Главная Новости Золотой Фонд Библиотека Тол-Эрессеа Таверна "7 Кубков" Портал Амбар Дайджест Личные страницы Общий каталог
Главная Продолжения Апокрифы Альтернативная история Поэзия Стеб Фэндом Грань Арды Публицистика Таверна "У Гарета" Гостевая книга Служебный вход Гостиная Написать письмо


Диэр

Ab Absurdo1


Это моя дурная привычка - угадывать взгляды и сочинять сюжеты без начала и конца. За кадром, пожалуй, должно оставаться даже слишком многое.

Тогда реальность обретает свою чистоту и остроту.


... Ветер бросает нам в лицо мокрый снег. Можно отойти и встать под козырек подъезда, но будет слишком неприятно думать о жизни, которая копошится в том подъезде за твоей спиной. Такой мелкой, будничной - и случайно причастной к нашему разговору. От этого почти тошнит. Я слишком не люблю людей.

А он идет - так же механически, как и я, презрительно не натягивая на голову капюшона - пусть его, этот снег, ничего страшного все равно не случится. Его рука в моей руке, перчатки сняты. Обе руки холодны, на улице всего лишь начало марта. Сырого, омерзительного, не имеющего ничего общего - с Весной.

Я что-то говорю, ветер подхватывает слова и уносит - назад, как обрывки газет. Я не жалею о них, все равно - ничего значимого. Все, что имеет значение - это то, что мы держимся за руки.

Но это тоже может утратить свой смысл. У светофора мы останавливаемся и он закрывает глаза. Поясняет -

- Я хочу послушать шум машин.

Он не сказал, что шум машин музыкальнее и ценнее того, что я говорю. Зато я могла бы подумать... могла бы... и я не отнимаю руки. Но сонная тяжелая волна отчужденности - накрывает.

Заходим в кафе, не сговариваясь заказываем по чашке кофе и вазочке мороженого. Пару минут сидя друг напротив друга (vis-a-vis) - молча наслаждаемся теплым запахом специй, поднимающимся из чашек, и "невесомым" вкусом мороженого. Потом встречаемся взглядами и начинаем смеяться. Беспричинно и очень устало. В этом смехе можно прочесть все, что угодно - кроме веселья. Разве что, еще и то, что я старше его на пять лет, о чем никогда ему не говорила.

- "Слышь, ты, Робинсон, - внезапно начинает цитировать он, - ты все скулишь. А я не уверен, что ты очень уж болен. Вид у тебя совершенно здоровый, просто ты все время торчишь тут на балконе, вот и напридумывал. Возможно, у тебя иногда колет в груди, у меня тоже так бывает, как и у каждого. Но если все из-за таких мелочей начнут, как ты, скулить, все балконы будут заполнены плаксами..."2

- Ты это к чему? - я притворяюсь непонимающей. Хотя все предельно ясно. Когда стихи - только о боли и ни о чем, кроме нее, когда в стихах есть усталость, но нет Идеи - их не стоит писать. Все верно, и нечего возразить.

Он отворачивается к стене, делая вид, что пристально разглядывает панно - Петербург в XVIII столетии - и губы его складываются в саркастическую усмешку Печорина:

- Да так, милая леди... должен же я хоть как-то запретить себе ныть в Вашем присутствии.

Может ли ложь - даже сладкая, приятная, во спасение - быть оскорблением, когда "всем все понятно"?

Опускаю взгляд. Не люблю чувствовать себя раздавленной змеей.


      В ноздри бьет разноголосица запахов: чернил, нестиранной одежды, сукровицы, гноя, грязи и дождей... я знаю, что он уже несколько дней, как не встает. Но ум его по-прежнему деятелен, он читает донесения, отдает приказы, по которым мы побеждаем, работает над картами местности, чертит планы атак, отступлений, заходов с тыла...

      Я впервые удостоена чести видеть его вблизи. Только издалека - с коня, под черным знаменем с золотым драконом, в ореоле всеобщего восторга, в эйфории наступления. Казалось - он всех нас зовет к победе или к славной смерти, которая лучше обыденности, превыше жизни под каблуком колонистов... но только казалось, что - слышу его голос, это был язык символов, язык жестов, и этот жест - летящий, свободный, мощный, рука, устремленная вперед, к солнцу - он был чище и многограннее любых слов, которые мог бы измыслить человеческий разум.

      Так мы узнали, что солнце - это свобода и свобода - это солнце. Дарующее жизнь, данное ab inem всему миру, никому не принадлежащее, сущее, вечное.

      А после, в одном из боев, он, наш Командир, наш Вождь, был ранен. За жизнь его не опасался никто - после того, как врачи ампутировали ему правую ногу и собирались ампутировать одну из рук, поскольку началась гангрена. Он продолжал исполнять свой долг, но, как говорили, впал в тоску и начал заговаривать о своей бесполезности. Его можно понять, в принципе, летучие малочисленные отряды Освобождения, сильные своей неуловимостью и внезапностью, не могут позволить себе таскать за собою калеку... это подвергает опасности отряд, кроме прочего. Но чем мы будем без него, без ясности его ума, без чистоты его взора и задора его улыбок? Где была бы наша благодарность за то, что он сумел созвать нас, если бы мы могли покинуть его, оставить, забыть, забить - теперь?

      Он отказывался слушать мужчин, считая, что это речи, достойные женщин. И послали меня. Если женщинам можно - ну что же, пусть это будет нашим преимуществом: убеждать.

      - Здравствуй, Вождь. - я не кланяюсь, у нас не принято. Еще минута - и зрение привыкнет к темноте.

      - Здравствуй. - доносится с пола, из вороха тряпья: курток, сбитых так, чтобы это можно было считать лежанкой, бинтов, прочей ерунды. Странно... нас не так много, полторы сотни, мы полгода вместе... а не видела его ни разу вблизи и он тоже не знает, как меня зовут. - Сестра, я не хотел бы снова начинать эти разговоры.

      - Тебе нет замены на земле. - строго и печально говорю, понимая, что в одну фразу нужно суметь вложить все.

      Никогда еще молчание не было столь томительным. Каждая секунда отпечатывалась в крови.

      - Как тебя зовут? - неожиданно и хрипло наконец-то спрашивает он. И я начинаю различать его лицо. Совсем такой, каким я и представляла его: высокий лоб, узкая аскетическая складка добрых губ, большие глаза с "сумасшедшинкой", плещущей светом изнутри, высокие азиатские скулы и неумолчная страсть к победе - в каждом мгновении бытия. Еще - нельзя пропустить мимо внимания чувство, которым он дышит: любая победа сопряжена с жертвой и это неизбежность, fatum, закон мироздания... мне почему-то хочется его спросить - верит ли он в Единого. Он, этот человек.

      - Армэ. - отвечаю, опуская взгляд. Отпечатывая воспоминание в душе, как на коже.

      - Армэ, так или иначе, но мы победим. - он приподнимается на локте. - Если не будем успевать - все-таки бросайте меня, так и передай тем, кто сейчас за старших. Такова моя воля. Тогда там, за Пределом, я скажу Ему, что вы поступили так, как надо. Как и должны поступать те, кто любят эту землю и ненавидят Семизвездье и Древо. Сядь сюда. - снова неожиданность. Сажусь, давя дрожь, не думая, заставляя себя не думать о том, что сейчас случится... он берет меня за руку и в его рукопожатии - вечное пламя негасимой воли. На то и Командир, он не мог бы быть другим. - Спасибо, малыш. Иди, видишь? - он указывает на ворох карт, который, видимо разбирал до моего прихода, добро и чуть смущенно улыбается, - Я немного занят... все передай, как я сказал, хорошо? Будем считать, что пока сошлись на твоем...

      Я ухожу. С чувством неизбежности еще одной встречи. Я начинаю понимать, что с настоящего момента - живу его жизнью, его душой. Он никогда не станет моим любовником, упаси меня Пламенный. Это совсем другие узы, выше и сильнее личных.


... И я не уверена, Командир, что это - ты. В скупости жестов светловолосого парнишки, барда и фельдшера, который всегда был неизменно ехиден, слушая мои выступления в музыкальном кафе на Каменноостровском проспекте. Нет никаких фактов, говорящих - "за", никаких разговоров на заданную тему, никакой общей памяти... даже взаимной привязанности. Но временами наше общее молчаливое дежа-вю - невыносимо едино. И мы, независимо друг от друга каждый - начинаем искать повторения слов, движений, взглядов... критерий права на надежду?

Он допивает кофе и во взгляде его отражается - внутренний диалог.

- Я ведь никогда не ныл в Вашем присутствии, не так ли? - задумчиво говорит он, глядя в чашку, - Даже в самые трудные времена.

Встает и быстро уходит, не прощаясь... эк его зацепило. Свое же собственное, я почти молчала.

А я никак не могу сделать последний глоток, глядя ему вслед, даже когда фигура затерялась в толпе за стеклом. В горло не лезет, видите ли. Вот как мне его понимать...

Почему-то в его присутствии мне не было холодно.


14:19 04.03.04



1 От абсурда. - лат.

2 Ф. Кафка, "Америка"


Текст размещен с разрешения автора.



return_links(); //echo 15; ?> build_links(); ?>