она силилась открыть глаза и вернуться к действительности, но образы сна не спешили таять. Строгие лица, высокие стены, свитки премудрости. Звон колокольцев. Огонь, огонь и падающие стены. Снова зима, и снова эти сны... Тонкая дверь, по сути, плотный занавес из тисненой кожи, почти не заглушала звуков. Ей было слышно, о чем толкуют родители в общем зале. – С ней снова что-то не в порядке. Ты заметил? Каждую зиму, всегда около этого времени. Просто не знаю, как помочь ей! – Но ты же сама предполагала, что это – от любви! Помнишь, как она исчезла надолго? Без малого год где-то провела – и молчит, будто воды в рот набрала... Счастливая любовь такой не бывает. Удивительно ли, что она тоскует? – Она вернулась пятнадцать лет назад. Ты, друг мой, не осознаешь, сколько времени прошло? Грустна была, но спокойна. А тоска ее одолела позже – в ту страшную зиму... Не хотелось Тариэлю и жене его возвращаться в тот год даже мысленно. Разговор за стеной тотчас оборвался, но и сон пропал бесследно. Линвен села на постели, обхватив руками колени. Правы и отец, и мать, тоска ее приняла излишние размеры, как прежде страсть к познанию. Целый мир стал не нужен с тех пор, как она сама, собственными руками разорвала свою душу пополам... Впрочем, боль можно умерить усилием воли, пригасить память, но ведь только этой памятью она и живет теперь. Утро. В доме тихо. Кто-то спит, кто-то уже занялся делом. И у нее, при желании, найдется множество дел. Но нет желания. А то, чего ей хочется сегодня, делать не нужно, ничего не выходит из ее отлучек, кроме недовольства отца, тревоги матери... Бесполезно сопротивляться! Линвен вскочила, сдернула с оленьего рога теплый плащ и, проскользнув за спинами родителей, сидевших у очага, очутилась за дверью раньше, чем ее успели окликнуть. На пороге ее встретило неожиданно яркое солнце. Снег искрился всюду, куда не падала тень от елей. Любой след на нетронутой белизне показался бы кощунством; но никаких следов поблизости и не было, и Линвен постаралась спрыгнуть поосторожнее, чтоб не напортить. Лучники, охранявшие вход, проводили ее недоуменными взглядами. И впрямь, что может быть нелепее бесцельной прогулки по глубокому снегу? Как ни великолепен лес в белом уборе, а все-таки мертв... Ручей в полумиле от пещер тек по неровному дну узкой долины; давным-давно взволновалась твердь земная, треснули и обрушились скалы – говорили, будто случилось это, когда Враг ступил на северный берег Средиземья и издал громоподобный клич; угловатые глыбы нагромоздились в прихотливом беспорядке, и по этим памяткам прадавней беды бежала вода, резвясь, взбивая пену и рассеивая облачка колких брызг. И леденел ручей медленно, наплывами, и теперь Линвен брела по берегу, невольно любуясь плавными твердыми волнами, молочно-белыми, голубоватыми, с прозеленью; кое-где образовались прозрачные окошки, и всякий мог убедиться, что ручей живехонек и по-прежнему неутомимо мчится к неведомой цели. Цель самой Линвен была гораздо ближе. Вот впереди уже обрисовалась угловатая скала высотою в два копья, за ней – округлая ложбинка. Всякий раз Линвен чудится, что он все еще сидит там, на камне над водою, и сейчас она его увидит... У подножия скалы Линвен опустилась на снег и закрыла глаза. Нерадостной и слишком короткой была их вторая и, наверно, последняя встреча. Он – прямо из боя, с непокрытой головою, в кольчуге, но без плаща, безразличный к холоду. В глазах – горечь и ярость, и Линвен, испуганная, отшатнулась и едва выговорила: – Ты – здесь? Как ты нашел, не зная тропы?.. – Ноги сами довели. Ты говорила – в верховьях Малинового ручья... У вас все спокойно? Звезды небесные! Что стало с голосом его! – Тихо, тихо, – поспешно, боясь расплакаться, заговорила она. – Сестры с детьми пришли из Хелеворна, там плохо, а тут – тихо. Но пойдем же скорее, ты, верно, озяб, а у нас тепло... – Нет, – отрезал он. – Меня ждут. Я оставил дружину внизу. Тех, кто выжил... Нас сюда случайно занесло – в обход, искали, где безопаснее. Время дорого. Я – только попрощаться. Ты сердилась на меня, я знаю. Прости... Но я заранее знал, что не будет у меня ни любви, ни детей, ни цветов. Все рухнуло, Линвен. Сгорело. И книги, и твои венки. Мы думали переупрямить судьбу. Теперь я чуть лучше понимаю, что значит проклятие. Не гневайся, госпожа моя. Живи... А мне пора. – Нет!– в отчаянии выкрикнула она.– Ты не уйдешь... не отпущу... Изо всех сил она обхватила его руками, прильнула к кольчуге; от волос Маглора, встрепанных ветром, опаленных огнем, от холодной стали шел запах непоправимой беды – запах гари и крови. Осторожно и непреклонно высвободился он из кольца ее рук, и она добавила, силясь улыбнуться: – Не отпущу... такого неухоженного. Набрав чистого снега, она сама наскоро протерла его лицо. Расправила ворот рубахи, примятый кольчугой; приподнявшись на носках, накинула ему на плечи свой зимний плащ, простой и теплый. – Так-то получше, князь! Только тем и утешилась она, что в пути ему будет немного теплее. А ей самой и тогда, и сейчас стало холодно. Кое-как поднявшись, придерживаясь за выступы скалы, она двинулась вперед по кромке льда, издали присматриваясь к заветной лощине, и на последнем шаге споткнулась и чуть не упала: внизу, над водою, неподвижно застыла сгорбленная фигура. Темные волосы, серый плащ! Нет. Это – другой. Маглор бы давно уже услышал и обернулся, а этот сидит, склонив голову на руки, и будто заледенел вместе с ручьем... Линвен осторожно подошла поближе и с неприязнью обманутой надежды пригляделась к неожиданному явлению. Эльдар, несомненно, только непонятного роду-племени. Волосы вовсе не черные, а темно-каштановые, недлинные, неухоженными прядями прикрывают смуглые щеки, рука узкая в кости, но отнюдь не слабая; плащ с красивой каймою, но отчего такой легкий, не по зимнему времени? На смену раздражению пришло любопытство. Солнце успело основательно переместиться по небу, а он все сидел, не шелохнувшись. Линвен надоело; подобрав сосновую шишку, она запустила ею в незнакомца, целясь в плечо – и, конечно, попала в локоть. Только тогда он встрепенулся и, сморщив лоб в усилии сосредоточиться, взглянул на Линвен черными, блестящими, безрадостными глазами. – Кто ты, явление или видение? Тебя тут не было только что! – Только что?– насмешливо улыбнулась Линвен.– Ты посмотри на солнце, где оно стояло, когда ты пришел? Он недоверчиво вскинул голову к небу, потом сокрушенно развел руками: – И в самом деле... задумался... Шел не глядя... – Да здесь ни пути, ни дороги никакой нет! Откуда же ты шел? – Я? – глубокая складка легла между темными бровями, губы сжались, удерживая лишние слова. В речи его, как и в облике, был непривычный, нездешний оттенок. – Издалека. И, честное слово, дороги не помню! – А куда хотел прийти, помнишь? – Мне важно было, откуда уйти... – он безнадежно махнул рукою. – Холодно... Как холодно! Он встал – под плащом обозначилась рукоять короткого меча – и бросил на ручей беглый, будто невидящий взгляд. – Вот образ нашей смерти. Застынет – и оживет... Шутливое настроение Линвен сразу рассеялось. – Кто ты? – прямо и совсем не вежливо спросила она. – Чего ищешь в мертвых лесах? – А ты зачем покинула теплое гнездо? – вопросом ответил он. – Уж не сердечную ли смуту выхолаживаешь? Линвен не нашлась, что ответить. Незнакомец все сильнее удивлял ее. От рассеянности его не осталось и следа. Цепким, прицельным взглядом присвоил он сразу все вокруг: и снег, и деревья, и сухие былинки, и камни; Линвен почудилось даже, что лес встрепенулся, откликаясь на неслышимый зов, признавая за ним право смотреть и спрашивать. А он, пристально рассмотрев побледневшее небо, вдохнув студеный воздух, обратился к Линвен дружелюбно и неожиданно деловито: – Ветер гонит сюда облака, быть снегопаду. Смотри – сосны уже скрипят недовольно, мы помешали им спать. Давай пойдем туда, где ты живешь, к теплу. Не хочется мне пока... подражать этой воде. Причудлива был его речь – цветиста, уклончива. И весь он был причудлив, своеобычен, но как будто не опасен. В лесной глухомани, в глубокой тени, там, где одним только мхам уютно, вырастают такие цветы, всегда поодиночке, у них гордые, прямые стебли, замысловатые лепестки – часто целебные, но бывают и ядовитые... Линвен вздохнула, предвидя осложнения: расположение пещер – родовой секрет, и Тариэлю не понравится, если дочь откроет его постороннему. Но северный ветер взъерошил предупреждающе макушки леса, и Линвен решилась: – Пошли. А там как-нибудь... Как ни удивительно, осложнений не произошло. Стражи-лучники было насторожились, но пришелец, улыбнувшись им, поздоровался: "Добрый день, друзья. Мой дом далеко, а пора ненастная. Впустите ли погреться?" – лучники изумленно уставились на него – и без единого слова пропустили. И с Тариэлем, главою семейства, он повел себя столь же учтиво, объяснил, что родом из синдар, а теплой одеждой не запасся, не зная, что путешествие его затянется до зимы. Никто не стал докучать ему излишними расспросами. А к вечеру северный ветер дохнул такой лютой злобой, что стражам пришлось закрыть наглухо вход и присоединиться к компании; вьюга свила небо и землю в единый клубок, и ничего иного не оставалось, как развлекаться забавными рассказами да пением. Гость сидел в уголочке на меховой полости, праздно бросив руки на колени, слушал; потом вдруг попросил извиняющимся тоном: – Я вижу, у вас хорошие инструменты. Сами делали или это нольдорские? Можно поближе поглядеть? Тариэль, ценитель пения и доброй музыки, скептически следил за тем, как он вертит в руках его лютню: чудаковатый странник не внушал особого доверия к своим способностям. Линвен же насторожилась – мало того, что он первый за столько лет заставил ее полдня не думать о Маглоре, так он еще, оказывается, причастен к певческому искусству? – А можно я немного изменю настройку? По моему голосу, а? Я потом сделаю все как было, не беспокойтесь... Тон оставался просительным, но руки уже уверенно действовали, а темные глаза смотрели, не отрываясь и не мигая, в огонь очага. Похоже, он даже не заметил, как Тариэль, пожав плечами, чисто из вежливости дал свое разрешение. Лицо синдара изменилось, словно у воина перед боем. – Сел у меня голос, – ни на кого не глядя, тихо проговорил он. – Половина осталась. Сам виноват. Уж не обессудьте... Его нельзя было сравнивать с Маглором. Сила была в нем не меньшая – но другая. Голос мягкий, приглушенный, в глазах – тоска и упорство, а слова... Казалось, что не извне они входят в сердца слушающих, а всегда там жили, но только певец высвободил их, как росток дерева из сорной травы. У одного – глубина понимания, стройный закон ограненного кристалла, у другого – ощущение сути жизни, не всякому заметная точность, как бывает незаметно строение кроны дерева под густою листвой. Потерявший все, что было дорого, но не разлюбивший, изведавший и тьму, и свет, он умел сквозь снег, летящий в лицо, разглядеть отблеск будущих весенних костров... Глубокой ночью, когда нандоры надеялись еще долго слушать, он вдруг резко отдернул руку от струн: – Простите – устал. Покажите, где я мог бы прилечь? Все, раздосадованные, разошлись по спальням, Линвен тоже. Легла, укуталась, но и не надеялась уснуть. Маглор пел в лесах Валинора. Этот... да уж, наверно, в лесах Дориата. Если сойдутся в лесах Оссирианда – не за лютни возьмутся, за мечи... Кому нужно было, чтобы так сложилось? – Тебе не спится, Линвен? Мне тоже... Не помешаю? Не дожидаясь ответа, синдар бесшумно проскользнул в комнату и прикрыл за собою дверь. Потом опустился на пол, смирно сложив руки на коленях, деликатно предоставляя возможность Линвен начать первой. Но она медлила, и он сам задал тему разговору. – Линвен – Дева песен. Это материнское имя, да? Ты любишь, когда поют, и знаешь многих мастеров, правда? Нынче вечером ты все время сравнивала меня с кем-то. Он не спрашивал – утверждал. Линвен вспыхнула: – Среди лаиквенди мне тебя не с кем сравнивать! – А среди нольдор? – Ты не назвал нам своего имени. Позволь же и мне никаких имен не называть! Он кивнул и улыбнулся: – А могла бы ты полюбить меня так же, как его? – Ах! Кто сказал тебе? – Ты сама, госпожа – глазами, голосом, душой. Нетрудно заметить. – До сих пор никто кроме тебя... – Никто другой не пострадал так от любви неизбежной и несбыточной. Я – знаю. Потому и распознал. Линвен придвинулась ближе, заглянула ему в глаза: – Это твоя любовь погнала тебя прочь из дому – в летнем плаще? – Любовь? Нет. Вина перед любовью – да... – Вина перед любовью? Такое бывает? Он промолчал и отвернулся. Линвен просительно погладила его по плечу: – Прости... Я не нарочно тебя задела. Но мне хотелось бы рассказать тебе кое-что и попросить помощи. – Смотря какая нужна помощь. Мечом и песней – пожалуйста, а советом... потерял я, госпожа, право давать советы. – Я ни с кем не могу поговорить об этом. Не понимают! Как объяснить? Проклятый – что это значит? Как сказывается на судьбе? Я люблю его, на расстоянии чувствую его настроения, постоянно думаю о нем – но сама ушла из его дома! – Выходит, он к тебе равнодушен? – Нет! Но ничего не говорит. Только смотрит... и поет. И в песнях отвечает на мои невысказанные вопросы. Почти год длилось это. Но... он сказал, что не хочет детей. Разве мог такое сказать любящий? Вот я и бросила все, и ушла... Безымянный гость, сцепив пальцы на затылке, долго глядел куда-то сквозь невысокий потолок, будто пытался рассмотреть невидимые созвездия. – Он не хочет детей, потому что не сможет дать им ни мира, ни счастья, ни радости. И слов открытых не говорит тебе, чтобы не пустила любовь слишком глубокие корни – ее тогда очень больно выкорчевывать, это я хорошо понимаю. Поразительной силой воли наделен твой супруг, если способен так обуздать себя... Проклятие – это изнанка избранности. Избранность – это нацеленность и долг, неснимаемый, а то и невыполнимый. Ты не могла остаться с ним. Но и он не мог бы уйти с тобою – даже если хотел. Трудно постичь это нам, все чувства, все привычки тому противятся. Но в этом – причина вашей беды. Ты вольна выбирать, он – нет. И если хочешь так или иначе разрубить этот узел, сделай это сама. Решая за себя, решишь и за него... – Да уж решила как будто. А сердце все равно не на месте... – А когда с дерева живую ветку рубят, разве сразу кора нарастает? – И все-таки ты предпочитаешь рубить? Похоже, сильно ты недолюбливаешь нольдор! – Мне их любить не за что, – спокойно возразил гость. – Возможно, тебе посчастливилось узнать их с лучшей стороны. А я помню, сколько крови эльдар на их клинках – и на мече твоего возлюбленного наверняка тоже, – и знаю, что кровь эту они и здесь прольют, и не раз... Линвен в ужасе закрыла лицо, и руки ее тряслись. Потом опустила мокрые от слез ладони и молвила глухо: – Я точно знаю теперь: ты – из Дориата. И имя тебе – Даэрон! Он несколько раз качнул головою, не сводя с нее черных глаз, встал и вышел, не поклонившись. День ли проспала Линвен после этого тягостного разговора, или больше – она не знала и спрашивать не стала. Светильник под потолком угас, свет сочился из общей залы сквозь щель под дверью, его хватило, чтобы обрисовать свернутый трубкой лист, продетый в тонкое серебряное кольцо. Никто не должен был видеть, как она будет читать; Линвен быстро оделась и вышла, постаравшись остаться незамеченной. От вьюги не осталось и следа, кроме толстых шапок на лапах елей. Солнце горело в яркой синеве, предвещающей весну, снег сверкал, но она видела только простой, наспех исчерканный листок. "Прости, госпожа, что напугал и огорчил тебя. Но правда часто бывает груба, а предвидения свои я заранее не строю – они рождаются внезапно, и я не успеваю сдержать их. Но есть иная часть правды, слишком болезненная, чтобы вгонять ее в слова, а потому я доверяю ее этому бесчувственному листку: я понял, кто твой суженый, и страшно жаль, что судьба развела нас на непреодолимое расстояние. Ты могла бы свести нас. Как было бы славно забраться в зеленую глушь летним днем, петь по очереди, а потом вместе... Я сотворил гнусную штуку, за что сам себя изгнал из родного края, где ни одна душа не поняла бы моих причин и следствий, а вот он, изведавший многообразные несчастья, мог бы и понять, и помочь. Но этому не бывать, увы. Быть может, в чертогах Мандоса мы и встретимся, свободные от всех былых раздоров и недоразумений, но будем ли мы тогда еще способны петь? Как видишь, я не употребляю слова "преступление". Не мне судить ни его, ни других. Его увлек вихрь, не им закрученный, все прочее было лишь неизбежным следствием. Я же мог выбирать свободно – и выбрал наихудшее. Я виноват больше, чем он. Стремясь спасти то, что было мне дороже самого себя, я погубил навеки право быть включенным в судьбу своей любимой. Ты – счастливее, Линвен! Я знаю, он придет к тебе, придет, когда сможет, пусть нескоро и ненадолго. Не будет у твоей истории хорошего конца, но будут хорошие воспоминания, а разве не воспоминание – сильнейшая из страстей наших, с годами не тускнеющая? Прощай, Линвен, не грусти – всю грусть я унес с собою, теперь надлежит тебе смеяться – и ждать, когда исполнится предначертанное!" Вместо подписи стоял росчерк, похожий на веточку с обломанными листьями. Сложенный вчетверо лист она спрятала на груди, колечко надела на палец. Простое колечко. Мастера нольдор их делают куда искуснее. Но сын Феанора так и не додумался подарить ей хотя бы одно. "Надлежит смеяться"! О, непременно, мой друг... Но куда мне девать эти слезы, которые сами льются, такие горячие, что их и мороз не берет? Куда деться от пристрастия к вам, поющим во мраке и на свету, с надорванным голосом, с неугомонным сердцем, с усталой и упрямой душою? Вечером того дня она подбила подруг устроить танцы в самом большом зале пещер, и веселилась больше всех. Как сочетать это со следами от слез на щеках дочери, родители понять не могли. Их сердца успели остыть за десяток веков, и, порассуждав, они сумели сделать лишь один вывод: кто с нольдор свяжется, тот от разума откажется. Эх, не повезло Линвен... А Линвен учила детей нольдорским танцам – и смеялась. 13.03.00-19.04.00 Часть четвертая. Тьма Средиземья Не таким уж долгим получился, по сути, Долгий Мир. Долго устанавливали его, а кончился он сразу. В назначенный день, в час вечерней трапезы глухой гул донесся из-за северных гор; он прокатился как гром, и земля дрогнула так, что зазвенела и посуда на столах, и многочисленные колокольцы, подвешенные над дверьми. Так уже бывало не раз, хоть и не столь сильно; и нольдор разошлись по спальным покоям с невозмутимыми лицами, но с тревогой в душе. Спать не лег ни один. Маглор сидел на краю постели, подперев рукою подбородок, и ждал. Дверь плотно закрыта. Просторная комната почти пуста: постель, да светильник на высокой подставке – он сам ее сделал для отцовского кристалла, прощального подарка Нерданель, – да столик, чтобы было куда поставить кувшин с вином и положить книгу. Вот еще о чем позаботиться – о книгах. За мирные годы их столько скопилось. Неудобные они. Места много занимают, рвутся. А как горят, наверно... – Государь! Я – из ночной стражи. Странные явления. Изволь выйти и посмотреть! Он откликнулся на этот сбивчивый призыв нарочито неспешно. Век бы ему не видать этих странных явлений... – Посмотри, государь! Что это? Обычно, когда темнело, неровный силуэт северной гряды сливался с темнотою. Сейчас – словно обрывок черного шелка на алом – на заре, залившей, вопреки всем законам, северный горизонт. Маглор, яростно стиснув зубы, смотрел на эту замечательно красивую картину, как на атакующего врага. – Что же тут спрашивать? Это огонь. Огонь на Ард-Галене. – Огонь? Зарево на полнеба, такой протяженности! Как это понимать? И что делать? – Как понимать, узнаем, и скоро, – сухо отчеканил Маглор.– А что делать – тут у каждого свое. Тебе – стоять, смотреть и сигналить. Я – иду говорить с народом. Звони! Он исчез в дверном проеме прежде, чем зазвонил колокол. Дозорный был уверен, что Феанарион опрометью бежит по лестнице, боясь упустить драгоценное время. А тот шел медленно, поглаживая ладонью стену. Разведку конечно, сейчас вышлю, но размер беды и без того виден. На Ард-Галене все выгорит, ни живой былинки не останется. А там лошади, а может, и кто-то из нольдор Фингольфина... И уж точно заденет Аэгнора и Ангрода. Это – не проба сил, это уверенный ход мастера злых дел. Он даст пеплу остыть и сделает следующий ход. Значит, немного времени у нас есть. У двери своей комнаты он остановился. Зайти, не зайти? Колокол звонил, его должны были уже услышать все, благо по зимнему времени мало кому приходит в голову гулять в лесу. Собираются в зале, ждут, тревожатся... Он все-таки вошел. Столько раз мысленно проделывал эти сборы и думал, что будет страдать. Ничего подобного. Это из Тириона уходить было больно... Тщательно свернул разбросанные свитки, вложил в футляры. Уложил на полку в нише. Если хватит времени, снести бы это все в подземелье, да наложить крепкий наговор – пусть дожидаются, пока кто-то сумеет разыскать их под развалинами... Или так сгниют. Все лучше, чем попасть в лапы грабителей, мохнатые и алчные, как лапы Унголианты. Высокий, натянутый голос за дверью: – Государь! Народ собрался! – Входи, Эленмир. Ты мне нужен. Cовсем юный оруженосец. Родился здесь же. У него не было иного дома, иной памяти. Руки его, когда он помогал государю переодеться, дрожали, в глазах стояли слезы. Но Маглор знал, что это – от боли, не от слабости, и не высмеял его. Впрочем, и утешать не стал. В зале зажгли все светильники, будто для новогоднего пира; но ни на один пир не являлся Маглор Феанарион таким нарядным. Чеканные зарукавья, алмазный страстоцвет на груди, венец из серебряных колосьев. И сияющие глаза, и ровный, холодный голос. – Не обольщайтесь надеждой, что вы отправитесь на вылазку, разгоните очередную шайку орков и вернетесь сюда отдыхать. Этого не будет. Надвигается беда, какой и самые опытные из нас еще не видели. Мы расстанемся сейчас, и если встретимся, то уже не здесь. Женщины, возьмите детей и все необходимое, отправляйтесь в Хелеворн. Предупредите брата моего Карантира и всех вождей нандор: опасность велика, не всякому под силу противостоять ей, а потому пусть кто сможет, уходит в укрытия. Пойдете пешком, больше двух-трех лошадей я выделить не смогу. В охрану вам я назначаю всех тех, кому еще не исполнилось двухсот лет. Не суетитесь. Времени хватит на все, кроме споров, вздохов и плача. Идите! И они, привыкшие ему доверять, вышли – без слова, без звука. – А знаешь, что самое страшное? – сказала одна женщина другой, когда они поднялись на жилую галерею. – Это его хладнокровие – не деланное. Он и в самом деле холоден как лед! – На этом льду мы все держимся, – ответила другая. С оставшимися в зале Маглор заговорил по-иному. Присел на краешек праздничного помоста, обвел взглядом сосредоточенно ждущие лица: – Все понимают, что сейчас главное? – Упредить! Не попасться врасплох! – Примерно так, – уголки его рта вздернулись, обозначая улыбку. – Объясняться и рассуждать будем позже. Сейчас разведчики берут лошадей и налегке, предельно быстро, уходят к Проему. Что бы Моргот ни измыслил, другого прохода нет, и там можно увидеть, кого нам ждать в гости. Увидев – немедленно вернуться. Скрытно, быстро, без оглядки. Ясно? – А пощипать их маленько? – Я сказал – вернуться, – тихие слова похлестче яростного крика. – Если мы не узнаем, что нас ждет, погибнем все, скоро и глупо. Не сметь обнаруживать себя! Смерть нас не минет, не беспокойтесь, но кто спешит умереть, нарываясь без толку, тот просто трус и, по сути, предатель. – Так что же, ты советуешь нам отступить? – Понадобится – отступим. Терпеливый доблестнее храброго. Отступивший может сделать новый шаг, нанести новый удар, убитый – не может. За кем тогда остается победа? Спорить дальше никто не стал. Десятеро разведчиков, поклонившись, удалились. – Ну, а теперь самое интересное, – с неуместной до жути ухмылкой продолжил Маглор. – Сильно подозреваю, что крепость придется оставить. Но Враг не должен взять здесь ни оружия, ни припасов, ничего, что могло бы ему пригодиться. Этими приготовлениями мы сейчас и займемся. – А потом? Маглор так взглянул на спрашивающего, что другого ответа не понадобилось. Эленмиру он поручил собирать и прятать книги, а сам поднялся к себе – в последний раз. Только одной вещи там он еще хотел уделить внимание. Сколько лет прошло, как поставили сюда простой ларец из золотистого дерева дальних лесов, с темными прожилками минувшего времени, подарок сестры, знающей, как он любит вещи простые и ясные? И внутри, поверх россыпи безделушек, бесценное, главное сокровище – в полном смысле слова: сокрытое от всех, лишенное ценности для непонимающих. Два венка из цветов позапрошлой весны. Не смялись, не поблекли. Но тронь – рассыплются. С собою не возьмешь. Даже сжечь не удастся. Сгорят попозже, вместе со всем прочим. "Не эти..." – прошелестело в воздухе. Он вздрогнул, невольно оглянулся. Ну разумеется, это игра воображения... Ладно. Игры кончились, пора и за дело. Захлопнул крышку, погладил, прощаясь, теплое дерево. Вытащил из оправы отцовский кристалл, спрятал в поясной кошель. На пороге оглянулся – не из чувствительности, нет, просто проверял, не забыл ли чего. Комната ответила настороженной тишиной. Четыре стены, два окна. Брошенная раковина улитки, последнее убежище беззащитной радости. Хорошо, что воспоминания нематериальны. Никто их не запачкает, не растопчет. Растворятся в ручьях, разлетятся с ветрами... Теперь только рвануться порезче, да стиснуть зубы, пока разрыв будет кровоточить... Вечером третьего дня разведчики на взмыленных конях влетели во двор крепости и доложили, что войско, движущееся к Холмам, неисчислимо. И с ними ползучая тварь, немеряной длины и силы; ради забавы она выдыхает огонь и выжигает лес на склонах холмов. Орки между собою называют его Глау, или "дракон". Маглор выслушал старшего из разведчиков в круглом зале совета, под самым шпилем башни, где по старому, еще тирионскому обычаю окна отсутствовали, ради лучшей сосредоточенности. Он, не отдыхавший трое суток, но все такой же свежий и холодный, сидел, небрежно откинувшись к стене и даже прикрыв глаза, но ни единого слова не пропустил. Хотя выражение лица разведчика, его старательно поддерживаемое спокойствие, было красноречивее слов. – Ну что же, – усмехнулся Феанарион, дослушав до конца, – мы по крайней мере выяснили, что твари Морготовой нравится дерево. Посмотрим, как ей понравится камень. Войско рыскало по сторонам или нет? – Нет, шли слитной колонной. Только за Проемом часть отделилась, судя по всему, направились к Гелиону. Остальные – с дра- коном – движутся прямо сюда. – К Гелиону? Похоже, Карантир получит подарок, который не особо его порадует! – Государь, – осторожно начал разведчик, – камень, конечно, не сразу поддастся огню, но даже часть этого воинства слишком велика, чтобы надеяться... – Надеяться на что бы то ни было в этой жизни – нелепое занятие, – жестко оборвал его Маглор. – Да, мы скорее всего не устоим. Но если отсюда дальше уйдет вполовину меньшая армия, нам не стыдно будет оставаться в живых. Ты меня понял? – Трудно не понять, – буркнул разведчик. * * * Маэдрос разложил по столу письма с донесениями, брал по одному и жег на пламени свечи. Пламя лизало кончики пальцев, но он только морщился. Нет нужды хранить эти листки. Все, что в них написано, обожгло его крепче, нежели этот слабенький розовый язычок. За беглыми строками, с пропуском огласовок, без вежливых обращений, ему чудился скрип оси, проворачивающей колеса событий. Карантир, если верить письму, нашествие остановил. Но почему тогда пишет он не из Хелеворна, а откуда-то из глубин Оссирианда? Отступил, наверно, с большими потерями, но из тщеславия не хочет признаваться... Куруфин с Келегормом пока в Аглоне, пытаются что-то восстановить, да вот сил им взять неоткуда. Так что и Аглон можно считать потерянным. А от Маглора – ни слова, ни строчки. На Холмы должен был прийтись самый страшный удар... Но Карантир уверяет, будто никто из беженцев не мог объяснить, что же так встревожило Маглора и каковы были его намерения. "Верно, орки сунулись за Гелион более многочисленной компанией, чем обычно, однако соразмерно количеству своему и получили. Братец Маглор, конечно, славится тонкостью чутья, но почуял ли он на этот раз что-либо кроме испуга, с непривычки после стольких лет покоя?" Карантир, по обыкновению, желчен и самоуверен. Маглор не стал бы отсылать женщин и подростков, не дожидаясь даже результатов разведки, если бы не учуял, не предвидел заранее нечто особенное. Что касается "испуга", пусть останется это слово на совести третьего брата... Письма легли на стол хлопьями черного пепла. Он сдунул их и встал. Провидческого дара ему отпущено немного, но достаточно, чтобы ощутить, когда кому-то из родных плохо. Воины-люди рассказывали, что старые раны у них начинают ныть к дождю или к снегопаду. А у него вот уж несколько дней ноет, нестерпимо ноет давно не существующая рука, предвещая душевную непогоду. И можно не спрашивать – чью... Повинуясь толчкам сердечной тревоги, он вышел из комнаты, потом поднялся по узкой, без перил, лестнице из каменных брусьев на стену, обращенную к востоку. Взглядом дал понять воинам стражи, чтобы оставили его в покое. Заря уже занималась, нежно-розовая, исчерченная веретенами серых облаков. Они плыли рядами, словно корабли, груженые мягким, теплым снежком для леса и луга. Химринг – не гора, всего лишь холм, зато самый высокий в округе. Видно далеко. Все изгибы мощеной дороги, все складки пологих возвышенностей. Всюду пусто, зимующие птицы спокойно подбирают семена, просыпавшиеся на снег с сухих стеблей. Чужих и злых они в округе не чуют. А тяжесть на сердце все растет... Он напряг слух и сразу различил очень отдаленный, но приближающийся перестук копыт. Отряд небольшой, едет не торопясь, неохотно как-то... а вот их уже и видно – две дюжины темных фигурок, безрадостных, как ненастный вечер посреди тихого утра. – Открыть ворота! Спустить мост! Посреди моста, перекинутого через ров, он стоял и смотрел, как приближается брат с дружиной. Доехав до моста, тот спрыгнул с коня вполне успешно, даже не пошатнулся. "Верен самому себе, – отметил старший. – Где-то по дороге успел умыться..." Держится прямо и смотрит прямо, бесстрашно. Даже губы, намертво стиснутые, изогнуты в усмешке. И уж наверняка продумал, что говорить... – Здравствуй, государь старший брат! Примешь погостить нежданную компанию? Государем зовет. Ах, плохо, совсем плохо... Нет, сейчас не место восклицаниям. Запастись спокойствием... – Почему же нежданную? Мы очень даже ждали – тебя и новостей. – Рассказать сразу? Маэдрос посмотрел на его спутников. Что они пережили? Каменные лица – серые от огромной усталости, кольчуги прорваны, на одежде подпалины. Свежие, едва поджившие шрамы. А вот оруженосец, что стоит позади брата, держа его шлем, не сумел сдержаться – слезы текут прямо по ссадинам на скулах... – Рассказывать будешь не здесь. Успеем. Сейчас – другое. Въезжайте! Ворота нужно закрыть. Воины твои отдохнут, их хорошо устроят. А ты пойдешь со мною! Маэдрос крепко взял брата за руку и повел, ни на кого не оглядываясь – по мосту, по двору, вверх по лестнице, прямой и незатейливой, в горницу, где было больше окон, чем стен. Снаружи – широкий заснеженный простор, внутри – стол, низкое ложе, белые покрывала. – Вот, тут можешь располагаться. Я уж теперь тебя никуда не отпущу! Он попытался обнять брата, но одной рукой это было сложно; Маглор высвободился, отстранился: – Да мне и податься некуда. Безземельный я теперь, брат, бездомный. Право, не знаю, стоит ли тебе радоваться! Эх, ну и нрав у второго братца – стоек, как чертополох, но и колюч не менее! Ладно, поговорим напрямик. – Я рад, что ты жив. Рад, что вижу тебя. Рад, что ты такой сердитый... Маглор невольно усмехнулся: – Если хочешь порадоваться еще больше, изволь выслушать меня. Потом посмотрим, чего тебе на радостях сильнее захочется – сразу меня съесть или сперва поджарить... – Поджарим мы кое-что более съедобное, – подхватил Маэдрос. – И съедим вдвоем. А сейчас я пошлю кого-нибудь за вином. Похоже, напряжение наконец отпустило Маглора. Он опустился на край постели, закрыл глаза и пробормотал: – Пошли Эленмира. Он непременно страдает где-то за дверью... Он отдыхал ровно столько, сколько потребовалось оруженосцу, чтобы отыскать и принести вино и хлеб. Приподнявшись на локте, выцедил полную чашу, как лекарство, помолчал, глядя в потолок, потом рывком сел: – Ладно. Плакать бессмысленно, посему – не будем. У меня сказ короткий. Крепости больше нет. Дружины тоже. Те, кого ты видел – и все. Орков, правда, мы уложили прилично, но это не оправдание. Только одно хорошо: удалось узнать кое-что новое. – Что именно? – Враг выкормил новую тварь. Очень большая ящерица. Точно не измеряли, но всадника на коне из-за его спины не видно. Называется коротко и ясно – дракон. При выдохе извергает огонь. Насколько я понимаю, ни на Лотхланне, ни в предгорьях Эред-Луина эта тварь не оставила целой ни былинки. Леса сгорели... – А стены? – Со стенами обычная морока. Лезли толпой по лестницам, мы сбрасывали. Так протянули дня два или три. Потом дракон подполз и поднажал... Все, что могло гореть, вспыхнуло, как солома. – Он заглянул в чашу, вспомнил, что все уже выпито, и наконец глянул на брата в упор. – Мы ему ворота открыли. Он попытался пролезть и застрял. Мы ушли потайным ходом, а стены рухнули прямо на дракона. Все. Не думаю, чтобы он от этого подох. Но в бой сунется, надо полагать, нескоро. Ты хотел бы узнать еще что-то, брат? Маэдрос медленно покачал головой. – Тогда, если позволишь, я буду спрашивать. Что делается у тебя? Что – у младших? Известия есть? – Здесь было не особенно жарко. В Аглоне – хуже. Тебе досталась новинка, а Келегорму с Куруфином старая братия – барлоги, ну и, конечно, не без орков. Я подоспел, помог, не то им пришлось бы уйти. Теперь они там порядок наводят. – Уже хорошо. А остальные? – От Карантира известие пришло недавно. У него ничего не поймешь: вроде и была победа, но отчего-то он у близнецов оказался. В гостях – в таких-то обстоятельствах! Думаю, разумнее будет считать, что Хелеворн как крепость более не существует. – В общем, все плохо, но все живы, – усмехнулся Маглор. – Как всегда. – Живы пока... Но чего только я не передумал, дожидаясь вестей от тебя! – И зря. Я еще тебе надоесть успею. Кажется мне, что нескоро мы... отдохнем. Маэдрос, конечно, уловил скрытый смысл фразы, но поспешил оттолкнуть от себя понимание, схватившись за первое, что попало под руку – кувшин с вином. – С ближними разобрались, – невозмутимо сказал Маглор, принимая у него вторую чашу, – а что у родичей? Старший брат долго разглядывал кувшин, как будто на гладких серебряных боках были записаны последние новости. – Фингольфин и Фингон оттеснены с Эред-Ветрина, – наконец выговорил он. – Финрод? – нетерпеливо спросил Маглор. – Тяжело ранен на Сирионе, спас его кто-то из вождей Эдайнов. Теперь отдыхает у себя в Нарготронде... – Да не цеди ты по капле! Не тяни! – вспылил вдруг Маглор. – Чего ты не договорил? – Аэгнор и Ангрод. В Дортонионе... Умолкли надолго. За окнами тучи щедро присыпали свежим, пушистым снегом уродливые проплешины на склонах Химринга – следы отгремевшего боя. – Да, – сказал наконец Маглор. – Жутковатая складывается картина. Только вот гибель младших – вовсе не самое страшное. Маэдрос недоуменно, возмущенно глянул на него. – Как ты можешь!.. – Вот так и могу, – угрюмо ответил Маглор. – Подумай сам! Они – младшие, на них нет крови родичей, проклятие их не должно коснуться. Ни в чем они не виноваты, вот и ушли первыми. Мандос не будет слишком строг с ними, поверь... Нам впору не оплакивать их, а завидовать. Мы-то уйдем куда позже. И совсем не так легко. Спокойно произнес эти слова второй сын Феанора, спокойно выслушал старший. Твердой броней оделись сердца их с того дня, когда стояли они вдвоем перед сорванными воротами Форменоса, и не забились чаще от ясного предвидения будущей судьбы. Но оба поняли, что это – предвидение. И Маглор улыбнулся виновато: – Прости, государь. Вырвалось... Я бы и рад предсказать что-нибудь повеселее, да не вижу ничего светлее чертогов Мандоса... Снег падал все гуще, день потускнел преждевременно. Маэдрос поднялся, осторожно сжал тонкое запястье брата: – Будь что будет, Нельо. Ежели суждено нам возвратиться в Валинор, не все ли равно, как и когда? А пока поживем, как получится. Я пойду, у меня дела есть. Тебе же пока нужно отдохнуть. Прислать сюда твоего Эленмира? – Зачем? – даже не пытаясь бороться с многодневной усталостью, сонно отозвался Маглор. – Он здесь, только прячется... Смущенный, разоблаченный Эленмир показался из-за колонны, поддерживающей потолок, едва дверь за Маэдросом закрылась. Маглор лежал на широкой белой постели неподвижно, с закрытыми глазами, – одна рука на груди, другая свесилась почти до полу. Оруженосец попытался тихонько подобраться к нему, но уже на втором шаге пальцы Маглора едва заметно шевельнулись: – Зря ты прятался, глупыш. Что интересного в беседе двух братьев? – Не гневайся, государь, но не могу я без тебя... здесь все так непривычно, неуютно! – Привыкай. Теперь это наш дом. Уж не съедят тебя здешние нольдор, поверь. Эленмир опустился на пол у ложа, коснувшись плечом свисающей руки. – Спрашивай, – не открывая глаз, коротко велел Маглор, – а то ведь и сам изведешься, и меня изведешь, уж я знаю... Не стоило тебе слушать, о чем проклятые между собою говорят – теперь, небось, душа так и трепещет? – Поневоле затрепещешь, государь мой. Ведь что творится-то! Что будет? Огонь повсюду... Как быстро, как внезапно прорвался Враг сквозь наши заслоны! – Да, – Маглор слегка коснулся рукою затылка Эленмира, взъерошил темные волосы. – Если у каждой битвы должно быть свое имя, то это – Битва Внезапного пламени... Зачем спрашивать, что будет? Поживем – посмотрим – придумаем. Только государем меня больше звать не будут. И ты не называй. – Нет уж, – неожиданно возразил Эленмир. – Как привык, так и буду. Пусть Маэдрос старший над всеми, ты – мой государь! Порядку ради его следовало бы отчитать, но сил не хватало даже на то, чтобы открыть глаза. Спать, спать, как спит земля под снегом, до весенних гроз, до будущих битв. И тогда, быть может, эта нелепая жизнь обретет хоть какой-то смысл... Снег падал с мягкой настойчивостью хорошего лекаря, скрывая переход от короткого дня к длинной ночи, и все спутники Маглора поддались благодатному, целительному сну. "Усни и ты, друг мой, – шепнул тихий, знакомый голос, – войди в свой сад, ведь цветы в нем никогда не увядают!" Верю, но куда же мне деть свою память, госпожа моя наставница? Как забыть жаркое и злое пламя, и надсадные вопли орды, бьющейся о стены, и снова, как встарь, черную копоть на белом мраморе, и нестройный, жалобный перезвон гибнущих колокольцев... потеки расплавленного серебра и хруст стекла... И тонкий посвист огня, рвущегося в небо, словно далекие голоса отлетающих душ, уходящих навстречу суду и покою, прочь от обожженных, иссеченных, распластанных под толщей камня тел... И все-таки сон увел его в зеленый, пронизанный сверху донизу солнцем лес; женщина с длинными косами, обвитыми венцом вокруг головы, издали улыбнулась ему, и двое мальчиков, плескавшихся в ручье, весело замахали руками. Дети... он знал их, конечно же, это его дети. Но имена их, как ни силился, припомнить не мог. * * * Не умеют здешние телери работать с камнем. Желтоватый песчаник отесан неровно, плиты подогнаны неплотно... Так. О чем бы еще подумать разумном, деловом? В этом злосчастном местечке не за что зацепиться мыслью. И взгляд скользит. Дома-кубики, то вразброс, то один на другом – жалкое подобие террас Тириона. Стены почти глухие. А, не обманете, я знаю, у вас там внутри дворы всяческие. Я видал – в Альквалондэ. Причал. С одного причала ушли, на другом оказались. Какие-то лодки вверх днищем на берегу, и все. Обзор завершен. Придется глядеть на вас, братцы. Неудобно вам лежать, наверно, вытянувшись на этих шершавых камнях. Эх, младшие, что же вы нарушили свой давний обычай? Всегда шли по одной дорожке, а нынче один угодил под нольдорский клинок – отличная сталь, гондолинская работа – и кольчугу прорубает, другому досталась дориатск- ая стрела, впрочем, тоже ничего, красивая. Лесные охотники – куда хотят, туда и попадают, скажем, прямо в сердце... Сгорбившись на краю причала, сцепив пальцы замком, он слепо смотрит в море. – Маглор! Благословен будь, государь старший брат! Куда бы унесло меня, если б не твой суровый окрик! – Маглор, их нельзя так оставить. А, снова повтор, он уже говорил так однажды! – ... знаю, что делать: видишь, вот лодки? Никто не помогал им. Справились сами. Много ли весит тело, лишенное души? Меньше, чем тоска остающихся... – Ну вот они и плывут... куда уплывем и мы. Какие маленькие... Забавно, а? – Маглор! Что ты несешь! – Я что-то несу? Извини, но разве не смешно? Шли вперед, а вышло, что брели по кругу! – Брат! Прекрати немедленно! Нам некогда рассиживаться и плакать! – Да я ведь не плачу, – лениво возразил Маглор. – Я наоборот смеюсь... Он стряхнул с ладоней прилипший морской песок и с трудом стиснул губы, расползающиеся в ухмылке. – Что прикажешь делать теперь, государь? – То же, что всегда. Искать! Он и это уже видел: замершее от ужаса поселение. Разоренное подворье, опустошенный дом и сорванная дверь. И Маэдрос снова держал его за руку, словно ища опоры, вот только стать этой последней опорой второй брат уже не мог. Зато не было ни больно, ни страшно, просто предстояло заняться скучным, но неотложным делом. И отчего-то все время тянуло смеяться. Ему хотелось смеяться с той минуты, когда Эленмир, верный оруженосец, захлебываясь слезами, сказал ему: "Не могу, государь. Ведь это – эльдар!" Эльдар, эльдар... звездное племя! Одни на стене, другие под стеною... И сталь с обеих сторон одинаково звонка. Притом, что самое смешное, все наверняка опять напрасно. Он крепко прикусил губу, загоняя вглубь этот смех, пугающий его самого, но тот застыл комком в горле. Делом заниматься нужно! В первую очередь – дело! Дом оказался совсем простой, полы украшены голубой да зеленой мозаикой. Волны, водоросли и дельфины. Этажей нет, ярусы лепятся к склону холма, лестницы ведут с каждого нижнего на кровлю следующего. Любопытно. И всюду пустынно. Вещей маловато – видно, не успели обзавестись. Дом беженцев... Маэдрос углубился в залы нижнего яруса, Маглор поднялся на второй. Прошелся рассеянно по ряду жилых покоев. Оброненный тонкий шарф. Связки сухих трав. Женщины тут жили. И дети – вон игрушки разбросаны. Раскрытый ларец – пустой. Ну вот, я так и думал: нашей-то любимой игрушки как раз и нет! Пойти сказать старшему? Или пусть еще потешится надеждой? Он наугад толкнул дверь в глубине пустынной залы, где стоял только ткацкий станок с начатой работой. Яркий свет ударил по глазам: солнце заливало странный садик – пестрый цветник, маленький водоем и единственное дерево посередине, простой клен. Память о покинутых лесах? А кто это лежит в тени под деревом, в черной одежде? И пахнет кровью... Он перевернул раненого на спину и едва сдержал новый приступ дикого смеха. Ведь не далее как вчера навек вроде бы расставались! А теперь он тут лежит. Эк его стрелой угораздило: древко обломал, а вынуть не сумел... Он ловко выдернул наконечник, мельком отметил: нольдорский... Эленмир болезненно дернулся; Маглор приложил руку к ране, унимая кровь. Закрыл глаза, постарался отрешиться от всего, надеясь ощутить знакомое покалывание в кончиках пальцев. Если осталась во мне еще капля целительной силы, пусть истратится сейчас... Получилось. Он зачерпнул ладонью хорошей, чистой воды, стер подсохшую кровь с груди Эленмира, омыл ему лицо. Бледный, и трясет его мелкой дрожью, но теперь уж он никуда не уйдет. Вон, даже заговорить пробует! – Государь... В доме дети... За ними гнались, – он попытался приподняться на локте. – Пропадут, как те, в Дориате... – Лежи, несчастный. Спи! Мягким и властным толчком уложил оруженосца на травку в благодатной тени клена. Встал. Дети! Опять! В Дориате мы искали Наугламир и за детьми присмотреть не успели. А здесь? Кто за ними гнался? Если близнецы – все, конец... нет, забыл, это им конец, они у нас в лодочке плывут... Короче, детей следует найти. Где они могли укрыться? Дети Эарандила – не простые дети... На третьем ярусе оказалось только одно просторное помещение; окна его глядели не внутрь дворов, как всюду, а на четыре стороны. Зал совета – или праздничный? В том конце, откуда можно видеть море, два кресла на возвышении. И в них утопают крошечные, совсем одинаковые фигурки. Кудрявые головенки гордо вскинуты, тонкие, пока еще слабые пальчики силятся охватить резные подлокотники... Им было по семь лет. Не знали они иного дома, кроме этого, ныне разоренного, и страшен был им, наверно, пришелец из неведомого злого мира, в кольчуге, яро сверкающей там, где не легли копоть и кровь; страшен упорный, немигающий взгляд и подергивающиеся уголки рта. Вот он уже в двух шагах... и вдруг садится, и подпирает рукою голову, и говорит: – Я, наверно, здорово грязный сейчас, а? Мальчики переглянулись – ну конечно, они же близнецы, зачем им слова? И, словно по мысленному согласию, мальчик справа чуть неуверенно проговорил: – Нет, ты не очень грязный. Но умыться не помешало бы. – Хочешь, провожу?– предложил мальчик слева.– Здесь близко вода. – Это в саду, что ли? Ладно, пойдемте. Я там друга своего оставил. И сыновья Эарандила, мореплавателя, подали ему свои маленькие твердые ладошки, и Эленмир, едва успевший прийти в себя, чуть не потерял сознание снова, увидев, как близнецы помогают Маглору стащить кольчугу, и с каким наслаждением он плещет себе в лицо холодной водой. – Ты лишился речи? – наконец-то он изволил заметить оруженосца. – Странное осложнение после такой пустяковой раны! Эленмир глубоко вздохнул: слов у него действительно не нашлось. – Ты его лечил? – серьезно спросил один из мальчиков. – Стрелу вынул, – отмахнулся Маглор. – Это просто. Эленмир тихонько засмеялся: снова он увидел Маглора такого, каким он должен быть. Жуть развеялась, можно снова дышать... – Вот, посмотрите, – серьезно сказал Маглор, – он смеется. Как вы думаете, почему? – Наверно, он хорошо себя чувствует, – внимательно рассмотрев пациента, предположил другой мальчик. – Он не понимает, что скоро будет чувствовать себя плохо. Так же как и мы все. Потому что воды тут мало. Погасить пожар не хватит! Мальчики переглянулись в глубоком непонимании: о чем толкует этот странный нольдо? Пожара-то никакого нет? Маглор встал – легко, будто вода из сада Элвинг, дочери Диора, вместе со следами боя смыла и невыносимую боль потери, и налет безумия, и, вдруг перейдя на запретное наречие, резко обратился к Эленмиру: – Ладно, они дети, могут не понимать, что происходит. Но ты-то знаешь, что будет, когда Майтимо обшарит все закоулки и не найдет Наугламира! Он с горя подожжет дом. Объяснять дальше нужно? – Ты излечил меня, государь, ты же и терзаешь, – укоризненно вздохнул Эленмир. – Я все понял, но что тут сделаешь? – Вставай! Если рана саднит – терпи. В лесу долечишься. Сейчас – двух, а лучше трех коней к воротам, запас продовольствия, если найдется, и лук со стрелами. Подбирай любой, все хороши. Главное – быстро! – А если спросят, что я делаю? – Выполняешь приказ! Ступай и жди, мы скоро придем! Держась за ствол клена, Эленмир с трудом поднялся на ноги; близнецы проводили его сочувственными взглядами. – Ты его прогнал? Он перед тобою провинился? Маглор медленно покачал головою: – Я дал ему важное поручение. Мы с вами сейчас уедем... – Куда? В Фалас, к Кирдану? – Там вы ведь уже бывали, правда? И потом, море и побережье вы успели узнать, зато леса не знаете. – А там весело? – живо спросил один мальчик. – Мы не будем голодны? – спросил другой. – Ведь там, наверно, не водится рыба? – Есть там и рыба, и сладкие ягоды, там поют птицы, смешные и красивые, днем можно охотиться, а ночью глядеть на звезды небесные и на земных светлячков. Знаешь, как ярко они горят среди листвы? – Ярче, чем Сильмарил у мамы в ожерелье? Непреодолима была сила слов сына Феанора, и завораживало сияние серых усталых глаз, но от этого детского вопроса пламя его, ненадолго вспыхнувшее, сразу пригасло, и он сказал еле слышно: – Нет. Не ярче. Зато их можно взять в руки. * * * Полупрозрачная луна висела в небе, а солнце еще и не начинало свой путь к закату. – Дивно,– заметила сестрица Айне. – Такое редко бывает. Похоже, Огненная дева решила наконец повстречаться с Исилем, вечно догоняющим! Линвен ничего не ответила. Лежа в траве, раскинув руки, она бездумно радовалась наконец-то наступившему летнему теплу. Как долго тянулась пасмурная, неприветливая весна! А теперь зеленеет заспавшийся лес, и травы поднялись дружно и высоко в считанные дни... Айне со вздохом села и стала заплетать растрепавшуюся косу. – Ты уходишь? – не открывая глаз, спросила Линвен. – Пора. В ущелье мгла поднимается задолго до заката. Я, конечно, и так пройду, но, знаешь, мне с некоторых пор в темноте всегда чудятся орки... Линвен тоже села, обхватив руками колени, и следила за быстрыми, нервными пальцами сестры. Длинная коса долго плелась, но вот Айне уже и встала, и подняла из травы свой лук и колчан. – Линвен... не сердись, но я все-таки снова спрошу: ты не пойдешь со мной? Там хорошо, и старшие за тобою скучают! – Там тесно, – коротко ответила Линвен. – Ах, кого ты думаешь обмануть этими отговорками! – возмутилась Айне. – Нелепое упрямство! Тебе никогда не... Линвен не стала тратить истершиеся от частого употребления слова, только посмотрела прямо в глаза сестре. Айне сердито отмахнулась и ушла. Нежная, стройная девушка с золотой косою до колен, трехсот лет от роду, со смертоносным луком за плечом... Очертания луны стали заметнее, а солнце, багровея от гнева, скатилось к горам. Пала роса. Благоразумие подсказывало: пора домой. Медленно, нехотя расставаясь с ласковым вечерним сумраком, она добрела до склона, где темнело отверстие входа. Взобралась наверх, привычно перепрыгивая с камня на камень. Но у отшлифованного временем порога благоразумие ее споткнулось. В этакую ночь, когда ни орков, ни злых тварей, ни смертных не видно, не слышно на многие мили окрест, не было сил хорониться в пустых, до отчаяния тихих и гулких пещерах... Линвен опустилась на выступ под шероховатой стенкой, от веку не ведавшей прикосновения инструмента. В Злую зиму, когда смерть наводнила леса и Тариэль запретил своим уходить далеко, деревья, росшие поблизости, свели для очага и обогрева: слишком сильна была стужа даже для привычных нандор, чтобы обойтись только хворостом, как обычно. И теперь до новой опушки все густо поросло травою, и новоявленный луг не скрывал скалистых зубцов каньона, где сейчас пробиралась Айне по щебнистым берегам ручья, между буреломом и могучими стенами крапивы. Бессмертные не любят изменений. Лишь мудрейшие из них осознают, что неизменность – знак смерти, и пытающийся спорить с движением мира не преуспеет в своем намерении. Но можно ли требовать глубинной мудрости от знающего только вечный круговорот времен года? Глубже корней дерев, выше верхушек леса не простиралась мысль нандор. Орки, изгнанники-нольдор, их труды, войны и смуты – все это было лишь всплеском на глади неколебимого океана жизни. Причины событий, следствия? Скучно было рассуждать об этом. Только если всплески учащались, предвещая бурю, они уходили на поиски тихой пристани. Увел свое семейство и Тариэль, когда докатилась до них молва о страшной Битве Бесчисленных слез. С ним ушли и близкие родичи, женщины с детьми, всего с полсотни душ. Новым домом стала для них узкая долина у истоков родного Малинового ручья, почти незаметная даже с птичьего полета – так пышно разрослись леса на склонах. Заповедный край для дичи и охотников, приволье детям и птицам. Проход один – сквозь щель, пробитую в теле гряды неуемной водою. Не всякий заметит, не всякий заметивший пройдет, а прошедший угодит под стрелу невидимой и неслышимой засады... Так и жили лаиквенди, довольные своей предусмотрительностью, не замечая, как костенеют, каменеют их души, лелеющие неизменность. И только одно желание Тариэля не выполнялось, к великой его досаде: не могли женщины забыть мужей, сгинувших у Хелеворна, и дети их пытливо смотрели на мир серыми и карими нольдорскими глазами. Из всего рода одна Линвен отказалась уходить в убежище. Она осталась на прежнем месте, но ведь по своей воле – родичи не стали беспокоиться, изредка навещали, и только. Она жила в опустевших пещерах, собирая плоды лесные и мед, наедине со своими мыслями, ожиданиями и снами, не слыша ничьих голосов, кроме собственного. Но нелепо звучала обычная речь в беседах с самой собою, и Линвен приучилась петь. Вершин мастерства она в пении никогда не достигала, но кого ей было стесняться – леса, гор, холодного очага, у которого однажды пел Даэрон? Небо синело; длинные тени елей легли на траву, будто призраки срубленных деревьев. Нужно было войти в дом прежде, чем совсем стемнеет и в коридоре станет на стражу непроглядная тьма. Но Линвен все медлила, и те слова, что никак не сумела она высказать cестре, наконец-то пролились, складываясь сами собой, и кто мог объяснить, почему так, а не иначе? – Не верю я, что ты исчез В объятьях ночи слепой. Ты входишь в безмолвный лес, Я – вослед за тобой. Там, в сумрачном сне лесном, Лишь ветер и тьма, Там во тьме затерялся дом - Дом на склоне холма... Линвен с удивлением ощутила, как тает уже ставшая привычной наледь тоски на сердце. Так бывало, когда слушала она своего суженого; так было, когда пел при ней темноглазый Даэрон. Но чтобы от собственной песни? – Не верю я, что ты исчез Ушел, как поутру сон... Ты есть, и я тоже есть - Неужто мир не будет спасен? Два сердца – и мир спасен, И развеется тьма В день, когда ты отыщешь дом, Дом на склоне холма... (* За основу этой песни взят отрывок, обнаруженный мною в магнитофонных записях, чей автор мне неизвестен. – Авт. текста) Что-то еще нужно было спеть, или сказать, или крикнуть? Но слова иссякли так же внезапно, как и родились. Кто же теперь подскажет, чем должна кончиться песня? Зажмурить глаза, сцепить пальцы, затаить дыхание – что еще можно сделать, чтобы все силы душевные обратить в слух? И, собственно, к чему прислушиваться? Эхо если и пробудилось от пения, должно было сразу уснуть... Вдруг Линвен почудилось, что снизу, из долины, где жил ручей, ее единственный собеседник, идут отголоски только что пропетых слов. Ручей ли? Тишина ли звенит? Линвен вздрогнула как струна, задетая пальцем. Кто отвечает ей из сумрачной долины? – Проснись, душа моя вдалеке, Пусть даже тягостна явь! Пусть будет кровь на клинке - Но кровь моя и только моя... Я честно плачу за все, чтоб развеялась тьма В день, когда я найду твой дом, Дом на склоне холма... Разве могла она спутать этот голос с чьим-либо иным? Если хорошенько вслушаться, уловишь и шорох травы под неспешными шагами... Линвен раскрыла глаза, когда они вышли на луг – суженый ее в черной потрепанной рубахе и вороной конь. А на коне – две маленькие, почти одинаковые фигурки. Перезревшее ожидание сорвалось и кануло в прошлое, оставив после себя гулкую пустоту. Он – другой. Незнакомый. Государь мой, в каких дебрях порастратил ты свой блеск и силу? Отчего не радость встречи, а лихорадочный жар в глазах твоих? Что сказать тебе, как разорвать гнетущее молчание? – А ты научилась петь, госпожа моя! Ну, вот он и взял самое трудное на себя – заговорил первым... Цепляясь за стенку, чтобы не подвели подгибающиеся ноги, ответила она ему в тон: – Ты оставил меня без песен, друг мой, пришлось справляться самой. Но если хочешь помочь, я возражать не стану! – Всенепременно помогу. Тем более, что эти два молодца готовы оказать мне всяческое содействие! Он разом снял обоих мальчишек с коня и поставил перед нею. – Надеюсь, нам будет позволено войти, госпожа моя? – Темны своды дома моего. Ежели не боитесь споткнуться, входите! Он никогда еще не бывал в этих пещерах, но двигался свободно, словно жил здесь всегда; и десяток факелов, и угли очага в общей зале вспыхнули как бы сами собою, но сам он предпочел остаться в тени, и Линвен поневоле пришлось обратить внимание на его маленьких спутников. Близнецы! Темные волосы, серые глаза, округлые нежные личики. Эльдар или смертные? В таком возрасте не разберешь... Она растерянно оглянулась: Маглор уже успел удобно устроиться на подушках, точно так же, как в том доме, где некогда был хозяином. – Кто они? Кого ты привез мне? – Кто эти двое? – тонкие брови взлетели, как встарь, тонкие губы дрогнули в подобии улыбки. – Это – причина, из-за которой ты так гневалась на меня, госпожа моя. Дети. – Чьи дети?! – Наш отец – Эарандил, сын Туора, а мать – Элвинг, дочь Диора, – преодолев робость, храбро вмешался один из мальчиков.– Меня зовут Элрос, а это – мой брат, Элронд. – Ах, негодник ты этакий! – Линвен всплеснула руками, не зная, смеяться ей или плакать. – Где ты ухитрился раздобыть такое сокровище? – Не гневайся на него, госпожа,– вступился Элронд.– Он очень хороший негодник. Он взял нас в плен и пел нам песни. – А теперь ты его в плен возьми и заставь поесть, – добавил Элрос. – Нас он не слушается... Он был в ее доме, в ее власти. Она сделала с ним, для него все, что сочла нужным. Отстегнула ножны с мечом, омыла обветренное, усталое лицо его, уложила поудобнее, тепло укрыла – и он уснул мгновенно. – Ты сумеешь сделать ему счастливый сон? – шепотом спросил Элрос. – Мама умела, и я хотел научиться, но у меня хуже получалось, чем у братца. – Я пробовал несколько раз – не вышло, – вздохнул Элронд. – Наверно, еще не умею сосредоточиваться как следует. И потом, я же не знаю его имени! Линвен недоверчиво посмотрела на малыша: – Но вы ведь долго ехали вместе! – Так уж сложилось, – рассудительно объяснил Элрос. – Когда Феаноринги напали, мама куда-то убежала, и мы думали, что всех убьют. А он пришел и увел нас. Там все горело, не до имен было... – Только он и в лесу не назвался, – заметил Элронд. – А спрашивать боязно было: задашь вопрос, а он как расхохочется, просто жуть брала! Мы и к Эленмиру, оруженосцу, пробовали подступиться, да тот все отговаривался, а потом и вовсе сгинул – поехал на разведку и не вернулся. А сам его государем величал... Линвен притянула детей к себе, крепко обняла и, чуть-чуть помедлив, все-таки отважилась сказать: – Маглор Феанарион, вот как зовут его, дети Эарандила. Мальчики посмотрели на спящего. Переглянулись. Тень враждебности мелькнула в глубине их широко раскрытых глаз. – Нам бы следовало его возненавидеть, – пробормотал Элрос. – Да только разлюбить его мы уже не сможем... Нет иного средства остановить быстротечное время, кроме неувядающей памяти. Пусть не всякий день запечатлевается полно, пусть со временем сворачиваются воспоминания и лежат, будто тугие клубки пряжи на дне корзинки – ты можешь, когда захочется, потянуть за нить и размотать ее на всю длину – и прошедшее, повторяясь снова и снова, длится, по сути, бесконечно, хоть и приправлено горечью сознания, что все уже минуло... Три раза провернулось солнечное колесо, не зацепив странную семью, затерянную в животворной глубине лесов. Три осени, три зимы, четыре лета – и каждый день, погожий или ненастный, был даром и драгоценностью. Линвен копила их, зная, что блаженству этому не бывать ни вечным, ни хотя бы долгим. Дети росли, быстро росли: сказывалась человеческая кровь; спокойные и веселые, как и положено детям, у которых есть и отец, и мать. Маглор не смеялся больше, зато голос вернулся к нему, и он пел, будто спешил выплеснуть все, что накопилось, предчувствуя новые потрясения; песня за песней рождались и улетали в лесную глушь, и запоминали их лучники-лаиквенди, и печальные вдовы нольдор, и смышленые подростки, для которых он был воплощением силы и славы племени их отцов, и юные близнецы – но пел он только для Линвен, и она слушала, стараясь отогнать от себя тень двух слов: "нескоро и недолго", некогда торопливо начерканных на тонком листке у того самого очага, где ныне готовила она пищу своей семье. В тихом шелесте ветров, в посвисте птиц, в сиянии солнца и туманах, в снегах и цветении терновника летели счастливые месяцы, но случались дни, схожие с ударом предвестника-колокола. Новая звезда явилась однажды на вечернем небосводе, яркая, сверкающая, и всю ночь просидели они вчетвером у входа в пещеру, следя за непривычным и неуклонным движением ее; дети сыпали вопросами, требуя немедленных объяснений, Линвен любовалась, всей душою впитывая лучистую радость, а Маглор, как увидел, усмехнулся: "Вот ты где теперь..." – и ни слова больше не добавил, как ни приставали к нему близнецы. Когда новая звезда склонилась к гряде холмов, Линвен отвела в спальню мальчиков, уже совсем сонных, а сама вернулась к Маглору. Он, запрокинув голову, смотрел в светлеющее небо, будто спрашивая ответа на неотложный вопрос. – Давно я хочу у тебя спросить, и нынче, кажется, это будет кстати... Скажи, ты видел, как делают звезды? Он обернулся, вздрогнув, словно разбуженный: – Звезды? Нет. Те, которые творила Варда – не видел. А эту... Уж не знаю, как Владычица исхитрилась вознести ее в небеса, но кто сотворил – не сомневаюсь. – Да ведь еще вчера не было ее! Как ты мог догадаться? – Ты думаешь, я не способен распознать творение отца своего – то самое, что так дорого нам обошлось? Звездным блеском вспыхнули на мгновение серые глаза, и Линвен вдруг ощутила приступ робости, как в первые, давние дни их союза: хоть и невидима преграда прошлого, разделяющая их, но столь же несокрушима, как оболочка таинственных Сильмарилов. Ее возлюбленный, кого она кормит, кого ласкает, такой простой и тихий, часто даже забавный, способен постичь сущность звезды, уловить зов родственного феа из неизмеримой дали; а она, дочь народа лаиквенди, даже рассказы его, неизменно точные и ясные, не всегда может понять... – Линнаро... не сердись, если глупость скажу, но я не понимаю: ведь Сильмарил был у Элвинг, но она бросилась в море, а значит, погибла. Как же мог Сильмарил попасть в Благословенный край? Что это означает? Маглор ответил, как всегда, не на прямой смысл вопроса, а на скрытый: – Это означает, что наши близнецы ни отца, ни матери больше не увидят. – Но почему? – Потому что путь в Благословенный край закрыт для всех, но если уж кто-то сумел туда добраться, обратно вернуться не сможет. Таковы установления Валар, вот и все! – Ты сам слышал это от них? В тоне ее дрожало благоговение перед чудом, но Маглор, склонив голову к плечу, улыбнулся насмешливо: – Госпожа моя, что нам за дело до высших установлений? Мы – в Средиземье! Элентари создала новую звезду – отлично, чем не повод для прогулки? Мы давно уж не гуляли с тобою вдвоем! Линвен чувствовала, что за его небрежным тоном стоят тревога и тоска, но он не желал им поддаваться. Нольдорское отчаянное веселье заразительно; у Линвен голова пошла кругом, и когда он, спрыгнув с порога в росистую траву, поманил ее к себе, она слетела, ни о чем более не раздумывая, в подставленные руки, и туман, пронизанный сиянием Сильмарила, укрыл их, словно мантия Ульмо. К утру они забрели на самый верх гряды, откуда долина казалась котлом, где бурлил холодный кипяток тумана. Звезда Эарандила скрылась за горизонтом, и Линвен сказала: – А куда уходят светила после того, как прокатятся над землей? – Понятия не имею, – Маглор досадливо пожал плечами. – Их запустили уже после того, как мы ушли. "Запустили"! Нольдорское словцо! Линвен жалобно вздохнула: – Никогда я, верно, не привыкну к вашей манере говорить о священных предметах! – Что значит "священный"? – он иронически приподнял бровь. – Есть предметы воплощенные, есть воображаемые. Какое их качество обозначается этим словом? Линвен смутилась, но не сдалась: – То, что было естественно для вас там, здесь воспринимается совершенно иначе, потому что постигается одним только усилием разума. Но ведь для тебя видение и слово едины, от кого же еще мне ждать помощи в понимании? – Ты права, конечно, госпожа моя. Но уж слишком далеко это теперь... Он провел ладонями по траве, собирая росу, крепко растер лицо. Несколько веков не касался он этих воспоминаний и думал, что засыпало их уже пеплом и прахом Средиземья. Но Линвен спросила, и в предутреннем сумраке над землею Оссирианда вспыхнул внезапно свет давно погибших Дерев – ярче Солнца, нежнее Луны, и заплескались ласковые волны о берег, усеянный жемчугами, и тихий ветер донес перезвон дальних колоколов... Пронзенный, застигнутый врасплох беспощадной стрелою тоски, оглушенный голосами ушедших – живыми, беспечными голосами, – он не сумел сдержать слова запретного высокого наречия, и они прорвались напрямую к потрясенному сознанию Линвен: – Какова была Арда в замыслах Единого, таков Эльдамар. Только твари бессловесные знали там смерть, но мы убивали их ради пропитания, благодарные им и той, которая создала их; травы и деревья увядали там лишь затем, чтобы вновь расцвести. И то, что мы там звали страданием, было лишь тенью страдания истинного... Мы возводили дома тщательно, без спешки, и делали в них огромные окна, и двери без замков; и ветер с побережья приносил запахи моря, а ветер из Валимара – запахи зреющих плодов и теплой листвы... – Маглор! – вскрикнула Линвен, схватив его за руку. – Прошу тебя, хватит! Я наконец поняла, сколь многое потерял мой народ, когда отказался следовать призыву Валар. Но вы-то? Ради чего вы покинули всю эту прелесть и красоту? Если мне даже слушать больно, каково же было вам уходить? – Слушать больно? Уж не обессудь, госпожа моя! Остры клинки нольдор, остры и судьбы – прикоснувшись, легко пораниться... Но знаешь, когда мы уходили, нам больнее было оставаться. Дерева умерли, Финве погиб, и родной дом стал чужим и страшным. Тьма Валинора – не то, что здешняя безлунная ночь. Душа продолжает чувствовать, а глаз не видит, ты еще дышишь, а мир исчез. Наверно, такова смерть души, истинная смерть. И мы ушли, не оглядываясь... – Чтобы теперь страдать от тоски? Маглор, прищурившись, смотрел, как набухает прямо перед ними, в неизмеримой дали, ослепительный бутон солнца. – Спору нет, тоска – штука скверная. А все-таки мне кажется, что так лучше: жить здесь и помнить об Эльдамаре. – Но здесь – война, непогода, увечья и беды! Ветер прошелся широкой ладонью по травам, серый слой облаков истаял, прошитый острыми огненными лепестками. Маглор улыбнулся, будто встречая доброго друга, на миг глаза его сверкнули сапфировыми огоньками. – Все верно. Только здесь еще дело, познание, движение. – А одного без другого не бывает? – грустно спросила Линвен. – Пока не бывало... Весь обратный путь домой они промолчали. Дети вот-вот должны были проснуться, и приходилось спешить. Но уже у самого порога Линвен вдруг остановилась: – Я, наверно, сейчас глупость спрошу, но ты ответь, пожалуйста... Если ваша клятва будет выполнена, Валар простят вас? – Прощение их с клятвой никак не связано. – Но, быть может, теперь что-то изменится, ведь один Сильмарил... – Сильмарилов три, – резко прервал ее Маглор. – И два еще не добыты. – Неужели вы собираетесь продолжать? Разве мало вам бед и потерь? Пусть клятва неснимаема, она ведь может и подождать! Ничего не делая, вы и себе, и другим меньше зла причините. А Валар смягчатся, не могут не смягчиться, узнав, сколько вы перестрадали, и простят... Глаза Маглора сразу заледенели, губы стиснулись в тонкую черту: – Если Валар соизволят простить нас,– медленно, едва сдерживаясь, проговорил он, – я их прощения не приму. Свет на мгновение померк в глазах Линвен, будто черная птица взмахнула крылом; и все же она нашла силы вымученно улыбнуться: – Но это же прекрасно! Значит, ты никогда меня не оставишь? Ее голос так дрожал, что отцовская ярость Маглора тотчас остыла. Он подхватил Линвен на руки, склонил голову к лицу ее и сказал еле слышно: – Оставить и расстаться – два разных слова, госпожа моя. – К чему ты это? Я не понимаю! – Поймешь, когда пора настанет... Он пронес ее, как дитя, по всему коридору и поставил на ноги у самого очага. – Разведи огонь, – попросила она. – Детям завтрак готовить... В золотом теплом свете солнца нежились горные луга. Мальчишки бегали наперегонки с волчатами – из травы выныривали то взлохмаченные темноволосые головы, то мохнатые серые спинки. – Странный вы все-таки народ, нольдор,– сказала Линвен.– Надо же додуматься дружить с лесным зверем! – В Тирионе у нас были собаки, мы все в детстве играли с ними. Это было потешно. А здесь собак нет. Почему бы тогда не волки? – Волки едят безобидных оленей, а когда голодны, нападают и на людей, и на квенди. Если их становится слишком много, приходится часть отстреливать. Малоприятное занятие, хотя волчьи шкуры и хороши для поделок... А попробуй выстрели в того, с кем дружен! Серые глаза приоткрылись и обожгли ее откровенной иронией. Линвен прикусила губу: снова, снова задела она колючую изгородь непонимания! Вечно будет разделять их обоюдоострый меч, кровавая черта – Альквалонде, Дориат, Арверниен... Но почему с недавнего времени это ощущается все чаще, все больнее? Почти три года он был спокоен, ясен, счастлив. А с той ночи, как взошла звезда... Вот он лежит, раскинув руки, подставив лицо солнцу, стремясь слиться с миром тишины и покоя, но из-под складок черной рубахи, распахнутой на груди, видны шрамы заживших ожогов, а пальцы его сами собой складываются, как на рукояти меча. – С проклятым свяжешься – не цветочки собирать, – пробормотал он сквозь зубы. Линвен согнулась, как от удара; он мгновенно уловил ее состояние, приподнялся и сказал с кривой усмешкой: – Плохо тебе, госпожа моя. Но разве не сама ты навлекла на себя эти беды? Помнишь, я говорил: опыт у нас разный? Ты тогда не сочла это важным. Теперь же... – Линнаро! Я не понимаю тебя! О чем ты? – О том, что этот самый опыт мешает нашим душам по-настоящему соединиться, и потому ты даже не подозреваешь, каков я в действительности... – Но если так, и ты не мог бы знать, что думаю я! – И тем не менее я-то знаю. В этом мы не равны. Линвен не сразу нашла слова для ответа. Сын Феанора сидел перед нею, скрестив ноги, вертел в пальцах сорванный стебелек шалфея; синие, белые, алые соцветия осеняли взлохмаченную голову – но вечным противоречием звучал черный цвет одежды его... – Линнаро, друг мой, возможно, я чего-то не понимаю, но ты – суженый мой, со всем, что заключено в душе твоей, раз и навсегда! Пусть даже бездна разделяет нас, случайно ли, что мы трижды встречались над этой бездной? – Наверно, не случайно. Вот только неизвестно, будет ли еще и четвертый раз... Линвен, взгляни на небо! Она запрокинула голову и вздрогнула: над верхушками леса вспухала бесформенная, серая грозовая туча. – Дождь будет,– пробормотала она.– Вот отчего так душно все эти дни... – Гроза будет, Линвен, и жестокая гроза... Туча росла бесшумно, неуклонно, но не было ни положенных порывов ветра, ни предупредительных раскатов грома: просто день вдруг потускнел и лишился красок. Встревоженная Линвен вскочила и стала созывать детей. Они прибежали сразу, и волчата за ними – играть им расхотелось. Остаток дня они провели дома. Но ни к вечеру, ни ночью, ни на рассвете гроза так и не разразилась. Мальчики приуныли, потеряли аппетит. – Неужто прямо сразу осень настанет? Рановато как-то! – протянул Элрос. – Есть же какие-то законы в природе, разве могут они просто так нарушиться? Элронд промолчал, но выжидательно посмотрел на сына Феанора, надеясь услышать утешительное объяснение. – В этом мире есть сила, которая сама – закон, – усмехнулся Маглор. – Это еще не осень. – А коли так, может, воспользуемся нежаркими днями и сходим куда-нибудь?– поспешно вставила Линвен, испуганная его непонятным тоном.– Можно навестить Тариэля, он давно уже звал нас погостить. – Ой, славно как! – обрадовался Элрос. – Мы ведь там с прошлой осени не были! Жеребята уже, наверно, подросли, поучимся верхом ездить. И малина поспела... – Там тихо, и чужих не бывает,– раздумчиво сказал Элронд.– Я когда-нибудь построю себе дом, как в Тирионе, в таком вот месте, где чужие не отыщут... – Хорошая мысль, – как-то слишком быстро и бодро сказал Маглор. – Сходите, развлекитесь... – А ты? – встревожилась Линвен. – Ты не хочешь пойти с нами? Но ты давно обещал спеть отцу. Тебя там любят и ждут! – Любят и ждут, – повторил он, но Линвен показалось, что отвечает он вовсе не ей. – Конечно, ты права, госпожа моя. Беда в том, что не могу я быть сразу в двух местах. – Но зачем тебе нужно быть здесь – без нас? Он словно не расслышал. Линвен почуяла беду, ей захотелось поднять крик, но дети насторожились, и, боясь испугать их, она сказала с тою же деланной бодростью: – Ну ладно, схожу посмотрю, как погода. Может, там льет вовсю, и мы вообще никуда не пойдем... Нет, с неба не лило, но то, что она увидела, было страшнее всякой непогоды. Глухая тишь стояла над миром, серая муть непроницаемым слоем затянула небо: длится ли еще день, отгорел ли закат? Конь пасся на лугу – мирная картина, только вот отчего вдруг вернулся вороной, отпущенный хозяином погулять еще весною? И птицы молчат, будто чуют приближение смертельного врага. Что чуют они? Что предвидит Маглор? "Избранность, нацеленность и долг" – три слова вспыхнули в памяти, и Линвен поняла все, как по подсказке – все, что важно было для нее из судеб Арды. Ей казалось, что совсем недолго простояла она так, вглядываясь в лицо созревающей бури, но когда наконец сгустился мрак – ночь или туча? – и пришлось вернуться в жилые покои, дети уже спали. Дорожные сумки, собранные и затянутые на все ремешки, лежали у них в изголовье, а Элрос даже ухитрился сунуть себе под бок лук и колчан со стрелами. Линвен осторожно отодвинула оружие в сторонку, полюбовалась милыми безмятежными лицами мальчиков. Очень не хотелось отрываться от них. И все-таки она сумела выйти в зал и присесть рядом с Маглором. – Ну, как погода? – Твой вороной пасется на ближнем лугу. Он понял – и надолго умолк. Слова стали ненужными в ту ночь. Линвен читала его мысли напрямую. Он лег, приклонив голову к ней на колени, взял ее за руку, но избегал смотреть в глаза. А она посматривала на него украдкой, точно на незнакомого; даже в мягком, теплом свете подвесных лампад лицо его оставалось бледным, словно обескровленным, от черной одежды веяло холодом. Сколько предлагала ему Линвен сшить рубаху посветлее, хоть зеленую, хоть синюю – отказывался... К слову вспомнились радужные безделушки, виденные ею на праздниках: где они теперь, игрушки искусных мастеров? Погребены под развалинами, расплавились, достались слугам Врага? И где братья его – шестеро блестящих, гордых, отважных? За три года ни словом он не обмолвился про них... Теперь Линвен поняла: ему просто было больно. Это она упивалась счастьем, и в ослеплении своем не удосужилась вспомнить о бремени, тяготеющем над ним... А теперь он скоро уйдет – и начнется ее мука. Она знала, что ему предстоит уйти, столь же непреложно, как если бы он прямо сказал об этом. Ее любовь, его собственная любовь, память о пережитом – все это сейчас ничего не значит. Издерганный судьбою, без самоцветных украшений, без венца, без дружины он все равно оставался князем своего народа, сыном своего отца, и ничего уже тут не поделаешь... – Поделаешь, – вдруг эхом откликнулся он так неожиданно, что Линвен вздрогнула. Он повернулся на бок, притянул ее к себе, крепко обнял, еще крепче поцеловал. – Не горюй, госпожа моя. Долго думал я и понял: души нольдор, убитых по эту сторону моря, свободны, они могут сами выбрать, следовать ли призыву Мандоса. И если остаются здесь, то находят убежище в душах людей – тех, кому плохо приходится в жизни. Так что ищи, Линвен, дева песен, тебе нетрудно будет меня узнать! На мягких мехах покоились они, обнявшись, без сна, пока чутье не подсказало им, что над толщей каменного тела горы, над притихшими лесами Оссирианда поднимается последнее утро. Все, что они делали и говорили перед разлукой, было разыграно для детей, со всем мастерством, на какое они были способны. Не спугнуть, не встревожить раньше времени! Еще на час, на мгновение продлить иллюзию благополучия... К счастью, дети, возбужденные предстоящим путешествием, ничего не заметили. Даже Элронду чутье изменило. Наскоро перекусив хлебцами и медом, они церемонно, как взрослые, попрощались с сыном Феанора и пустились бегом по длинному коридору навстречу лесу и горам. Линвен на пороге оглянулась. – Не проводишь ли нас хотя бы до выхода? – Нет, – резко, будто вгоняя клинок в живое тело, бросил он и отвернулся. – Не мешкай! Вы можете не успеть! Она подчинилась, не раздумывая, как всегда подчинялась его властной мудрости. Но лишь когда глухо заворчал глубинный гром, и покачнулась земля, и обрушились скалы, погребая под собою тропу, которую она с детьми только что одолела, пришлось ей убедиться, что и на этот раз Маглор оказался прав. * * * Мучительная, неодолимая тревога, владевшая им уже не первый день, стремительно нарастала, и больше не было причин сдерживаться и медлить. Долго ли собираться изгнаннику? На пояс – меч отцовской работы, на плечи – плащ, подарок жены, дюжину хлебцов в кошель. Брать ли лютню? Ту самую, на которой, по рассказам Линвен, однажды играл Даэрон, а потом и сам он пользовался три года? Перебрал струны, прислушался к чистому, глубокому звону – и аккуратно уложил лютню в нише на меховой подстилке. Холодно вспомнилось ему, как прятали книги, и он подивился собственному неразумию: как рухнули те стены, так обрушится и этот свод, сокрушая все, а он не может бросить инструмент как попало... Вороной вскинулся и беспокойно заржал, когда долгожданный хозяин появился на пороге пещеры, но с места своего посреди луга не сдвинулся. Феанарион сам подошел к нему, но успел только коснуться холки коня, как наконец разразилось то страшное, чье приближение давно чувствовали они оба. Земля задрожала мелко и неприятно, глухой гул отдался болью в голове, зубцы скал заколебались, отрываясь навеки от гряды, где изначально полагалось им покоиться до скончания времен, и полетели вниз. Вороной храпел и вскидывался, Маглор обхватил коня обеими руками за шею, но даже его силы воли едва хватило, чтобы сдержать безумное стремление убежать подальше от неведомой опасности. Только так и удалось им устоять, когда подземная волна докатилась до луга, и гора, веками служившая добрым приютом лаиквенди, раскололась и осела грудой каменного лома. Вершины леса согнул резкий порыв ветра; деревья стонали и падали. Еще несколько биений сердца – и все стихло. Не сходя с места, они оказались в незнакомом краю. От входа в пещеру не осталось и следа, ободранные стебли травы лишь кое-где торчали сквозь щели между глыбами, зато красиво блестели на свежих изломах какие-то кристаллы, до сих пор не ведавшие света дня. Долетевший дальше всех обломок лег в трех шагах от Маглора. – Так, – тряхнув головою, чтобы сладить с волосами, растрепанными ветром, сказал он хмуро. – Мы, кажется, еще не в садах Мандоса. Линвен ведь успела пройти, как ты думаешь, дружок? Отправил-то я их вовремя, каньон они точно миновали, да только что они застанут в долине Тариэля? Конечно, нужно было съездить, разведать, все ли в порядке, но он знал, что еще раз от любви своей оторваться не сможет. – Любовь крепко держит... Ладно, будем надеяться, что они целы и благополучны. Нам – в другую сторону. Поехали, друг! Мешканьем беды не избудешь... Он ожидал увидеть искалеченную землю, но в этом углу Средиземья, далеком от поля боя, где Валар сводили счеты с Врагом, ничего особенного не случилось. Серая муть в небе истаяла, пролившись мелким дождем, настырные струйки запруженной воды уже пробивались серебряными сверлами сквозь новые осыпи, птицы вернулись в оставленные с перепугу гнезда. А Маглор, сын Феанора, ехал берегом Малинового ручья, по-прежнему неутомимого, хотя где-то далеко изменились русла рек и разверзлись новые заливы вместо тех, куда прежде несли они свои воды, – ехал вниз и вниз, пока не открылась старая торная дорога на Хелеворн. Торной ее, впрочем, теперь трудно было назвать. Там, где раньше проезжали всадники по трое в ряд, стенами поднялись крапива и чертополох; недавнее землетрясение прочертило трещины, повалило деревья поперек тропы, и порой вороному приходилось застывать с поднятой ногою, высматривая, куда опустить копыто. Маглор его не направлял, только пригибал голову, чтобы при объездах низко нависающие ветки не хлестали по глазам. На душе у него было сумрачно, тихо и пусто, как в доме, откуда навсегда ушли те, кто жил в нем. Ни желаний, ни сожалений, ни песен. Только путь, ведущий в бездну. Торопиться незачем, но и мешкать не стоило. Ночь, день – не все ли равно? Пусть конь сам решает, нужен ли ему отдых... Дорога, прежде занимавшая около суток, затянулась вдвое, но все-таки кончилась. Озеро Хелеворн, гладкое зеркало в пышной раме осоки, стрелолиста и аира, открылось перед сыном Феанора нетронутое и совершенное, как в первый день творения, только подсохшие хвосты водорослей да тела рыб, выброшенных на берег, свидетельствовали, что гнев Валар оставил свой след и здесь. Развалины крепости Карантира затянуло ежевикой, углы каменных плит, покрытых резьбой, едва проглядывали сквозь колючие плети. "Дом был так себе, а теперь красиво получилось, – подумал Маглор. – Забавно!" Вдруг его потянуло рассмеяться – зашевелился в глубинах души три года дремавший жуткий смех, но и этот всплеск угас в омуте вязкого безразличия. Он спешился, похлопал вороного по спине: "Отдыхай пока, друг!" – и подошел к берегу озера, туда, где много лет лежали, аккуратно сложенные, блоки белого камня. Карантир все собирался устроить надежный причал для ладей, да так и не успел. Когда земля сотряслась, блоки раскидало в стороны, часть раскололась; обломки белели на зелени травы, словно комья нерастаявшего снега. А причал временный, наскоро, но прочно сработанный гномами из негниющей лиственницы, уцелел, и от разогретых солнцем досок шел приятный смолистый запах. Маглор прилег и закрыл глаза. Все-таки он устал. Здесь, в Средиземьи, не удается долго обходиться без сна. И чем дальше, тем труднее. А ведь скоро придется вскакивать, мчаться куда-то, браться за меч, а потом отирать от чьей-то крови... Солнце согревало его, пока не ушло на покой, тихий ветер ласково дышал в лицо, вечер протянул длинные тени дерев. Что думалось ему, что предчувствовалось, кто теперь скажет? Никогда не предпочитал он неведение, пусть даже сладостное, точному знанию, и сейчас принял бы наихудший приговор без трепета и жалоб; но сон, редкостный дар Ирмо, слетел к нему из садов Лориена, когда звезда Эарандила пронзила своим сиянием туман над Хелеворном, девушка в простом полотняном платье, в пестром венке из луговых цветов, склонилась над ним и поцеловала; дети засмеялись, и он запел им песню – одну из многих, которые давно хотелось ему сложить, да все как-то война мешала. Чья-то тень заслонила теплый утренний свет; он раскрыл глаза и увидел над собою старшего и единственного брата своего. – Ты все-таки услышал, – сказал Маэдрос с суровым упреком. – Долго же собирался! – Не мог не услышать,– с горечью ответил Маглор. – Очень хотел, но не смог. Зачем я нужен тебе? – Разве ты еще не понял, какие гости к нам пожаловали? Твердь земная всколыхнулась, половина Белерианда ушла под воду, огни Тангородрима потухли, войско Валинора стоит лагерем на новом берегу. И Сильмарилы – там! Мне ли одному ехать за ними? – Значит, я не ошибся. Не утерпели Опекуны Арды, вмешались... Но, выходит, у нас теперь нет врага! – Врагом клялись мы называть всякого, кто захватит Камни. И отцу обещали не отступать. Не пристало нам бросать дело на полдороге! Войдем в лагерь Валар, заберем, что принадлежит нам, а там будь что будет! – Брат, ты думаешь, мы сможем противостоять им – вдвоем? – Мы должны попробовать взять свое, вдесятером или вдвоем, все равно! – Ты ничего не понимаешь! Против кого ополчаться нам? Мы трижды поднимались против эльдар, хватит! Только отдав Камни, отказавшись от них ради Арды, мы еще что-то можем исправить. Нет у нас более права на них! – Так что же ты предлагаешь? Пасть на колени пред Валар, просить о милосердии? Перечислять подвиги и заслуги в противовес преступлениям? Тебе так хочется домой, к маме? Только дадут ли тебе свидеться с нею? Не двадцать лет будем мы прозябать в Форменосе – если вообще сохраним хоть какую-то свободу... А главное: сможешь ли ты снова ступить на причал Альквалонде? Глубокая безнадежность одолела Маглора. Все разумное уже сказано и пересказано многократно. Старшего не отговоришь, не переупрямишь. Стоит взглянуть в лицо Маэдросу, в потускневшие от привычной боли глаза, и сразу ясно: выгорело все в душе его, кроме непреклонной решимости. – Хватит рассуждать, поднимайся, поедем! По крайней мере, умереть мы еще успеем! – Хорошо бы, – устало отозвался Маглор. – Сейчас поедем. Погоди чуть-чуть, потерпи, брат! Несколько минут просидел Маглор, второй и последний сын Феанора, закрыв лицо руками; прошелся по дому памяти своей, захлопывая двери одну за другой, пока не остался только длинный темный коридор, единственный путь, и в конце его нестерпимо сияли две незамутенные звезды – а может, это Дерева изливали возрожденный свет? Он опустил руки на колени и еще помедлил, прощаясь с зеленым, тихим краем былых сражений – последним осколком привычного мира. Потом легко поднялся, поправил перевязь с мечом и обернулся, чтобы подозвать коня. Но вороной уже стоял у него за спиною, кивая красивой, умной головой, и нетерпеливо бил копытом о доски недостроенного причала. 20.05 – 23.08 – 13.09.00– 3.03.03 Текст размещен с разрешения автора. Обсуждение на форуме return_links(); //echo 15; ?> build_links(); ?>