Главная Новости Золотой Фонд Библиотека Тол-Эрессеа Таверна "7 Кубков" Портал Амбар Дайджест Личные страницы Общий каталог
Главная Продолжения Апокрифы Альтернативная история Поэзия Стеб Фэндом Грань Арды Публицистика Таверна "У Гарета" Гостевая книга Служебный вход Гостиная Написать письмо


Артем Ковалев

Поход на Европу

Это повествование для тех, кто задает вопросы, кого еще удивляет что-то из случившегося не так уж недавно и довольно далеко отсюда. За что убили Пушкина? Зачем Петр Первый брил бороды, и почему Ленин носил бородку? Из-за чего удался знаменитый Брусиловский прорыв 1916 года? Как Карамзин сумел за короткую человеческую жизнь написать аж 12 томов "Истории Государства Российского"? Что (или кто?) объединяет императора Карла Магнуса и философа Карла Маркса и причем здесь Фридрих Энгельс? Это могло бы быть историческим исследованием, если бы...

Была провинциальная глухая ночь, ее еще в столицах зовут поздним вечером. Подковы настойчиво долбили мостовую: чок, чок, чок, а кони сердито хрюкали: фхр, фхр...

- Здесь останавливай, - приказал старик - худой, длинный, сутулый. Белые, всклокоченные волосы и как мочало борода рвались из-за высоко поднятого воротника черного пальто. Извозчик поежился, чувствуя спиной взгляд и мечтая почесаться между лопатками.

- Что ли здесь живет инспектор ваш?

- Так точно, ваше высоко... ро... бла... пре... барин...

- Молодец, вот тебе на водку, - старик легко, как молодой, соскочил на булыжник - камни гулко отозвались, - а он крепко, но бережно, прижимал к груди какой-то сверток.

- Может, этого, поднести это ваше...

- Не надобно, - остро сверкнул изгиб орлиного носа.

- Слушаюсь, ваше вы...

- Все, пошел!

Кони снова хрюкнули, подковы замолкли в провинциальной ночи. А старик, не останавливаясь, прошел сквозь частый чугунный забор и приблизился к высокому дому. На втором этаже горела свеча, а старик уже рос и рос, все выше, пока борода не затрепалась перед самым окном.

В небольшой комнатке стояла детская кроватка, а рядом в постели лежала женщина. Вдруг она посмотрела в окно...

- Илья Николаевич!

Дверь шумно распахнулась, в комнату ворвался мужчина в халате:

- Ну что случилось, Мария?

- Не знаю... Как будто сейчас в окне было ужасное лицо... какой-то старик с бородой.

- Дорогая, этого не может быть. Мы на втором этаже.

Хлопнула оконная рама. Погасла свеча.

Заплакал ребенок.

- Да что же... - это было восклицание Ильи Николаевича.

Плач прекратился. Зажгли свечу. Мария первым делом проверила колыбельку, - ребенок уже тихо спал.

- Когда же мы будем крестить нашего маленького? - спросила Мария.

- Скоро, скоро, - ответил Илья Николаевич, - Давай назовем его Владимиром?

Ребеночек был маленький, крепкий и совершенно лысый.


Небо розовело. Старик быстро шел по городу со своей ношей. Вдруг он почему-то резко обернулся: в переулке стоял другой старик - черная с проседью борода, широкополая шляпа на самые глаза. Высокий вздрогнул, потом с недовольством поморщил орлиный нос. А приземистый старик в шляпе громко, сочно захохотал.


Он очухался на движущейся кровати с пакостным ощущением в горле и других частях тела и души. Подошло время великих вопросов, и первым из них был: "кто я?", дальше постучался: "где я?" и, наконец, вбирающий в себя оба предыдущих: "что же это я вчера так напился?"

Отвратительно... И тут он осознал, что самое время паниковать. Он не знал о себе ничего. Просто ничего. Несколько горячих волн прошло по телу, пока он не решил взять себя в руки.

Что ж, подумал он, проведем регно... рекногно... ренгоконогно... разведку. Он осторожно приоткрыл один глаз, - оказалось, правый, - и осмотрелся. Он ехал в купе. Стол был завален бутылками. А за столом сидел офицер и читал газету.

Офицер!

Что я там натворил? Это же за мной! Ждет, когда проснусь... Ну ладно, если я что совершил, мне хотя бы скажут, как меня зовут. И я выйду из этой панической неопределенности... на несколько лет... ох ты, Господи! Однако, куда деваться, проведем разбойку ведом.

- А, Сергей! - обрадовался офицер, когда он приподнялся с полки, - Давай живо одевайся, а то скоро уже приедем!

- А где мы уже? - уклончиво спросил Сергей, радуясь, что узнал свое имя.

- Уже в Галиции, брат. На, держи, оденься!

Он швырнул какой-то зеленый пиджак. Сергей быстро оделся, и в этот момент поезд резко дернулся и встал.

- Приехали! - заорал офицер и сунул ему в руку какой-то чемодан, а сам схватился за другую, и так выволок Сергея из вагона:

- Ну все, все, мне пора! А ты, Серега, удалец, лихо мы вчера с тобой повеселились! Смотри, будет время, заглядывай...- и спохватился: - Все, опаздываю, и ты, тоже торопись, опоздаешь!

Спрашивать "куда?" было неловко, поэтому Сергей решил хотя бы выяснить, с кем он так "лихо повеселился" и где его искать:

- Ээ... вы бы... ты бы мне написал, как тебя найти?

- Эхх, морока... Ну да ладно, - офицер выхватил блокнот, и что-то привычно черкнув, вырвал лист:

- На, бери. А я побежал.

И испарился.

Сергей прочел: "18-й гусарский полк, 2-й эскадрон, спросить поручика Ржевского".

Бережно запихнув листок в карман френча, он огляделся. В недоумении. Куда же ему надо так быстро не опоздать? Карман френча... Тут взгляд его скользнул выше и он обнаружил у себя на левом плече!..

Золотой погон. На другом оказался точно такой же. Да я в бриджах и сапогах, сообразил он. Интересно, в каком я звании. И куда все-таки...

- Ваше благородие, а ну давай-ка чемодан.

Перед ним стоял огромный солдатик, широкий в плечах и с кулачищами размером в голову Сергея. Каждый. Солдатик протягивал нехилую лапу к Сергею, при этом, кажется, недобро ухмыляясь.

Ой... давай чемодан... Щас бить будет, пронеслось в его голове (размером с кулак солдатика). Ну это мы еще посмотрим... Да я, да я... Хотя, конечно, с другой стороны...

- Ээ... пожалуйста.

Взяв чемодан, похоже, двумя пальцами руки (остальные не пролезали под ручку), солдатик вежливо, хотя по-деревенски грубовато добавил:

- Теперь, это, ваше благородие, милости просим, стало быть.

И они пошли сквозь вокзал и город, и Сергей постепенно понял, что это был встречающий, предусмотрительно высланный кем-то, к кому не следовало опаздывать. Вошли в вестибюль большого здания в центре города, где туда-сюда сновали военные и было много зеркал. Солдатик приложил лапищу к козырьку и, отбарабанив что-то бравое, удалился, оставив Сергея наедине с чемоданом.

По крайней мере, были зеркала. Сергей шагнул к одному из них и увидел, по всей видимости, себя. Среднего роста юноша лет семнадцати, черноглазый с черными долгими волосами до плеч, в военном мундире, сверкающем орлеными пуговицами. Страшно бледное после вчерашнего "лихого веселья" лицо. Это я, наверное, в первый раз, дошло до Сергея. Ладно, бледность украшает. Мужчину. Или женщину?

Что еще узнаешь из зеркала? Наверное, более ничего. Посмотрим чемодан. Там нашлась фуражка, трубка с табаком и кошелек с деньгами и документами. Прекрасно! Как здорово все-таки иметь документы: всегда можно узнать кто ты такой, если забудешь.

Но это потом. Сначала Сергей примерил фуражку. Сидит неплохо, хотя с длинными волосами как-то не так... Потом попробовал раскурить трубку. К сожалению, это удалось, и, когда Сергей перестал кашлять, в зеркале, в клубах отвратительного дыма на него смотрела жалкая и еще более бледная физиономия. Позднее рядом с ней материализовалась еще одна - румяная, щекастая, с тонкими усиками.

- О, Сегж! - завопил румяный, - Здгавствуй, Сегж! А тебя его пгевосходительство... Да погоди, годной... Я же Иванов, подпогутчик, меня понизили за то, что я в Санкт-Петегбугге... пагдон... в Петгоггаде на пагад без штанов вышел...

- Да-да-да! - нашелся Сергей, - Так вот ты где теперь, поручик Иванов, что на парад выходит... По политике?

- Пагдон? А, нет - по пьяни... Я тебе скажу.... О, мсье ле полковнИк! ДобгоЕ утгО! А вас его пгевосходительство...

И, более не замечая Сергея, Иванов заговорил по-французски с каким-то офицером в иноземном мундире. А потом, взяв его бережно под руку, направился по ковровой дорожке на второй этаж.

Сергей почувствовал себя несправедливо покинутым. Но все равно идти было некуда и он, прямо с чемоданом, отправился за ними - а вдруг подпоручик Иванов (однако же, какова свинья!) обратит на него внимание.

Свинья Иванов и иноземец шли все дальше через двери, лестницы и караулы. Сергея все больше разбирала злость на свинью Иванова, иноземца, весь этот дом и город и всю эту, как ее, Галицию. И какого демона я сюда приехал?! Действительно...

Солдатики, изумленно таращась на угрюмого офицерика с чемоданом, взяли на караул винтовками. Сергей оказался в зале, на стене которого висела огромная карта западных территорий Российской империи, а так же сопредельных земель империй Германской и Австрийской. Карта была испорчена разноцветными линиями, кружочками и стрелочками, свирепо гоняющимися одна за другой. Под картой стоял маленький военный с бородой и золотой вермишелью, торчащей из подмышки. 1

- Наше положение, господа, - тихо говорил бородатый, - очень сложное. В прошлом году мы потерпели несколько поражений. Черные вражьи орды потеснили нас всюду. Потеряна важная крепость Варшава. Как предсказано святыми, все висит на волоске. Но выход есть. Прошу вас, Алексей Алексеевич.

Вылез старикашка с выбритым подбородком и длинными седыми усами:

- Господа! Прошу внимания. Все знают труды нашего мага и кудесника прошлого Карамзина. Да, я разумею "Историю государства Российского". Но позволю себе напомнить тем, кто не знает, что кроме общеизвестных 12 томов Карамзин выпустил еще один - дополнительный или, как он сам его назвал, "Докональный Том", где было Все написано.

Собрание с интересом насторожилось.

- Пгостите меня, пожалуйста, - нагло-вежливо вмешался румяный Иванов, - Что в данном случае вы имеете в виду под словом "все"?

- В данном случае, - невозмутимо отвечал Алексей Алексеевич, стряхивая случайную пылинку с генеральского мундира, - молодой человек, под словом "все" я разумею Все. Итак, я перехожу к главному. На заре времен, говорится в "Докональном Томе", людьми был выкован удачливый меч, названный впоследствии Мечом Александра Невского. Им сражался святой князь и его преемники. С развитием огнестрельного оружия решили, что меч потерял свою силу, однако это не так. Он всегда приносил военную удачу. Но об этом узнали и наши враги. Агенты прусских злодеев - Миллер, Байер и Шлецер пробрались в Россию под видом историков, подпоили Ломоносова и способствовали похищению из Кунсткамеры Меча Невского. В результате мы чуть не проиграли войну 1812 года. И вообще... Почти все экземпляры "Доконального Тома" погибли во время пожара Москвы, и лишь один был фрагментарно спасен губернатором Москвы Ростопчиным. Недавно удалось восстановить всю книгу. Так мы узнали правду, и теперь осталась надежда, что, если мы вернем Меч... Но это кто еще?!!!

И грозный старческий пальчик указал на Сергея.

Маленький бородач с золотой вермишелью закричал:

- Конвой! Взять!

И Сергей оказался в цепких и надежных руках.

- Господа! - весело предложил подпоручик Иванов, - а давайте его гасстгеляем, а?

- А что, можно... - спокойно отозвался Алексей Алексеевич, внимательно созерцая.

- Не годится, - отрезал бородатый, - Жалко мне его. Добрый я.

- Но, Ваше Величество! - вступил длинный лысеющий штабной в белоснежном мундире, - Это - легкомысленный корнет, возможно, болтун... 2

Тут Сергей сообразил:

- Ваше Величество! - на колени упасть ему не дали, но он поджал ноги и принялся болтаться на руках у Его Императорского Величества Николая Второго Собственного Конвоя. - Ваше Величество! Я целиком предан нашему делу... И я человек маленький, какой-то корнет, - вот, оказывается, у меня какое звание, - и я ничего не понял из услышанного, и вообще я ничего не слышал, и не я это...- тут он решил, что заврался, и умолк.

- А может, и правда расстрелять? - в задумчивости покрутил ус Его Величество.

Но тут их прервали. В зал вбежал казак и, козырнув, заорал:

- Срочное донесение генералу Брусилову!

Тот, кого звали Алексеем Алексеевичем, проворно выдрал из рук посыльного пакет и, надорвав, зашелестел бумажкой:

- От Голицына... Каков молодец... Два австрийских орудия вдребезги... Вот надежный офицер, Государь, - обратился Брусилов к Николаю.

- Вы хотите сказать, для дела?...

- Да, ваше величество.

- Так недурно бы с ним связаться.

- Телефон у него сломался. Прислал письмо с оказией.

- Так пошлите кого-нибудь с письмом.

- Сию минуту. Господа! Кто отнесет письмо Голицыну?

Молчание. Понуренные головы. Перешептывание. К Голицыну... Все равно, что к черту на рога... Так там же война идет...

- Подпоручик Иванов, может быть вы?

- Пагдон? А... Я бы, конечно, да,.. но лучше через недели две-тги. Видите ль, мне нужно сначала вегнуть кагточный долг - а то сами понимаете...

- А давайте я, - сходя с ума, сказал Сергей, - Все одно расстреливаете.

- А что?! - оживился подпоручик, - патгонов действительно в обгез. А так - может, письмо доставит. Или расстгеляется.

Николай:

- Ну, стало быть, герой, или как вас зовут?...

Хотел бы я знать, как моя фамилия.

- Ээ... Сергей... корнет.

- Прекрасно, корнет Сергей... ээ... - Николай выдержал паузу, но фамилии так и не услышал. - Алексей Алексеевич, у вас готово письмо к Голицыну? Прекрасно, корнет... ээ... вот вам письмо и покажите, насколько вы целиком преданы... нашему Святому делу. Кстати, напомните, чтобы он вернул кресло, он знает какое.

- Да, Ваше Величество, - деловито добавил Брусилов, - а еще надо приставить к нему пару казачков из Вашего Собственного Конвоя. Чтобы не затерялся в городе, знаете, так я разумею. Доведут его до линии, а дальше сам побежит, если жить захочет.


Позади - город, вавилонистый и тыловатый, с особо важными армейскими учреждениями, дремлющими утром казино и прочими нехорошими местами. Сначала были толстые штабные, тоже тыловатые и вавилонистые, потом веселые и отважные интенданты, далее встревоженные и ограниченно годные нестроевые и, наконец, угрюмые солдатики, которых отправляли воевать. И через все это под красным крестом - раненые, раненые, раненые...

А впереди - ровнехонькое поле с редкими кустиками и чудом уцелевшими тощими деревцами. Гыр-р-рх!.. Все присели. Ничего, далеко. Ага, далеко! Как зацепит, мало не покажется...

- Ну, туды вам, ваше благородие, - казак Конвоя махнул на поле рукой, - Вона, на то белое деревцо, там их благородие и будет.

- Вы уже, это, не серчай, ваше благородие, - сказал второй казак Конвоя, снимая с плеча винтовку.

- Да, чего там, бывает, - пожал плечами Сергей, - А то, смотрите, может вместе?

- Не, не, - замотали чубами казаки.

Конвой свободен, подумал Сергей.

- Ну, как хотите, - он взял чемодан и с письмом в кармане пошел по полю.

- Ты, это, пригинайся! И обратно не бежи! - заорали казаки. Потом щелкнули два затвора.

Быстрей надо, а то в спину стрельнут; эх, не свои, так чужие снарядом разорвут. Гыр-р-рх!...

Наши не отвечали. Наверное, нечем.

...Австрийские пушки стреляли часто, да все мимо. Большая часть снарядов разрывалась еще до русской линии, а те, что долетали, зарывались в землю, не причиняя вреда. Только два легли недалеко от бегущего корнета, обдав его с ног до головы весенней грязью.

Из разорванного осколком снарядом чемодана удалось спасти только курительную трубку. Обрывки документов унесло ветром. Он так и не успел прочесть свою фамилию...


Он приподнялся над землей, когда канонада смолкла. Пушки притихли внезапно, как будто им одновременно зажали рот. Одна при этом даже громко ухнула, и Сергею показалось, что последний снаряд разорвался у нее в дуле. Мгновение тишины, два, три - и над полем полилась какая-то странная мелодия.

Флейта.

Белое дерево было сломано. Сергей поколебался и пополз на звук флейты.


...Рядом со щелью, отмеченной обломком опознавательного дерева с белой полосой, земля разрыта лопатой и австрийскими пушками. Вдаль - тонкой противной змейкой - щели, окопы, укрепления. И все пустые. Все отличие этого - из него наружу торчат две зеленые зрительные трубки. Перископ.

И звук флейты.

В окопчике сидел совершенно лысый человечек. Вернее, так гладко выбритый, что голова сияла на общем фоне, как лампочка господина Лодыгина и мистера Эдисона. Лицо носило несколько восточные черты, возможно, дело было в узко прищуренных незлобных глазах. Верхняя губа украшена узкими длинными черными усиками. Человечек был одет в пехотные форменные штаны, сапоги и дворницкую душегрейку мехом вовнутрь. Напротив него был грубый зеленый столик, на столе - черный телефон, довольно грязный, и небольшая иконка. К одной из земляных стенок окопчика была воинственно приставлена сабля в ножнах.

И тут только Сергей увидел, на чем человек сидел. Это было редкостной красоты (преимущественно до употребления) антикварное кресло работы начала девятнадцатого века. Величие и изящество. Полный ампир.

- Что вы говорите? - переспросил Сергей.

- Милости прошу, говорю, в окопчик, - доброжелательно сказал человечек хорошим, чуть шершавым голосом.

Сергей спрыгнул, обдав обладателя дворницкой душегрейки фонтанчиком брызг со дна окопа. Человек бережно смахнул капли со штанов:

- Чем порадуете?

- Голицына бы мне... - искательно сообщил Сергей.

- А! Ну конечно же... У вас же в штабе...- спохватился человечек, сбрасывая душегрейку. Сверкнули ремни и золотые погоны:

- Поручик Владимир Голицын, к вашим услугам. С кем имею честь?

- Ээ... Сергей, - смутился корнет.

- Ну, хорошо, хорошо, - улыбнулся поручик. У него были крупные лошадиные зубы, - по глазам вижу, что вы забыли свою фамилию.

- А что вы играли? На флейте.

- А, это? "Зеленые рукава", шестнадцатый век. Сыграйте-ка мне что-нибудь.

- Но я не умею, - признался Сергей.

- Я прошу вас.

- Я, правда, не умею.

- Ну, я вас умоляю.

Сергей осторожно взял инструмент и тупо уставился на него:

- Но я даже не знаю, как ее держать.

- Это так же просто, как лгать, - странно улыбаясь сказал Голицын, - Дуйте вот сюда, а вот эти дырочки зажимайте пальцами... Впрочем, возможно, я несправедлив, - внезапно прервал он себя, - Вы служите в штабе?

- Нет же! Я только сегодня приехал. А прислали меня точно, из штаба, потому что больше не было дураков тащить сюда письмо.

- Ах да, телефон у меня сломался, - вспомнил Голицын, забирая телефон на колени, чтобы освободить Сергею краешек стола.

- А чего он сломался? - поинтересовался Сергей.

- А не знаю, корнет, не знаю... Наверное, потому что я ноги на него ставил... А то сыро. Зря, наверное. Но вы не объяснили мне, что погнало именно вас в такое место?

- Ну, это потому, что там бы меня точно расстреляли, а здесь имеются варианты.

- Расстреляли? За что?

- За то, что кое-что еще вижу и неплохо слышу. В общем, от меня случайно не уберегли одну важную тайну. Но я ничего не видел. И не слышал.

Голицын вдумчиво рассмотрел Сергея, а потом открыто и очень добродушно рассмеялся.

- А ты молодец! Но давай-ка письмо.

Читая, поручик все больше мрачнел.

- Вот оно что... Бедааа...- протянул он, наконец, и снова посмотрел на корнета, но теперь особенно внимательно, пристально, словно желая запрыгнуть и раствориться в его глазах, как в царской водке. С трудом выдержал Сергей этот взгляд.

- Ты как здесь оказался?

- Если честно, я не помню. Проснулся в вагоне, кругом бутылки.

- Так пить нельзя.

- Да я понял.

- Вот что, Сережа. Отсюда тебе запросто не выбраться. Предлагаю тебе такую штуку. Я окажу тебе услугу, не спрашивай какую, после узнаешь, а ты, когда попрошу, сделаешь для меня кое-что. Даже если придется ехать. Далеко.

- Что-то очень туманно.

- Яснее пока не могу. Соглашайся, может, еще в живых останешься.

- Согласен, - не думая, сказал Сергей. Голицын был человек, которому стоило довериться. Наверное.

- А что тебе остается? - риторически вздохнул Голицын.

Они помолчали.

- А вы, что же, здесь в одиночку? - спросил Сергей.

- Здесь стоял 801-й Балканский полк, - задумчиво сказал поручик.

- И что он?..

- Сражался с частями германской Стальной дивизии. Слышал про такую? Поголовно все берсеркеры. Им ежедневно мухоморы сухим пайком выдают - дневная норма 250 грамм. Идут в атаку и грызут приклады винтовок, пена красно-белая изо рта... А красные стеклянные глаза их не видел? Пуля на излете не берет! Только в упор, в глаза их страшные... Или снарядом, а как снаряды вышли, что прикажешь делать?

- Зачем это?...- испугался Сергей.

- За дело наше святое, - бесцветно сказал Голицын, и не ясно было - серьезно это или как...

- А где ж полк?

- А ушел. Вероятно, все сошли с ума.

- Но их же... за дезертирство...

- Скрываются. В бегах. По домам.

- Это же несколько тысяч человек! Как же...

- Зачем тысячи. Сто сорок семь человек, оставшихся в живых. Сто сорок шесть нижних чинов и один офицер. Полковник Васин. Бедный Васин, я знал его, Сережа. Замечательный человек. Они сошли с ума... или не сошли... в один день, я пришел из короткого отпуска, а они уходили. Васин сказал мне тогда: "Пойдем домой", а я ответил: "Я приду позже". Он улыбнулся еще удивительнее, чем всегда, и увел полк. 801-й Балканский. Домой.

- А Стальная дивизия?

- Ей тоже крепко досталось. Но - дисциплина. Пока больше не атакует. Только пушки.

- И вы здесь один против дивизии и пушек?

- Ну так, - оживился Голицын. На рукаве сверкнул шеврон Балканского: перекрещенные знамена России и Сербии. - Вторую неделю. Прислали мне хорошую икону. Сам, понимаешь, маг наш и кудесник Распутин заряжал. Сижу вот, медитирую. Три вражьих орудия уже разорвало.

- Ничего себе!

- Слышишь, опять зашевелились. Хочешь попробовать?


К тому времени как полуоглушенный ревом рвущихся рядом снарядов Голицын отобрал у Сергея распутинскую иконку, они раз семь могли быть разорваны в клочья. Поручик вперился в икону, и постепенно пушки стали бить с недолетом, с перелетом, беспорядочно и без толку. Потом все стихло. Поручик промокнул макушку наброшенным на голову ярко белым платочком.

- Задатки неплохие. Но сам не знаешь, чего хочешь, - пояснил он.

- Но я не могу... - оправдывался Сергей.

- А вот этого чтобы я от тебя не слышал, - с комической серьезностью сказал Голицын.

В это время из соседнего окопа донеслось:

- Эй, люди... Есть кто живой, а? - жалобно так.

- Ползи сюда, давай, - возвысил голос Голицын.

Из-за края окопа показалось юное лицо с чубчиком и в фуражке. Потом оттуда же возникла рука в мундире и прикоснулось к козырьку:

- Вице-унтер-офицер 10-й драгунской дивизии... Письмо господину Голицыну, - кивок Сергею, - и господину Оболенскому, - кивок Голицыну.

Еврика!

- Ну-ка, давай сюда, - весело вскричал Голицын, неожиданно подмигивая Сергею.

В письме было написано:

"Поручику Голицыну и корнету Оболенскому (если он еще жив).

Господа!

Предписываю сим сдать пост прибывшему вице-унтер-офицеру и явиться в штаб за получением секретного и ответственного поручения. Предупреждаю вас: дело Государево. Надеюсь скоро встретиться.

Генерал от кавалерии А. А. Брусилов.

П. С. Володя, верни уже кресло из дворца. А. А. Б."


- Что за кресло? - спросил Оболенский.

- А? Да вот это, - поручик хлопнул по подлокотнику, - Сидеть не на чем было, ну и взял из царского поезда, я ж не знал, чье.

- Ваши благородия, а какие будут приказания? - браво спросил вице-унтер.

- Остаешься здесь за старшего. До нашего или иного прибытия. Кресло не отдавай. Телефон не работает...

В это время зазвонил телефон.

Голицын поднял трубку и, послушав, сурово сказал:

- Я же сказал: телефон не работает...

- А чего делать-то? - спросил юный вице-унтер.

- Вот икона. Молись.

- Слушаюсь!

- Молодец! Давно на войне?

- Не очень. Домой уже хочу. Милый дедушка, думаю, забери меня отсюда...

- А ты не Ванька Жуков будешь? - вдруг спросил Голицын.

- Так точно, ваше благородие! Жуков, только не Ванька, а Георгий...

Перед тем, как ползти обратно через поле, Сергей поднял трубку телефона. Телефон не работал.


- Что это за дело для нас? - спросил Оболенский, когда опасное поле было позади. Под раскидистым деревом дремали давешние казаки из Собственного Е. И. В. Конвоя.

- А я знаю? - прищурился Голицын, - Но кое-что я тебе все-таки разъясню. Твердо решил отправляться со мной?

- Ну, решил.

- Хочешь ты этого или нет?

- Скорее да. Ну, да, да.

- Ладно, тогда почитай.

Это было письмо, которое он относил Голицыну. Как выяснилось, туда было вложено еще одно. Первое, сего дня, месяца апреля числа первого лета 1916, содержало благодарность от лица самого Императора Николая Второго, хотя и без подписи, но заверенное секретарем. Второе оказалось еще интереснее:

"Господин поручик!

Подателя письма без промедлений в попытке дезертирства расстрелять.

Возможно исключение: внезапно вдруг вас интуитивно озарит, что лучше делать этого не стоит. Условие: тогда он вместе с вами отправится и выполнит задачу, которую на вас возложит Ставка, Отечество и Вождь наш, Государь.

Генерал от кавалерии А. А. Брусилов.

П. С. Голицын, когда ты уже вернешь кресло? А. А. Б."

Сергей посмотрел на Голицына. Хитро прищуренные восточные глаза. Добрый.

- Спасибо, - сказал Сергей.


Рядом со зданием, где расположился штаб, находилось небольшое строение военной тюрьмы. В общем дворе под охраной гарнизонных героев (так сказал Голицын) сидело и стояло несколько чумазых людей в разнообразных, порой причудливых одеяниях. Некоторые были в военной форме, затертой почти до неузнаваемости.

- Что это за разбойники? - удивился Сергей.

- Корнет Оболенский, - серьезно сказал Голицын, - поскольку вы временно приданы 801-му Балканскому полку, позвольте представить вашему вниманию ваших соратников. Очевидно, бывших.

- 801-й Бакла... Балканский? - выдавил Оболенский.

- Он самый, - согласился Голицын, а какая-то женщина, одетая в добротный дорожный костюм, дотронулась до его рукава:

- Господин поручик, простите, не помню, как вас зовут... Я - Васина. Анастасия Сергеевна...

- Зато я хорошо вас помню, Анастасия... Сергеевна, - сказал Голицын. Глаза у него оказались грустные, а золотые погоны чуть поникли, - Поручик Владимир Голицын. Мне представили вас в августе 1914 года. Вспомнили?

Женщина вдруг покраснела, и ее красивое англо-нормандского типа лицо показалось еще лучше. Кончики пальцев коснулись волос и испортили прежде безупречную прическу.

- Чем я могу помочь вам?

Оболенский успел привыкнуть к его голосу. Он был приятный и чуть хрипловатый, ниже, чем у самого Сергея. А тут он стал бархатный, теплый и какой-то терпеливый, если так говорят.

- Не мне... Если вы еще... Вернее...

- Так. Ваш муж, полковник Дмитрий Иванович Васин... Он здесь?

- Да. Вы можете?

- Пока не знаю, - признался Голицын.

- Но... вы должны... - она смотрела прямо в глаза. Сейчас у Голицына было вполне европейское лицо. И глаза - огромные чистые и голубые.

- Я не должен, - поправил поручик, - Я просто хочу это сделать. Извините, нам пора. Пойдемте, корнет.

На ступеньках тюрьмы под охраной "гарнизонных героев" сидел старик без головного убора. Совершенно седые волосы плыли по апрельскому ветру. Щеки ввалились. Старик сидел прямой, как штык, в безукоризненно чистом пехотном мундире, только погоны были содраны с мясом. Но на груди неподвижно висел Георгиевский крест. Наверное, постыдились оторвать.

Он был увлечен какой-то книгой, и Голицыну пришлось позвать его.

- Полковник, - тихо сказал он.

- А! Владимир! И вы здесь?! - осведомился полковник. У него был тоненький птичий голос, но слышно было, что он умел управлять этим слабым голосом.

- Нет, командир, я пока дальше, - сказал Голицын, выделяя "пока".

- Так или иначе, Владимир, - звонко сказал Васин, - скажите им и всем, кому сможете, что можно нас расстрелять, но нельзя расстрелять нашу мечту. Скоро уже, скоро они больше никогда не смогут есть и пить нас - капля за каплей и кусочек за кусочком...

- Того, ваше высокородие, - встрял охраняющий солдатик.

- Цыц! - пронзительно осек полковник, - Никогда они не будут владеть нашей землей. Скажите всем: я верю, что мы научимся быть хорошими. И даже они - как бы они этого ни боялись!..

- Запрещаю! - тявкнул офицер стражи, - солдаты, готовьсь!

Щелкнули затворы.

- До свидания, Дмитрий Иванович. Помните? Мы одного полка.

Васина подталкивали к двери тюрьмы. Он обернулся и попросил:

- Володя, позаботьтесь об Анастасии... Мы одного полка.

- Вы еще сами о ней позаботитесь. Мы одного полка!

Они пошли через весь двор к зданию штаба, и там, где шел Голицын, арестанты поднимались и вытягивались по струнке в собственном индивидуальном строю. Голицын приветствовал их наклоном голова, с иными здоровался по имени, а некоторым даже пожимал руки на глазах у остолбеневших гарнизонных.

- Мы одного полка, ваше благородие, - говорили солдаты.

- Мы одного полка... - отвечал поручик.

Может, что и было в них безумное, но только не слова, не движения, не лица. Разве только то, что они вдруг все вместе совершили...

На ступеньках штаба Сергей не выдержал и сказал Голицыну, звенящему саблей в одном шаге:

- Послушайте! Ведь они такие же сумасшедшие, что и я!

Голицын вдруг круто развернулся и, поглядел так пронзительно и безумно, что Сергей отшатнулся.

- Эээ, батенька, как у вас уже далеко зашло...


- Просто молодец. Ты избрал очень верный стиль общения, - сообщил Голицын, - Все время молчишь. Умница.

Наконец, последняя дверь была открыта.

- Господа! Его Императорское Величество Николай Второй ждет вас.

Тот же зал с огромной картой. Николай подошел и крепко пожал руку Голицыну, потом, поколебавшись - Оболенскому.

- Господа, я возлагаю на вас надежды. Алексей Алексеевич, прошу вас.

И скромно присел в сторонке.

- Садитесь, господа, - сказал в седые усы Брусилов, - Прежде всего, поручик. Господин корнет здесь. Правильно ли я вас понял?

- Мне захотелось, чтобы он остался жив. Прошу учесть, что он все знает. Из вашего письма.

- Почему он прочел письмо? - резко спросил генерал.

- Потому что я дал ему прочесть. Я спросил, согласен ли он последовать за мной.

Сергей открыл рот...

Вот умница, услышал он взгляд Голицына, умница, я тебе сказал. Сергей захлопнул рот обратно.

- ...И он охотно согласился. Поэтому предлагаю его не расстреливать.

Брусилов обернулся к Государю. Николай кивнул.

- Ну хорошо. Теперь о вашей миссии, поручик... и корнет. Вы готовы?

- Почти. Прежде чем вы посвятите меня в государственный секрет, я хотел бы обсудить некоторые кондиции.

Генерал удивленно вскинул седую бровь - почти до середины лба. А Николай по-кошачьи тихо поднялся с кресла и неслышно подошел к Голицыну. Поручик вскочил и вытянулся. За ним подпрыгнули Брусилов и Сергей. Государь выглядел спокойным как никогда, но опытный царедворец угадал бы его настроение. Пожалуй, теперь было видно и без телескопа: Николай был в тихом гневе.

- Кондиции? Кондиции, господин поручик?! Вы изволите предлагать Нам кондиции?!!

- Ваше Императорское Величество, - сказал Голицын также внешне спокойно, но Сергей понял, что он хорошенько трусит, - Государь, кондиции сии потребны не для меня персонально, а для пользы дела. Нашего святого. Для успеха поручения мне надо сосредоточить все силы, не так ли?.. Собрать воедино энергетику, как сказал бы... эээ... главный наш чародей... Поэтому я и хотел бы, чтобы меня не беспокоило ничто. Например, тревога за других людей.

Николай вздохнул.

- Понятно. Сколько вам нужно?

- Государь, деньги это... - поморщился поручик, - Мне не нужны деньги, мне нужны люди.

- У вас есть женщина? Что вам надо для нее?

- Нет у меня женщины. Вернее, это сейчас не имеет значения.

- А чья жизнь так важна для вас, поручик? Корнета мы оставляем.

- Еще несколько человек, Ваше Величество.

- Сколько?

- Сто сорок семь. 801-й Балканский.

Николай нахмурился.

- Это дезертиры, поручик. Они будут расстреляны. Наш Друг говорит, что эту язву надо удалить.

- Зачем они вам, Голицын? - вмешался генерал, - Они ушли из окопов, предав наше святое дело. Мы только сейчас выслали взамен резервные части.

- Тогда расстреливайте и меня, - предложил Голицын. Кажется, он больше не боялся, потому что выбрал.

- И меня! - неожиданно подал голос Оболенский.

Голицын еле уловимо кивнул. С благодарностью.

- Мне надо подумать, - сказал Николай. Они долго тихо советовались в стороне под картой, и, наконец, генерал Брусилов объявил:

- Государь изволил оказать вам свою высочайшую милость. Дезертиры 801-го Балканского полка освобождаются от казни, но будут сосланы на временное поселение в места отдаленные.

- Благода...- начал Голицын...

- Ну а теперь, - словно не слыша Голицына, буднично, как ничего не произошло, сказал генерал, - Садитесь и слушайте, а я буду говорить.

Вот что он рассказал.


В 1516 году под руку Московского князя перешел татарский багатур Кара-Мурза, принявший при крещении имя Мисаил. Девиц на Москве всегда было вдоволь и вскоре, женившись по христианскому обычаю, в году 1517 или 1518 произвел он сына. Старший Кара-Мурза скоро умер, а молодшему была суждена долгая жизнь. Жил он в своей вотчине под Касимовым, лично знал грозного Ивана и участвовал в его походах: Казань брал и Астрахань брал. Разочаровавшись в жестоком царе, принял постриг под именем Филиппа и стал патриархом Руси. Но и там не угодил он царю и был задушен его могущественным тайным советником Малютой Скуратовым, после чего вновь был вынужден переменить имя и стать смиренным монахом Пименом в Чудовом монастыре. Там он временно ушел из большой жизни, лишь краем глаза продолжая следить за русской историей. Тогда ему показалось, что народные беды происходят из неверного понимания религии, и он возглавил церковную реформу. Но по совету доброжелателя, пожелавшего остаться неизвестным, не в меру активный патриарх-реформатор был отправлен царем Алексеем в почетную ссылку. В последний раз в семнадцатом веке его след обнаружился среди сторонников Степана Разина - на черном патриаршем струге. Позднее, возмутившись неблагородным поступком атамана с персидской княжной, Никон Кара-Мурза оставил его, и вскоре Разин был разбит.

После этого Никон, Мисаилов сын, или Николай Михайлович, отошел на заслуженный отдых и, по многим размышлениям о русской истории, занялся написанием обширнейшей 12-ти томной летописи под названием "История Государства Российского". Осмыслить и написать столько за обычную, человеческую, жизнь было, конечно, невозможно; летописец потратил на свою работу около ста лет. Некоторых удивляет то, что повествование свое он завершил приходом новой династии Романовых. Карамзин оборвал себя совершенно сознательно: он увидел, что уже описание эпохи Ивана Грозного, современником которого он был, выходит слишком живо и реалистично. Карамзин не хотел, чтобы широкая публика узнала о таком факте его биографии, как возраст. Но свои соображения о мировой истории и истории России после Смуты он все же изложил.

В 1811 году багатур сын багатура представил молодому государю Александру, с чьим именем связывались надежды прогрессивного общества, свою летопись. В ней было 12 официальных томов и еще один - 13-й, так называемый "Докональный Том", замаскированный под коротенькую "Записку о древней и новой России".

Это рассказ об истинной истории России и всего Мира. Это Правда о том, Что Было. Там содержится немало набросков, выдержек из малоизвестных документов, черновиков, чье назначение не выяснено. Учитывая характер Кара-Мурзы, ныне тихо проживающего (после своей, Василия Осиповича Ключевского, смерти в 1911 году) где-то в Саратовской губернии, на лишние подсказки с его стороны рассчитывать не придется. Все что он делал до своей внезапной смерти, связанной с неожиданным переходом к журналистике, так это включение странных дополнений в "Докональный том". Даже если господин Кара-Мурза доживет до конца двадцатого века, нет сомнений, что и тогда от него не получить окончательного и прямого ответа на все им же затронутые вопросы.

Это очень загадочный старик. Достаточно сказать, что любимой его присказкой всегда было: "Я появился на свет задолго до своего рождения".

Приходится рассчитывать на собственную голову.


Генерал Брусилов внимательно изучил Голицына и Оболенского, переваривающих новые сведения. Сергей был явно ошарашен. Зато Голицын, казалось, просто встраивал полученные факты в какую-то свою систему:

- Ага. Таким образом... А! То-то я думал... тогда ясно.

- Ну что ж, - продолжал генерал, - теперь вы знакомы с источником наших знаний, и можно приступать к самим знаниям.


Все началось, вернее, Все продолжилось летним днем 1240 года, когда к светлому княжьему терему в Новогороде подошел некто в сером плаще калики перехожего, из-под которого едва виднелись странные оранжевые одежды. Он чуть не столкнулся с гонцом береговой стражи: в устье Невы приплыла свейская рать. Отразить ее было нечем, и князь размышлял, что можно сделать с горсткой воинов личной дружины. Отрок впустил странника: "С гыбы, говорит, какой-то". Сняв капюшон, странник оказался коротко острижен. "Привет тебе от бэгэ, княже, - воззвал он, - Передают: поможем родичу нашему, Александру. А еще передают". И он протянул князю длинный сверток. Князь перекрестился. Странник не исчез. "А ну, перекрестись, убоже", - велел князь. Тот перекрестился и еще раз не исчез. "Добро, теперь постою за Людей Русских", - сказал князь, развернув сверток. Там был чудесной работы древний меч. "Постой, княже, за Людей", - ответил странник и удалился, только его и видели.

Так через Неведомые И Добрые Силы Востока был обретен Счастливый Меч. А через несколько дней пришлые корабли увозили в страну свеев и остатки чужого войска. Вот почему говаривал Александр Невский: "Кто с мечом к нам придет, тот от Меча и погибнет".

С тех пор не раз верой и правдой служил Меч Александра Невского. Даже царь Петр, хоть и ругал старину, распорядился спрятать меч понадежнее в специально оборудованной Александро-Невской Лавре, и словно бы для охраны погребения Князя установил там караул.

Но с эпохой огня и пороха стали к Мечу относиться не как к настоящей Силе, а как к символу. А во времена Просвещения ученые в России и вовсе позабыли о Силе и Чарах.

В России. Но не в Германии.

Там давно, век за веком, готовился Второй Поход против России. И уже запальчивый молодой Фредерик озорно строил канареечные свои шеренги и пробовал силенки на саксонцах, потом на австрияках, а там и на самих французах. И потихоньку звался уже и Непобедимым, как вдруг... Все рухнуло в нескольких битвах, хваленые прусские флигельманы скоренько покидали поле, а быстрее них - только сам Непобедимый.

В чем дело? - ломал голову битый король, а в Россию один за другим отправлялись шпионы. Еще до войны с целью выведать русскую тайну была заслана Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская. Но она не только была перевербована вице-канцлером Бестужевым, но и смогла раскрыть и обезвредить постоянного связного агента Карла Петра Ульриха Голштейн-Готторпа. При захвате специальной группой гвардии поручика Орлова он успел проглотить пилюлю с ядом, но резидентура в России была провалена.

Приходилось создавать новую разведывательную сеть. Под видом известных немецких историков в Россию прибыли Миллер, Байер и Шлецер. Искусно заморочив голову русским так называемой "норманнской теорией", на поверку оказавшейся фальшивкой, они подпоили Ломоносова и выведали тайну меча Невского. Но большего им сделать не удалось.

В начале девятнадцатого века немногие в России знали о Мече. Но в 1811 году, как теперь известно, вышел "Докональный Том" Карамзина с правдой о нем. Именно с целью уничтожения этой книги Пруссия и Австрия спровоцировали нелепый поход Наполеона 1812 года. Цель его была, казалось, достигнута: книга сгорела в Московском пожаре.

Теперь можно было заняться непосредственно Мечом. Для этого в Россию был заслан опытнейший германский шпион Геккерн - под видом голландского посланника. В 1837 году он совершил похищение Меча, по преступной небрежности переданного на хранение в запасники Кунсткамеры. Кара-Мурза тогда считался умершим, - дело в том, что он регулярно раз в сотню лет впадал в магический анабиоз для сохранения долголетия. Только один человек попытался остановить Геккерна. Это был русский поэт Александр Сергеевич Пушкин, почувствовавший угрозу благодаря энергетической связи с Невским, обусловленной общим именем. Если бы на троне все еще был царь Александр, он бы понял своего тезку, но Николай оставался глух к сокрушенным воплям великого поэта. А его окружение так и вообще гнало его свободный и смелый дар.

Финальный акт трагедии разыгрался на Черной речке при попытке переправить Меч через Финляндию и Швецию в Германию. Пушкин ранил одного из противников, но сам был убит приспешником Геккерна Дантесом. Позднее это событие преподнесли общественному мнению как печальное последствие дуэли. Так Россия лишилась и меча Невского, и "Доконального Тома".

Но еще жив был Кара-Мурза.


- И вот какое письмо мы получили месяц назад. "Генералу Брусилову для доклада Е. И. В. Николаю Второму. Книга не погибла. Там есть ответы на все вопросы. Мир будет спасен. Точно. Пришлите надежного человека, он возьмет".

- В Саратовскую губернию? - спросил вдруг Голицын.

- Да, поручик, то, что вы везли, и было "Докональным Томом". Думаю, вы кое-что почувствовали - с вашими-то способностями. А те, на станции, были не хулиганы, и не грабители. Возможно, и не люди.

Брусилов сказал это так жестко, хлестко. Что у Сергея сжались все внутренности. Он впервые стал понимать, в какое странное дело он попал. Странное и смертельно опасное.

- Итак, мы получили от господина Кара-Мурзы книгу. В конце ее были оставлены страницы "Для заметок". Все они были пусты, только на первой была короткая надпись.

- Какая?! - одновременно спросили Голицын с Оболенским и переглянулись. Рассказ взволновал их и увлек.

- Потсдам, - сказал со своего места Николай.

- Потсдам?.. - переспросил Голицын.

- Потсдам - это городок под Берлином. Вы поедете туда и любой ценой вырвете Меч. Еще вопросы имеются? Не стесняйтесь.


Он был такой, как несколько часов назад - седой, высокий и прямой, как винтовка, Дмитрий Иванович Васин. Лишь вместо военной формы серое пальто. Старомодное, прошлого века.

- Спасибо, Володя. Теперь мы вернемся на нашу землю. Больше ни минуты в окопах. И все-таки, знаешь... Я хотел, чтобы это закончилось не так. Я мечтаю о дне, когда никто и ни за какой целью не сможет погнать умирать и убивать ни нас, ни наших детей. Но, наверное...

- Это мы посмотрим, - сказал Голицын, - Мы ведь по-прежнему одного полка. Ну, вам пора.

- Да, действительно, - спохватился Васин и потянул за собой жену. За ними двинулись серые неровные ряды балканцев. Солдаты шли мимо Голицына и Сергея и теперь салютовали обоим.

- Владимир! Владимир...

Анастасия Сергеевна Васина.

- Я вам благодарна... по-настоящему. Я могла бы... помочь вам... если...

Голицын посмотрел в сторону.

- Анастасия Сергеевна. Вы можете делать все, что хотите, но не более. Вот и все, - все-таки у него большие голубые глаза, - До свидания.

Она побежала догонять голову колонны, потом рванулась обратно, остановилась. Голицын упрямо смотрел в другую сторону, это нарочно, знал Сергей. Как будто это было впервые, но повторялось; он не знал, как это подумать. Анастасия повернулась и медленно пошла вдоль серых солдатиков. Колонну замкнули два жандарма.

- Шли бы вы спать, господа офицеры... - сзади подошел генерал Брусилов, - Ночь на дворе. Особенно вам, корнет, надо б выспаться, набегались вы сегодня. Хотя, как не верти, пройти сквозь Стальную дивизию... Раньше снег в апреле выпадет, честное слово.... Нда-с... Ну, я так разумею, кресло вы мне не отдадите...


Апрельское утро в маленьком галицийском городке выдалось снежным. Белая крупа легла на землю и принялась таять. На ветках деревьев она задержалась дольше. А еще осела на воротниках, шапках и волосах - у кого они были. А были не у всех.

На маленьком галицийском вокзальчике стояли два человека в германских офицерских шинелях. Один был повыше - худой юноша, почти мальчонка с длинными черными волосами, заплетенными в несколько косичек. Другой - пониже ростом и постарше, лет двадцати семи, с совершенно бритой головой, торчащей из-за высоко поднятого ворота, так что едва виднелись черной черточкой усики. Знаки различия на его шинели соответствовали званию обер-лейтенанта, тогда как на шинели юноши были погоны фендрика. 3

- Говорил я, не хочу я быть фендриком, - сказал юноша.

- Что так? - осведомился обер-лейтенант.

- Ассоциации неприятные, - пояснил фендрик.

- Не огорчайся, - сказал обер-лейтенант, - Мало ли в Германии фендриков. И не сосчитаешь. Вот как бы нам выбраться отсюда в Вену или в Берлин...

- Ну, по-моему, это не трудно, - после похода сквозь Стальную дивизию Оболенскому море по колено, ну, точно не выше пояса, - Сейчас спросим. Эй, солдатик! - он назвал так огромного поросенка в засаленном австрийском мундире с зелеными петлицами.

Солдатик подобрался неожиданно ловко.

- Скажи-ка, как нам добраться отсюда до Вены? - спросил Оболенский.

- Осмелюсь доложить, - начал поросенок, стараясь обращаться одновременно к обоим, раз один задал вопрос, а другой казался явно главнее, - Осмелюсь доложить, что самым удобным поездом в сторону Вены является поезд на Ржешеевицы, который я прошу вас не путать с поездом на Эржешвару, потому что это совсем другое. Конечно, поезд на Ржешеевицу идет не прямо в сторону Вены, а так сказать, в сторону Праги, но, осмелюсь доложить, этот кружной поезд проверяется куда хуже, чем прямой на Вену; а что еще, спрашивается, может требоваться русским шпионам? В конце концов, поезд на Эржешвару так едет вообще в другую сторону; вот почему не следует путать Эржешвару с Ржешеевицами, а иначе случиться как на железной дороге между Прагой и Ческими Будеевицами. А был совершенно аналогичный случай...

- Эй, погоди, - перебил Оболенский, - А с чего ты решил, что мы - русские шпионы?

- Осмелюсь доложить, - отвечал поросенок, - я не решил, что господа офицеры русские шпионы. Но я только подумал, что те кто носят прусскую форму и разговаривают по-русски, могут иметь отношение к русским шпионам. Я подумал, возможно они их ловят и им интересно...

В это время маленький черный пудель с блестящими зелеными глазками, сидевший под лавочкой рядом с урной, приподнял левое ухо и чиркнул лапой по брусчатке. Полетели явственные оранжевые искры.

И стало Оболенскому не по себе. А поросенок продолжал безмятежно улыбаться. Как бы... как бы от него избавиться?

- Швейк! Где вы, черт возьми, Швейк?!

Это кричал подошедший австрийский обер-лейтенант с петлицами того же цвета, что и у поросенка. Кричал на том языке, который русский сможет разобрать разве с большим трудом - по-чешски.

- Осмелюсь доложить, господин поручик....

- Пора удирать отсюда, - еле слышно, почти не шевеля сухими губами, сказал Оболенский.

Голицын бросил взгляд на песика, на поросенка и, наконец, совсем безумно подмигнул Сергею:

- Йа, йа. Натюрлих.


Чуть приоткрыв рот под серым усом, Голицын спал на вокзальной лавке. Корнет сидел рядом и листал "Докональный том".

Переплету было лет сто. "История государства Российского", значилось на первом титуле. На втором было написано: "Докональный том тринадцатый сочинений Николая Михайловича Карамзина по настоящей гистории. 1811 год". Третья страница - посвящение: "Государь, в год знамения предпосылаю тебе сей докональный том, ибо ты есть ныне могущий, но станешь также и знающим. Стань такоже и желающим, ибо сие третье есть наиважнейшее других двух..." Маррразм... А что это еще за "знамение"? Перед Наполеоном... А! Одиннадцатый же год, комета. Как там, у Александра Сергеевича, тайного сотрудника охранной спецслужбы: вошел, и пробка в потолок, вина кометы брызнул ток... или сок? В эдаком свете похоже на какой-то условленный пароль. Читаем далее.

Вот занудный же небось старикашка этот Кара-Мурза... Ну ладно, где здесь оглавление? Так, раз нет в начале, стало быть, в конце книги.

В конце книги оглавления тоже не было. Там оставалось несколько пустых страниц, на первой из коих было написано: "Для заметок". Сергею даже показалось, что где-то мелькнуло слово "Потсдам", но отыскать ее, дабы рассмотреть автограф великого историографа, корнету не удалось. Только раз посреди чистого листа попалось ему слово или фраза, выполненная странными закорючками (иероглифами?), но оно на Потсдам совсем не было похоже. Пишут ли историографы свои автографы иероглифами? А, может быть, иероглифы пишут историографами? Свои автографы... А потом и это чудное слово найти не удалось. Тут Оболенский вспомнил, что искал оглавление.

А его вообще нигде не было.

Оболенским стали овладевать нехорошие предчувствия. Потом ему пришло в голову, что оглавление непременно появится там, где он откроет книгу наудачу. Так, наверное, и свихиваются, очень даже прозорливо подумалось корнету. Он сосредоточился и торжественно раскрыл книгу посередине. Само собой, никакого оглавления там не было и в помине. Был там какой-то текст, а одно предложение оказалось написано с заглавных букв каждое слово: Надежда Есть Чувство Естественной Готовности Оставить Шаткую Аккредитацию Разума И ТворитЬ. А что такое Аккредитация? Но более всего поразила Оболенского заглавная буква "мягкий знак" в конце слова "ТворитЬ". Зачем? Большие буквы... Вот что: если прочесть только большие буквы - НЕЧЕГОШАРИТЬ. Спасибо. Это про оглавление. Но зачем эта фраза в "Истории"? Где тут она была? Она была?

- Эй! Кому на Эржешвару? Поезд уходит через три минуты!

Ох ты, батюшки, чуть было не пропустил.

- Голицын, вставайте! Наш поезд, быстрее!

Голицын вскочил на ноги, будто и не спал. Только сапоги хромово скрипнули.

- Точно наш?

- Да ясно! Быстрей, а то опоздаем!

- Книга здесь?

- Да вот она!

Помахав билетами перед носом кондуктора, они вскочили в последний вагон. Оказалось, это их и был. Однако! Поезд тронулся.

- Смотри! - вдруг шикнул где-то под ухом Голицын.

Оболенский посмотрел в окошко. На удаляющемся перроне сидел черный песик. Высунутый его язык свешивался чуть не до земли. Блестящие глазки.


Непонятная книга. Где не откроешь, встречаешь приложения или документальные вставки. А вот теперь все один и тот же отрывок. Может, все правильно?


... Когда все собрались, стал говорить Грим Который Упал В Воду. Его звали Грим Который Упал В Воду, потому что в детстве его уронили в воду. Он сказал: "Вот уже год, как не было полнолуния, чтобы у нас не исчез теленок, или овца, или даже чей-нибудь ребенок. Сегодня утром я и Кетиль Длинная Рыба и Олаф Рыжая Голова придумали, чтобы пойти в лес и нашли место, где сьели ребенка Катлы. И потом мы пошли по следам крови и они привели нас обратно в деревню. Тогда я и Кетиль и Олаф подумали и решили, что это должен быть кто-то из нашей деревни".

И тогда все начали спорить, кто бы это мог быть. И Эрик Косматые Волосы сказал, что это может быть только молодой Бьярен, потому что он ходил слабый и сонный все утро и только к вечеру стал бодрее, а теперь сидит дома. И все закричали, что надо сейчас позвать Бьярена сюда, чтобы он оправдывался.

Тут сказал старый Кетиль Длинная Рыба, который ходил в лес вместе с Гримом Который Упал В Воду: "Нельзя звать сюда Бьярена, а то он заподозрит неладное и что-нибудь придумает. Надо посветить ему в лицо огнем Большой Ящерицы Которая Живет Под Землей. Пусть кто-нибудь пойдет пойдет к Бьярену и попросит его выйти. А по дороге пусть зайдет ко мне домой и возьмет головню из моего очага, который никогда не гаснет - это и есть огонь Большой Ящерицы Которая Живет Под Землей. Если Бьярен и есть тот тролль, который съел ребенка Катлы, то, когда ему посветят Огнем в лицо, глаза у него станут полностью красными, потому что Большая Ящерица Которая Живет Под Землей родила всех троллей.

И тогда пошли Олаф Рыжая Голова и с ним еще двое мужчин из Хеллюфьорда. Они пошли домой к Кетилю и взяли из очага головню с огнем Большой Яшерицы Которая Живет Под Землей, а потом пошли к дому Бьярена. Олаф постучал в ворота и позвал: "Бьярен, Бьярен, ты дома?" И тогда Бьярен вышел и спросил: "Чего вам нужно?" А Олаф посветил ему в лицо головней, и глаза у Бьярена стали красными. "Я хочу, чтобы ты пошел завтра с нами в море", - сказал Олаф. "Что ж, я охотно пойду", - сказал Бьярен. "Тогда я приду к тебе", - сказал Олаф и они попрощались.

И потом Олаф и еще двое мужчин из Хеллюфьорда пошли и вернулись в дом Грима Который Упал В Воду. И они пересказали всем, что с ними было, а Олаф Рыжая Голова сказал: "Я посветил ему в лицо огнем Большой Ящерицы Которая Живет Под Землей, и глаза у него стали краснее, чем огонь".

И Кетиль Длинная Рыба сказал: "Значит, Бьярен и есть тот тролль. Надо нам пойти и взять его". И тогда все стали собираться идти к дому Бьярена. А Катла взяла нож и длинную веревку и сказала, что у нее с Бьяреном будет свой разговор...


Книга ударила о пол и Оболенский понял, что заснул. Он бережно поднял книгу и осмотрелся. В вагоне был вечерний полумрак, и все пассажиры крепко спали. Рядом, далеко вытянув ноги в черных сапогах, спал на сидении Голицын.

Вдруг все вокруг стало резче, как будто он только теперь окончательно проснулся. И одновременно появилось острое, до нытья в животе, чувство опасности. Сергей приблизился к задней стенке их вагона. Щелкнув ручкой, открыл дверцу. Она резко откинулась наружу. В вагон ударило свежим воздухом.

Было начало ночи. Сияя рельсами в бледном свете луны, вдаль стелился, убегая, железнодорожный путь. А по нему, медленно приближаясь и увеличиваясь в размерах, сверкая оранжевыми фосфорическими глазами и далеко выбрасывая раздвоенный как у змеи, язык, бежал за поездом огромный, как молодой бычок, черный пудель.

Страх, чистый страх хлестнул Оболенского по ногам. Он чуть - ох! - не вывалился в открытую дверь, в последний момент рука его сама собой зацепилась за какой-то поручень. Растрепанный, внезапно взмокший, корнет кое-как отлепился от двери и на нетвердых ногах вернулся в вагон. Разбудить!..

- Пааа... - размазал Оболенский, - пааа... паааручик!

Голицын легко, как давеча, вскочил на ноги. Остальные пассажиры спали, как заговоренные.

- Что? - твердо, без всякого сна в голосе спросил поручик.

- Тааам... - Оболенский указал рукой.

Поручик взглянул и нахмурился. Даже слегка побледнел.

- Пронюхали все же, - процедил он.

- Это... все? - с ужасом поинтересовался Сергей.

Но Голицын уже был прежним.

- Не падайте духом, корнет Оболенский, - посоветовал поручик.

Вдруг поезд пошел совсем медленно. Сейчас вообще затормозит.

- Беги к паровозу, подгони кочегара. Не получится - сам кидай уголь!

Убегая, Сергей успел заметить, как лысый поручик одной рукой в офицерской перчатке аккуратно надел монокль на цепочке, а другой достал из кобуры вороненый армейский револьвер образца 1895 года. Звякнула сабля. Черная нитка усов выделялась на белом лице в полумраке вагона.

Когда корнет убежал, Голицын бережно закрыл книгу и положил ее в заплечный вещевой мешок. Потом посмотрел в открытую дверь, прикидывая расстояние до неприятеля. Дистанция эта уменьшалась.

Затем поручик медленно поднял руку с револьвером и прицелился. Два выстрела, один сразу за другим, грянули громко и смачно. Разумеется, никто из пассажиров не проснулся. Оранжевые искры, дважды отлетевшие от шкуры черного пуделя, свидетельствовали, что поручик попал в цель. Но они же показали, что револьверные пули этой цели не страшны. Голицын покачал головой и быстрыми шагами направился в ту же сторону, куда исчез Оболенский.

Через некоторое время на фоне ночного неба можно было увидеть, как на черной крыше предпоследнего вагона возник силуэт человека в длинной шинели. В тот же момент на крышу последнего вагона вскочила огромная черная собака. Грянул третий выстрел, и от шкуры пса взлетел в воздух оранжевый фонтан. Затем силуэт человека исчез. А последний вагон, все еще катясь по инерции, стал отделяться от поезда и отставать. Поезд побежал чуть быстрее.

Но сильный зверь легко преодолел пустоту и оказался на крыше предпоследнего, вернее, теперь уже последнего вагона. Вновь случилось то же: вагон начал отставать от ускоряющегося поезда, а пес мощным прыжком оказался на крыше следующего. Это соревнование маленького человека и сверхъестественно неутомимого зверя длилось немногим более двадцати минут, пока наконец во всем поезде не осталось всего два вагона, прицепленных к паровозу.

Зверь был уже на крыше дальнего от поезда вагона, когда он, по примеру своих братьев, отцепился, и набравший хорошую скорость поезд стал отрываться. Но ужасный пес, казалось, был способен в очередной раз прыгнуть и разорвать железными зубами и вагон, и паровоз, и человека. И он прыгнул.

Когда передние лапы зверя должны были зацепиться за край, перед ним во весь рост встала фигура поручика Голицына. Выстрела не было. Только в лунном свете резко сверкнула белая офицерская сабля. По носу!

Пес, не столько раненый, сколько изумленный дерзостью русского поручика, так и не зацепился за крышу вагона и шлепнулся на шпалы. И хотя он тут же поднялся на четыре лапы, поезд, вернее то, что от него осталось, был уже довольно далеко и мчался все быстрее. Чудовище понюхало рельсу, шумно втягивая ночной воздух, а потом в немой ярости вонзило в рельс свои могучие когти. Безмолвно постояв еще с минуту, оно вдруг свернуло с железной дороги и исчезло в перелеске слева от нее.


Огонь в топке догорал, а кочегар, бросив лопату, преспокойно дрых в уголку. Смесью обильных русских и нескольких немецких слов Оболенский попытался поднять его, но даже встряхнув за плечо, ничего не добился. Вдруг раздались два выстрела, а через пару минут - третий.

Тогда Сергей взял лопату, и, зачерпнув из небольшой кучи угля, швырнул в топку. Лопату он при этом таки додумался оставить в руках. Через некоторое время он взмок и был принужден снять и шинель, и мундир. Через четверть часа поезд разогнался, но кучка угля сильно уменьшилась, а Оболенский, голый по пояс, потный и перепачканный угольной крошкой, сидел у стены и дул на стертые от непривычной работы руки.

Таким его и увидел вошедший Голицын. Поручик был в наглухо застегнутой шинели с саблей наголо в одной руке и револьвером в другой. Дышал он тяжело и был несколько разгорячен, а усы его по-кошачьи воинственно топорщились, но взгляд поручика сохранял спокойствие, как и пристало истинному воину.

- Ну как? - вскочил Сергей.

- Похоже, оторвались пока, - сообщил поручик, - но он жив и по-прежнему опасен.

- Поезд прибавил, по-моему, - сказал Сергей, напрашиваясь на похвалу.

- Да! Ты просто молодчина, - согласился поручик, - хотя и я тебе, признаться, помог.

- Это как?

- Облегчил поезд немного. Отцепил пару вагонов. В общем, сейчас наш паровоз вперед летит, таща за собой один-единственный вагон.

- Отцепил?! - ужаснулся Оболенский, - С пассажирами?

- Ну, что ты, как ты мог подумать?! Пассажиров я тактично выкидывал в окно! Вместе с багажом, конечно! Так вот, если ты еще не понял, то я объясняю тебе: им нужны только мы. Поэтому они и усыпили весь поезд, но нас им усыпить не удалось - у нас есть книга, и вот мы успешно ушли от погони. Пока что.

И Голицын не без тихой гордости спровадил саблю в ножны, а револьвер - в кобуру.

- Вы сюда посмотрите, - спохватился Оболенский, показав на остатки угля, - Не хватит.

- Ничего, - сказал Голицын, - поспи пока что, а я присмотрю.


Разбудил его скрежет лопаты. Голицын закидывал в топку последние куски угля.

- Они опять взялись за свое, - сказал поручик несколько озабоченно, - Надо разгоняться.

- Догоняет?

- Если бы! Стоит впереди на шпалах.

Вдруг кончился уголь. Положим, кончался-то он уже давно, но на этот раз - как-то особенно отчетливо. Голицын задумался.

- А если... Дай-ка сюда книгу.

Оболенский заграбастал голицынский мешок и мрачно сказал:

- Книгу жечь не дам.

- Да не понял ты! Давай книгу...

- И не подумаю. Книгами не топят.

- Да нет же! Я только попробую...

- И никаких! Книгу жечь...

Тут поезд тряхнуло, и впереди послышался недобрый скрежет, как будто какую-то длинную металлическую часть оторвали зубами.

- Ну дай же книгу! - просяще завопил Голицын, валясь с ног от неожиданной остановки.

- Не да-а-ам! - ответил Сергей, ударяясь башкой о стену (к счастью она уцелела, стена то есть), но продолжая железной хваткой держаться за голицынский мешок.

- Давай! - уже сердито заорал Голицын, - фендрик ты эдакий!

- От фендрика слышу! - барахтаясь в жалких остатках угля, обиделся Оболенский, - хоть саблей махайся, жечь книгу не па-а-азволю!

Поезд полз совсем медленно, с усилием, кто-то тормозил его, вцепившись в паровоз мертвой хваткой.

И тогда Голицын улыбнулся.

- Ты просто наш парень, Сергей, - сообщил он совершенно искренне, - Я б ни за что не взял у тебя книгу, чтобы кинуть в огонь. Написанный, напечатанный ли текст это... это просто замечательно. Но совсем другое - пустая бумага, ведь верно? И вот я прошу тебя: аккуратно вырви несколько листов "для заметок" - все равно ничего там нет.

- Поможет тебе этот листик, - недоверчиво проворчал Оболенский, однако бережно вытащив лист, протянул поручику.

- Благодарю, - сказал Голицын и, скомкав, кинул бумагу в огонь.

Поезд пошел заметно быстрее, и они услышали тяжелое дыхание за стеной - тому, кто был там, стало труднее сдерживать паровоз.

- Еще, пожалуйста, - попросил Голицын.

- А пожалуйста, - сказал Оболенский.

На этот раз поручик ловко смастерил из бумаги планер и не менее ловко спровадил его в топку. Поезд прибавил. За стеной заскрипело железо и неприятно заскулили.

- Еще, - с азартом картежника сказал Голицын, - Кстати, взгляни, много там осталось?

- Ой. Сколько и было, вроде, - изумился корнет, - а я-то думал...

- Ага, ну, ты, наверное, ждал, что книга увеличится? - вопросил Голицын, изготавливая кораблик.

Кораблик направился вслед за планером. За стеной с жутким скрежетом оторвали какой-то кусок паровоза, а затем что-то тяжелое отвалилось от поезда. И они понеслись.

- Отлично, - молвил Голицын, роясь в карманах, - фу ты, беда, - огорчился вдруг он, - господин корнет, вы не могли бы одолжить мне рубль?

Оболенский, швырявший листки в топку, - а их все не убывало, - обернулся, поднимая брови:

- Поручик, как вы можете думать о деньгах в такое время? Вы же русский офицер!

- Да серебряный, серебряный рубль я прошу! - повторил Голицын, продолжая хлопать по карманам, - вот беда-то!

- Да берите уж бумажку! - Оболенский протянул ассигнацию.

- Но мне же нужен серебряный рубль, - упрямо просил поручик.

- Может, лучше мелочью? - съязвил корнет, - впрочем, вот вам рубль и успокойтесь.

- Благодарю, корнет, - отчеканил весело Голицын, - История вас не забудет.

И принялся гнуть рубль эфесом сабли. Получившимся серебряным конусом он "усилил" один из патронов, и получившейся конструкцией зарядил револьвер. После этого движением, не лишенным достоинства, вернул под правый глаз болтавшийся на цепочке монокль.

- Не переклинил бы... Еще немного топлива, и идемте-ка в вагон.

Кинув охапку бумаги, Оболенский поспешил вслед за поручиком.

Они явились вовремя: торцовая дверь с треском вывалилась и в проем просунулась очень большая и очень страшная черная собачья лапа.

- Однако это уж хамство, любезный, - отметил Голицын, ничуть, впрочем не меняясь в лице.

Выхватив из ножен саблю, он с размаха ударил по лапе, высекая огненный столп. Клинок раскололся. Голицын с досадой поглядел на оставшийся в руке обломок:

- Впрочем, ведь я так и ожидал...

Оставив глубокие борозды на полу, лапа убралась. Но взамен в проеме явилась голова пуделя с двойным языком. Пес был еще больше и страшнее.

После горячей кочегарки Оболенского хватило холодом. Он вспомнил, что стоит здесь мокрый, запачканный углем, без всякого защитного вооружения, шинели и мундира.

- Прыгнет сейчас... - сообщил он.

- Очевидно, - согласился Голицын и положил правую руку на кобуру. Они стояли всего в нескольких шагах от двери.

И пес прыгнул.

С быстротой британского телеграфа поручик Голицын выхватил револьвер и выстрелил прямо от бедра, как североамериканский ковбой, и, казалось, почти не целясь. Но выстрелил метко - серебряная пуля угодила зверю в сердце. Ужасный вой оглушил Голицына и Оболенского.

А через секунду на месте огромного черного пуделя поднимался к потолку лишь узенький темный дымок. Немного пахло серой, как и положено.

- Неплохо, неплохо, - признал Голицын, аккуратно сбрасывая пепел за дверь носком сияющего сапога и запихивая револьвер в кобуру, - нет, первосортно; недурно даже для обер-офицера Е И Вэ 801-го Балканского полка, как вы полагаете?

- Господин поручик, я горжусь тем, что присутствовал при этом замечательном событии хотя бы в качестве сочувствующего свидетеля.

- Благодарю от всего сердца, - тепло произнес Голицын, впервые за ночь снимая перчатку, чтобы пожать руку Оболенскому, - Сделать это в одиночку было бы неизмеримо труднее.

- Однако, за всем этим мы забыли о главном, - продолжал Голицын, - Для офицера, разумеется, - и, порывшись в бумажнике, отдал корнету рублевую ассигнацию, - долг прежде всего. Или, может, лучше возьмете мелочью?!

И он беззлобно засмеялся, громче и громче и громче, и когда Оболенский к нему присоединился, хохотал исключительно сочно и оглушительно.

А поезд разгонялся все сильнее и, наконец, полетел почти не касаясь рельс. Опережая все графики железнодорожного управления Двуединой дунайской монархии, ранним утром 3 апреля 1916 года он могучим ударом изуродованного паровоза расшиб в щепки полосатый шлагбаум, и распугивая проснувшихся и суетящихся солдат в непонятной форме, пронесся мимо полосатого же пограничного столба с замысловатым государственным гербом, совершив, таким образом, не спровоцированное нарушение государственного суверенитета ни от кого независимой державы.

Но это еще не все.

В то же утро с некоторой высоты при ярком свете восходящего солнца можно было видеть, что мало чем знаменитая железная дорога между станциями Австрийска Галиция и Эржешвара была щедро украшена в хаотичном порядке расставленными по ней вагонами. Мирно просыпавшиеся пассажиры спешили узнать название станции.

Тем же ранним утром на станцию Австрийска Галиция пришла странная телеграмма какого-то доброжелателя:

"Поезд Австр. Галиция - Эржешвара потерял вагоны тчк прошу выслать поезд подобрать пассажиров тчк с уважением"

Телеграмма подписана не была.


Ляйб-гвардии Преображенскаго полку действительному капитан-поручику барону Хрякову-Черкасскому гвардии капрала потомственного дворянина Смердякина доношение.

Милостливый государь мин херр ляйб-гауптман!

Батюшка Симеон Автомоныч!

Велено мне было промемориею твоею розыск великий и инспекцию с расправой произвесть, дабы воров и инсургентов изуличить, понеже оне большой конфуз творят плезиру всего дела Государева. По сему деликатному и конфиденсиальному делу розыскан был мною беглый монах Васька Расстрига. Поименованный сей Васька ругательский и клеветной пасквиль не токмо на дела Государевы, а и на Царя нашего Батюшку возводил. Сей Васька скандалезирно брехал, яко пес, что навигации, негоции, а равно и екзерциции суть все немецкие того ради в нашу державу принесены, что якобы Царь наш Петр Алексеевич сам есть природный немец и сын немчина и немки.

И названный Васька, онафема, рассказывал воровскую гишторию, что поехамши наш Царь-Батюшка в Немецкия земли посольством в году 1699 от Рождества Христова, что по новому счету, а по старому лета 5207-го, и по указанию королевы Свейской и шпагальтера Голландского схватили его в Стекольном городе и запечатамши в дубовую бочку, бросили в окиян-море. А взамен же его подменили немчином, похожим на государя, что бы никто не мог его отличить, а потому Царь не настоящий. И энтот Васька, будучи в большом конфиденсе среди не токмо подлых, но и магистраторусов, прелестной своею гишториею мнозих и мнозих соблазнял.

Посему, дабы не вышло непочитания государевым артикулам, злодейского того Ваську казнить я не стал, поелику казнить потребно окромя закона только по слову Государеву. Чего ради Васька тот бит кнутом несчетно третий день.

Розысканы мною по Тайных дел приказа циркуляриям також исчо несколько ругателей и пасквилянтов. Из коих мещанин Ярмолка Грязнов сказывает, собака, якобы Государь наш не сын блаженной памяти Царю Алексею Михайловичу, но сын ящерицы большой, прости Господи, подземной, что в Немецких землях обретается. Чего для энтот мещанин ругает табачную кумпанию и клеплет, якобы дым с огнем у Государя из уст сам исходит, а трубку немецкую носит он токмо для машкерадности. Сей мещанин Ярмолка також покамест от казни уволен и милостливо третий день бит кнутом.

Купно же с сиими инсургентами взят под кордегардию и раскольник Митька Рябой, для того, что сей вор и новгородского драгунского полку дезертир християнам секретно врал, что пришли уже последние времена, а Батюшка Царь наш есть пришедший Ончихрист. Сего крамольника и иерострата приказано не казнить, но також бить кнутом изрядно.

С сим доношением, батюшка капитан-поручик, оставаюсь верным твоим рабом и холопьем, гвардии капрал Яндрейко Смердякин.

Писано в бургхе Архангельске, Сентября, 3 дни, лета 1703 от Рождества Господа Нашего Иисуса Христа.


Корнет Оболенский бросил читать и взялся набивать трубку. Мелодия каких-то шотландских горцев внезапно прервалась - Голицын оторвался от флейты:

- Бросил бы ты это курение, Сергей. Страдаешь же только. Никакой радости. Кашель один.

- А трубка на что? - парировал упрямый Оболенский, - пропадать что ли вещи?!

- Ну, дело твое, - согласился поручик, - Лучше объясни, для чего ты меня в эту самую свою Румынию привез?

- Почему мою?! То есть какую еще Румынию?

- Обыкновенную. Которая на карте. Разве не видел государственный герб на шлагбауме? Ну, который мы утром разнесли.

- А! Точно. Так значит, это Румыния?

- Румыния, Румыния. Зачем?

- Что "зачем"? Разве я знал, что мы приедем в эту вашу Румынию?!

- Твою.

- Ну мою. Сели на поезд поехали, едем, никого не трогаем... почти, вдруг, откуда ни возьмись - Румыния ка-а-ак прыгнет!

- Да все ты знал. Тебе ж толстый объяснял: хочешь в Вену - поезжай на Ржешеевицы, а на Эржешвару не поезжай, это не туда... Вот я все думаю, зачем все-таки...

И Голицын в задумчивости пощипал кончик уса.

- А! Ну! То-то я подумал, название немного другое, - вдруг понял Оболенский, - Так похоже ведь - Ржешеевицы-Эржешвара, Эржешвара-Ржешеевицы... Погодите-ка, господин поручик! Мы - нарушители границы?

- Точно, они самые.

- И нас что, теперь ловить будут?

- Очень даже может быть. Видел солдатиков в эдаких, ну, как бы мундирах? Это, наверное, уже была румынская армия.

- Хымм, так они же нас поймают.

- А вот это не обязательно. Как раз навряд ли. Я слышал, что в Румынии не очень хорошая армия.

- Вы что же это, господин поручик, собрались воевать с румынской армией?

- Да Боже упаси. Если она меня не тронет, и я ее обижать не буду.

Сергей засмеялся.

- Серьезно-серьезно, господин корнет, - хохоча глазами и с каменным лицом сказал поручик, - Поскольку в настоящее время я являюсь 801-м Балканским полком... не считая приданных полку подкреплений... то могу констатировать, что даже для такой мощной военной державы, как Румыния, будет опрометчиво начать войну против целого полка. Если добавить к моим скромным способностям твою интуицию...

- Какую интуицию?

- Сильную. Завидую, честное слово офицера. Если бы ты не проснулся, этот пубель взял бы нас запросто. Но ты угадал. В общем, я думаю, это неспроста.

- Что?

- Все. На поезд этот ты меня неспроста притащил. Но зачем?..

- Просто так.

- Ну, тогда жестокий вы юноша, корнет.

- Зачем... А что, книга тоже зачем-то всякими глупостями ко мне открывается?

- Это не глупости. Это практикум. Для начала.

- Тролли какие-то, царя подменили... Бред.

- Стало быть, царей у нас никогда не подменяли?

- Нет, почему. Ну вот, самозванцы там, Лжедмитрии... Но это единственный пример.

- Точнее, единственный известный. А почему?

- Почему?

- Потому что неудачный. Вот что. Я тебе как-нибудь сам открою книгу, где читать.

- Когда?

- Потом, - ну очень таинственно сказал Голицын, - Если захочешь.


- Что интересно, - в задумчивости бормотал Голицын, пока они шли по сельской дороге, - откуда они так быстро узнали о нашем задании? Кто бы их осведомил? Тебе ничего не подсказывает интуиция?

- Подсказывает. Что недурно бы чего поесть.

- Какая хорошая интуиция, - одобрил Голицын, - Да очень кстати, вот и местный пизант, извиняюсь за выражение. Теперь позволь мне самому с ним поговорить.

Оболенский, памятуя конфуз на станции Австрийска Галиция, надменно заткнулся, а Голицын подозвал румынского крестьянина, который подошел весьма опасливо.

Тут Оболенский обалдел. Голицын говорил с румыном по-русски. Но позднее он обалдел еще больше.

- Господин, - почтительно ответил румын и воровато оглянулся, - самое лучшее место для сиятельных панов, - тут он таинственно наклонился над ухом поручика и прошипел громким свистящим шепотом: - ...Это заведение пана Вотмеску!

Так вот, он тоже говорил по-русски!

Едва почтительный румын исчез (а произошло это скоро), как Оболенский подступил к Голицыну:

- Однако же! То, что вы не знаете румынского, вполне естественно. Но почему простой румынский крестьянин говорит по-русски? И главное: откуда вы об этом знали - в первый-то раз его видя?!

- Это он думал, что с ним говорят по-румынски. А ты все понимал и был уверен, что разговор шел на русском языке. А на самом деле я говорил на особом языке, ныне почти забытом. Он называется Всеобщим.

- Чудеса. Не может быть...

- Что, после этой железнодорожной ночи ты веришь, что чего-то может не быть?

- Хорошо. А как научиться этому языку?

- И просто и нет. Надо искренне хотеть, чтобы тебя правильно поняли. Тогда на каком языке бы ты не говорил, тебя будут слышать на понятном им языке.

- А если не можешь...

- Нет такого: "не можешь". Только "хочешь". Хочешь делать что-то или хочешь не делать. А вот посмотри, как раз навстречу прогуливаются местные жители, ну-ка потренируйся.

Кажется, он захотел. И сделал! Он говорил по-румынски, и не просто, а местным диалектом, с кучей фразеологизмов и идиом. Когда они подошли к заведению пана Вотмеску, корнет мог говорить не хуже Голицына!

Заведение господина Вотмеску оказалось харчевней. Это было низенькое, но широкое строение с соответствующей вывеской над дверью. Под вывеской стоял сам господин Вотмеску - очень высокий, худощавый, с орлиным носом и светло-русым волосом, с длинными висячими усами.

- А, заходите, господа, заходите, садитесь, где пожелаете. Самая дешевая еда и не самое дешевое пиво, но - самое лучшее! У нас, в Румынии, по крайней мере. А пожелаете заночевать - совсем не дорого.

Они уселись за толстый патриархальный стол где-то с краю и принялись за еду. Наконец Голицын изрек:

- Эши ши ое... ошушошеие...

И, прожевав, добавил:

- Я говорю: прошу прощения. Если ты хочешь, говорю, я открою тебе книгу и читай на здоровье.

- Конечно, хочу!

Поручик вынул том и небрежно открыл примерно посредине.

- А я пойду прогуляюсь.

На странице слева оказалась черно-белая картинка: два седых старика стоят друг напротив друга, опершись на один посох. Их серые плащи касаются один другого, а бороды переплелись. Ноги вросли в землю и опутаны травой. Сначала Сергею показалось, что они тихо разговаривают, помогая друг другу крепче стоять на земле. Но потом он решил, что они, скорее, тянут посох каждый на себя и оттого лишь не падают, что один никак не одолеет другого.

На правой странице был текст, начинавшийся заголовком: "Гистория четвертая". Зачем мне сразу четвертая, ежели я не читал первую? Только безумец будет смотреть четвертую часть, не видев первых трех! - удивился Оболенский и перевернул страницу назад, чтобы хотя бы узнать итоги третьей гистории. Тэк-с...

"Гистория четвертая. После того, как лучшие..." И опять заставка с дедами. Похоже, типографская ошибка. Еще назад.

"Гистория четвертая". Еще назад.

"Гистория четвертая". Еще назад.

"Гистория четвертая".

Оболенский открыл книгу в самом начале и, закрыв ладонью заглавие, стал читать:

"После того, как лучшие..." Осторожно (чтобы не спугнуть?) убрав руку, он с каким-то тайным удовлетворением прочел: "Гистория четвертая". Ладно. Ну и пускай. Значит, этого он и хотел. Оболенский закрыл книгу, перевернул ее вверх ногами и принялся читать с конца.


Гистория четвертая.

После того, как Лучшие из Доброго Народа ушли на Дальний запад, на Секретные Острова, оставшиеся решили устраивать свою жизнь среди великого моря Людей, ибо мало кто из тех удостоился уйти с Избранными за Море, оставшихся же было множество. Люди всегда были сильнее их, и даже магия людская была более жесткой, но люди ведь легковерны, забывчивы и чересчур смертны.

В мире не было порядка, ведь Добро уходило за Море.

Тогда началась великая Война. Люди бились с Людьми. А Они сражались со всеми - и с Людьми, и друг с другом - за власть. Тогда и выделилось несколько первых на Старых Землях сил: некоторое количество знатных родов Темных Эльфов, ряд мощных семей Троллей и несколько Гномьих кланов. Были и другие силы - слишком слабые, чтобы тягаться с сильнейшими, но именно поэтому могли они подбирать упавшие куски добычи, на которые у сильных не было времени - целые страны и земли.

В те века варварство было сильно в Людях; многие сражались, чтобы сражаться, иные искали земель и добычи, и лишь немногие понимали, в чем дело. А дело было в том, что Людей, стремительно забывавших Все, Они не ставили себе ни в друзья, ни в слуги - прошли те времена, когда они и Они шли бок о бок.

Но тогда явились два брата, на добро, зло ли? Они, рассказывают, были учениками одного из великих магов третьей гистории. Росли они где-то в Альпах, на границе старых земель кельтов и венедов. Много сделали бы они вместе для Людей, но один полюбил закат, а другой восход.

Старший обосновался на западе и стал известен у британов под именем Мерлина, а у германов - под именем Карла. Тогда, в конце пятого - начале шестого века волны Великой войны только начали утихать - но не по своей прихоти, а усмиренные Мерлином. Он нашел юношу Артура и создал Меч Мечей - Эскалибур. Он сплотил Рыцарей Круглого Стола и стоял у основания великой Державы Людей - от Каледонии до Ломбардии. И он же погубил все, поддавшись чарам колдуньи Вивиан, подосланной Темными Эльфами. Им мешала сильная Держава Людей, и они добились своего.

Он проснулся через сто лет и не узнал мира. О великой Державе Людей остались только воспоминания, пока еще только десятки раз перевранные рассказчиками. На обломках Державы враждовали несколько хилых людских королевств. То была мышиная возня в сравнении с Их битвой. Скандинавия против Альп, Тролли против Темных Эльфов и Гномы, переходящие то на одну, то на другую сторону.

Они недооценили его. Они пропустили.

Поступив дворецким - майордомом - к одному из захудалых франкских князьков, Карл-Мерлин сделал головокружительную карьеру. Скоро он известен как Карл Мартелл - Карл-Молот-Разящий-Врага. И как истинный правитель страны. А еще лет через шестьдесят - под именем Карла Магнуса - Великого Карла - он короновался императором новой великой Державы Людей.

Но на этот раз он недооценил Их. Когда он отошел на отдых, назначив временным правителем неглупого, казалось, Людовика, Они попросту перессорили его преемников. Карл-Мерлин остался ни с чем.

Но и Они теперь не могли жить, не считаясь с Людьми. Было Их уже не так много, а люди показали Им свою силу, - хотя сами забыли об этом. Страны людей нельзя было стереть с лица земли.

Но их можно было возглавить.

Их историческая встреча состоялась в городе Верден в 843 году по Людскому календарю. Ни крошечное население Вердена, ни несколько сот тысяч людей, разбросанных по всему тогдашнему миру, не подозревали, что блестящие господа, съехавшиеся во главе богатых свит, делят... их и их земли! Договор 843 года представили как распад империи "покойного" Карла Магнуса и раздел ее "наследниками" - Каролингами. "Наследники" Тролли получили Скандинавию и Германию, "наследники" Темные Эльфы - Францию, а позже Англию. "Наследники" Гномы - Ломбардию и Альпы, а из прочих мест на равнинах их скоро вытеснили. Остальные, мелкие "наследники" тоже получили по кусочку. Само собой, Люди в число наследников не входили. Они входили в наследство.

"Мирный" договор вовсе не означал прекращение военных действий. Но теперь воевали не только и не столько Они. Люди были вовлечены, сами того не подозревая, в распри Их народов и кланов.

Тролльские походы викингов, Норманнское завоевание Англии Темными Эльфами - только эпизоды той медленной войны. А великая Межэльфийская война! Стоит только вспомнить прозвища вождей обеих сторон: Эдуард Черный (правильнее: Темный) принц или Иоанна Дарк (то есть опять же Темная)...

С развитием наук после Большого Кровопускания, которое Люди именуют Тридцатилетней войной, в Их существование и вовсе перестали верить, что, естественно, серьезно облегчило их существование. Поэтому, когда Карл-Мерлин вновь пришел в мир, его странные рассказы были подняты на смех - и имя Карла Мюнхгаузена стало синонимом неуемного выдумщика.

Он бесславно ушел и опять вернулся - в веке девятнадцатом - чтобы в который раз попытаться принести счастье Людям и создать великое Царство Простых Людей. Он много размышлял, и, кажется, теперь уже все взвесил, а лицо его избороздили морщины, и борода сделалась длинная и седая. И понял он, что знает многое, но слишком уже стар.

Тогда он взялся найти себе ученика. Ему помог случай. Это было в 1870 году. Была провинциальная глухая ночь, ее еще в столицах зовут поздним вечером...


...И тут взвизгнули скрипки!...

Это были румынские крестьяне, пришедшие с весенних работ в поле. Сильные выносливые мужчины при красивых вышитых жилетках и славные крепкие девушки. Они сидели за столами, ели, пили, пили, разговаривали. Было весело. Огромные часы отчаянно тикали и громко долбили маятником, каждые, наверно, полчаса из-за круглой дверцы вылетала забавная красноглазая летучая мышь и каркала по-вороньи.

Рядом сидел умный Голицын и загадочно улыбался глазами.

- Ага, задевает?

- Это, что, все правда?

- Корнет, - укоризненно и тонко выстроив брови, подтвердил Голицын.

Оболенский опустил глаза. Это точно, точно, что он не переворачивал. Но вместо старого текста перед ним был новый:

"Заклинание люцинеров:

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!.."

Сергей сознательно прочел все до конца.

- А кто это - люцинеры?

- Девятьсот пятый забыл? - переспросил Голицын.

- Мне тогда, наверное, пяти лет не было, - покраснел корнет.

- А.. ну тогда... Люцинеры это такие, которые хотят, чтобы людям было хорошо.

- Ну ясно.

- Людям, понимаешь? - с большой буквы подчеркнул Голицын.

Людям любой ценой, понял Оболенский.

- Ленина слышал? То-то. Сильный маг. Теперь в Альпах прячется. Он в России вне закона.

- А за что?

- Не хочет, чтобы все воевали-умирали. За наше святое.

Голицын сказал бесцветно. Но что же он все-таки об этом думает?

- Так люцинеры, они что, хорошие? - еще раз спросил Оболенский.

- Как тебе... хорошие, по идее. Кто хочет людям добра... но, знаешь, кровь, она такая липкая...

Оболенский задумался. Хорошее это все-таки дело - сидеть и тихо думать. А не просто торчать в тупом оцепенении. Хотя и это иногда ничего.

И Голицын задумался, тихо поигрывая стеком.

- Это зачем? - поинтересовался Оболенский.

Стек был свежий, только вырезанный.

- Гулял, ногу ушиб. Шел по улице, поскользнулся, упал... - объяснил Голицын и улыбнулся.

А скрипки все играли, а румыны за столами все ели, пили, пили, веселились. Поручик полез в вещмешок, извлек флейту и нацелился подыграть, но скоро ему наскучило. Он запихнул инструмент обратно, сыто отодвинул миску с кружкой, отвалился к стене и прикрыл глаза:

- Ночь скоро, недурно б вздремнуть.

Было восемь часов вечера. До ночи не так и скоро, подумалось Сергею. Тем временем крестьяне и девушки отодвинули столы к стенам и затеяли танцы.

Оболенский робко смотрел на танец. Был он неуклюжим и, кажется, танцевать не умел. Но вот одна из девушек, румяная и черноволосая, приветливо махнула рукой, да и остальные посматривали в его сторону вполне дружелюбно.

И Оболенский, как был в шинели, встал и принялся приплясывать со всеми. Ему понравилось. Вот его совсем закружили, он потерял счет времени, раскраснелся, расстегнул несколько пуговиц.

Вдруг во внезапно повисшей тишине красноглазая летучая мышь выбралась из своей конуры и хрипловато объявила:

- Карр... карр...

И полезла обратно в будку. Часы замолчали совсем. Оболенский посмотрел: обе стрелки упирались в цифру двенадцать.

Лица крестьян покрылись бледной изморозью. В трактире повис ледяной страх. Первым опомнился сам пан Вотмеску:

- Закрывайте! Быстрее запирайте двери и окна!

Все кинулись к окнам и дверям. Сергей первым подскочил к двери и задвинул тяжелый засов.

- Уфф.. - отдышался Оболенский, - Это я вовремя.

- Да, - подтвердил господин Вотмеску, странно улыбаясь, - я так думаю, это ты очень вовремя.

Девушки исчезли. Его обступили крепкие крестьяне, усмехаясь так же странно, как пан Вотмеску. Почему странно? Оболенский снова поглядел на хозяина трактира. И понял прочему: зубы у господина Вотмеску были ослепительно белыми, долгими и острыми.

- Мама... - сказал Оболенский.

Пан Вотмеску забавно, - если бы не строгие черные глаза, - вскинул брови и тут же насупился. Ухмылка была прежняя.

- Добро пожаловать в Румынию, парень.

И сделал шаг к Оболенскому. А кто-то сзади поддал ему под коленки, и Сергей оказался на дубовом полу. Но, падая, он успел выкинуть кулак наудачу. Кулак больно напоролся на что-то твердое. Может быть, это и спасло корнета доблестной императорской армии. И все равно его положение было плачевным.

Среди десятков ног в деревенской обувке над ним склонилось лицо господина Вотмеску. Он слизывал кровь с губ кончиком розового языка.

- Ты проворен, шваб. Только не поможет.

Он рывком распахнул немецкую шинель Оболенского.

- Русский?.. - удивился кто-то.

- Щас, русский, - усомнился другой, - нацепил чужой мундирчик под шинель; щас видать, шпиен.

И тут средь деревенских онучей явились черные холеные хромовые сапоги, высокие и ослепительно сверкающие. А еще через секунду по носу господина Вотмеску щелкнул новенький стек поручика Голицына. Вотмеску дернулся, как ошпаренный, и распрямился. Произошло замешательство.

Когда Оболенский приподнялся, отряхнулся и тактично встал за спину Голицына, против них находилась выглядывающая из-за спины господина Вотмеску небольшая толпа. В красивый острый подбородок самого Вотмеску прямо между светло-русыми висячими усами упирался стек. Стек находился в левой руке Голицына, а правая покоилась в кармане. Пану Вотмеску стек не нравился.

- Осина, - пояснил Голицын.

- Понимаю, - сразу же согласился Вотмеску, - Есть предложение...

Один из крепких мужиков осторожно вышел из-за пана Вотмеску и, пряча зубы за неплотно сжатыми губами, предложил:

- Хы. Один за другого. Обер-лейтенант уходит, фендрик остается.

- Идэя неплохая, - улыбнулся поручик, - посмотри-ка сюда.

Мужик нагнулся над невысоким Голицыным, и тут же под нос ему отправилась бывшая доселе в кармане правая рука поручика.

Ничего такого особенного в ней Оболенский не усмотрел. То было подобие кулака. Вернее фига. И только когда бедный румынец отлетел шага на четыре, а остальные в суматохе подались назад, Оболенский понял, в чем штука. Взамен большого пальца в кукише была головка чеснока.

Пользуясь паникой в неприятельских рядах, Голицын скомандовал:

- 801-й Балканский, назад! - и очень даже подал пример, увлекая корнета за фортификационное укрытие. Они сами тут же его и сделали из тяжелого дубового стола. У них было несколько минут, чтобы провести квартирмейстерскую рекогносцировку позиций и обревизовать средства защиты: револьвер армейский типа наган и много к нему патронов, два рубля серебряных, три полтинника из того же материала, четыре головки чеснока (Оболенский настаивал, что чесноку) и, наконец, стек осиновый, новенький, но опробованый.

- Первосортно, корнет, - выразил удовольствие поручик, - а вы еще сказывали, будто пара русских офицеров, да еще балканцев, не могут противодействовать настоящему неприятелю.

- Собственно, я-то разумел несколько иное...

- Эй! Эй! Эй! Погодите-ка! - вдруг вскричал господин Вотмеску.

- Ну, чего еще? - спросил Голицын.

- Так вы не германские шпионы?

- Сам ты германский шпион! - парировал Голицын.

- А какие же вы шпионы? Может, русские? - с надеждой спросил странный румынин.

- Сам ты русский шпион! - сказал Голицын, гордо скидывая шинель. Сверкнули золотом поручичьи погоны, - Мы - разведчики.

- Но это же совсем меняет дело, - обрадовался пан Вотмеску.

Он сделал вялый знак рукой, и его соратники тихо, по-военному дисциплинированно, покинули трактир. Остался только один, орудующий за стойкой толстый и такой же вислоусый румын.

- Глухой, - пояснил Вотмеску.

- Итак, прежде всего, с кем имею честь?..

Голицын внимательно взглянул ему в глаза (сначала в левый, потом в правый), удовлетворено кивнул:

- 801-го Балканского пехотного полка поручик Владимир Голицын.

Странный румын повернулся к Сергею. Тот замялся. Голицын все понял, тепло, одобряюще и негромко сказал:

- Мы одного полка.

- 801-го Балканского полка корнет Сергей Оболенский.

- Чертовски приятно, - улыбнулся Вотмеску, с особым ударением на "чертовски", - а теперь...

- Теперь напомните нам ваше настоящее имя и звание, - серьезно попросил Голицын.

- О! Да, конечно! Извольте... капитан Влад, тринадцатый князь Цепеш, начальник Королевской Тайной разведки Румынии.

- Очень, очень приятно, - нахально спародировал Оболенский.

- Возможно, вам неизвестно, что Румыния намерена объявить войну Тройственному союзу и выступить на стороне Антанты. Наша славная армия готовится к войне...

- Вы правы, - съязвил Оболенский, по-прежнему ощетинившийся, - в России есть несколько человек, которым не известны тайны румынской дипломатии.

Голицын покачал головой с некоторой укоризной, но глаза его откровенно хохотали.

А капитан Цепеш вдруг громко и открыто засмеялся, демонстрируя вновь острые зубы:

- Ну добро, добро, - и Оболенскому полегчало, - сегодня утром мне донесли, что за нашу границу проникло три немецких офицера. Я был вынужден принять меры: время у нас почти военное.

- Три? А кто же третий? - удивился Голицын.

- Это я и хотел узнать. Он перелетел границу на черном аэроплане. Привез его маленький кожаный летчик, а сам он был...

- ...Среднего роста, толстый, редковолосый с огромными пышными усами, эдакий бисмарчок, - сказал Голицын.

- Похожий на моржа, - добавилил капитан Цепеш, - а откуда вы знаете?

- Уже улетел? Понятно. Если бы вы изловили не нас, а его, то увидев вас позднее в полковничьих погонах, я бы счел ваше начальство неблагодарным. Это Гюнтер Эвальд фон Плох, майор имперской Германской армии, по совместительству - шеф Тайного отдела германской контрразведки. Корнет, они опять знают, где мы. Печально, но кто ж их информировал? Нам надо исчезать отсюда, капитан Цепеш.

- В этом я могу помочь, - объявил удивительный румын, поглаживая ус тонкими пальцами, - я хочу несколько загладить, то, что произошло... Но сначала я хотел бы знать, насколько важна, так сказать, ваша миссия.

- Наша миссия, - начал Оболенский, а поручик продолжил:

- ...настолько важна, что непосредственно связана с интересами России, Антанты и исходом Войны. Короче, нашего Святого дела.

- Далеко вам?

- В Германию, в Потсдам.

- Вы полетите.

- На чем это еще? - испугался Оболенский.

- На крыльях. Я превращу вас в летучих мышей.

- Предупреждаю: я не умею летать, меня укачивает, и вообще я боюсь высоты, - сообщил Оболенский.

- Ты лететь-то хочешь? - вопросил Голицын.

- Не могу.

- Какого же лиха? Не говорил ли я тебе: нет такого слова: "не могу".

- Это два слова, - поправил корнет.

- И пусть! Все равно нет.

- А что есть?

- "Хочу".

- А "не хочу" - есть такое слово?

- Это два слова, - поправил поручик, - но опять же нет. Есть "хочу сделать что-то" и "хочу не сделать".

- Ну, а "должен"?

- А ничего ты не должен! И я тебе рубль вернул.

- А почему я делаю, что должен?

- А потому, что хочешь! Где-то в глубине себя. Сообрази: "хотеть" - это больше, чем "желать", это все. Хотеть - значит сделать...

- Ну, ладно, лететь я хочу, но высоты... опасаюсь... немного. Вот вы, господин поручик, станете летучей мышью, тогда и тащите меня.

- Ты будешь тяжеловат! Разве капитан Цепеш обратит тебя в серую мышь.

- Можно и в серую, - согласился капитан.

Они вышли на воздух. Небо было звездным. На Владиславе оказался черный бархатный плащ, и он сложил белые руки на груди:

- Послушайте, Владимир, только не смейтесь, но немного слыша о вас, - в узких кругах, - я представлял вас иным.

- Лысым? - Голицын провел ладонью по свежему ежику на голове.

- Ну, я не сказал бы... но, в общем, да.

- Видите ли, князь, в Европе в настоящее время уже есть один Владимир, и он лысый. Я бы не хотел, чтобы нас путали.

А чуть позже он незаметно крепко пожал Оболенскому руку и тихо сказал:

- Ура, Сережа. Я понял, зачем. Спасибо.

- А я не понял, - признался Оболенский, - На здоровье.


Это случилось апрельским утром 1916 года в лесопарковой местности, ограниченной такими географическими объектами, как Ваннзе, Потсдам, Ней-Бабельсберг и водоем Хафель. Хромой молочник Ганс Кюхнер двигался со своей тележкой в сугубо меркантильных целях. Он думал о хлебных карточках, о победоносной армии великого кайзера и о жене сапожника Марите. И еще о том, хорошо ли, чтобы война еще продлилась или было бы лучше, что бы Германия победила уже сейчас? С одной стороны, если война продлится, сапожника еще долго не отпустят домой и это очень даже хорошо. А с другой стороны, если Германия скоро не победит, то в конце концов, могут забрать в армию и его, Ганса Кюхнера. Потому что господин Горн из сборного пункта уже намекнул ему, Гансу Кюхнеру, что разница в длине ног не очень-де важна, когда сидишь в окопе, а она, оказывается, проявляет себя, если собираешься драпануть с поля боя. За наше Святое дело.

В общем, было о чем призадуматься Гансу Кюхнеру, но его грубо прервали. Какая-то тень хлопнула его крылом, как перчаткой, по лицу. И отворив, из предосторожности, сначала правый глаз (если его повредят, Кюхнера уж точно не заберут в армию!), а затем и левый, он увидел летучую мышь, несущую в когтях что-то. Она спланировала к одному из могучих парковых дубов, заботливо опиленному аккуратными немцами почти до ствола и корней.

И тут свершилось нечто, не укладывающееся в рамки традиционной позитивистской науки. На месте летучей мыши Ганс Кюхнер увидел двух германских офицеров; помладше, с длинными черными волосами, заплетенными в косички, состоял в чине фендрика, а другой, пониже и крепче на вид, с короткой щетиной и острыми усиками был, согласно знакам различия, обер-лейтенантом.

Господин обер-лейтенант подпрыгнул и, ловко уцепившись ногами за сук дуба, принялся, не без удовольствия, висеть вверх тормашками. Господин же фендрик, напротив, запрыгивать сапогами вверх на дерево не стал, а расположился на четвереньках под деревом, постоянно делая такие движения носом, что Гансу Кюхнеру показалось, будто он принюхивается в поисках пищи.

Конечно, Ганс Кюхнер сразу понял, что это офицеры из сборного пункта и обходят окрестности, дабы уличить всех уклоняющихся от священной обязанности перед Отечеством. И хотя сам Ганс Кюхнер не от чего не уклонялся и был сейчас же готов (ах, вот только нога!), и справка у него была очень подлинная и действительная аж до 31 декабря 1916 года (а к тому времени придется Германии победить), но все равно при виде господ офицеров молочник почувствовал некоторую робость.

Первым его желанием было спрятаться в бидоне с молоком. Но позднее Ганс Кюхнер его отверг, поскольку в бидоне было молоко, и он мог захлебнуться, и таким образом часть молока пропала бы совершенно непроизводительно. А во-вторых, господа офицеры его уже, наверное, заметили, а потому, скрываться было бы нетактично.

С другой стороны, неправильно было оставаться совершенно безучастным к действу, производимому господами офицерами. Наглостью оказалось бы запрыгивать на дерево ногами вверх подобно господину обер-лейтенанту, однако, вполне можно встать на четвереньки, как господин фендрик.

Что Ганс Кюхнер и сделал. На четвереньках он приблизился к дубу и остановился на таком расстоянии от скрюченного фендрика, чтобы не навязывать свое общество, но и в случае необходимости находиться в поле видимости.

Раннее солнце позолотило бидон с молоком, асфальт на тропинке и ствол паркового дерева. С тихим скрипом, составленным из звуков ветви и хромовых сапог, покачивался вверх ногами господин обер-лейтенант. Господин фендрик подкрался у Гансу Кюхнеру и осторожно издалека понюхал, сосредоточенно двигая носом. А потом вдруг сказал:

- Гутен морген. Вер ист Потсдам?

Испуганный молочник попытался вытянуться во фрунт, при этом оставаясь на четвереньках, при этом максимально демонстрируя свою хромоту. Одновременно надо было упираться руками в землю, вытянуть их по швам. И отдавать честь свободной рукой.

Вот почему Ганс Кюхнер, по традиции, мало заботился о том, что говорит.

- Герр официр! Их... бин... Потсдам...

- Нихт ферштейн... Вер ист Потсдам?

И вот пришло понимание, и Ганс Кюхнер указал рукой (сколько ж их было?):

- Даст ист Потсдам!

Раздался сухой звук. Вместе с древесной трухой господин обер-лейтенант громко опал на землю. Потом он довольно умело встал, отряхивая полы шинели.

- Гут. Данке, - сказал фендрик и тоже встал, хотя не так уверенно, убирая с коленок прилипшую прошлогоднюю листву. Прихватив свой вещмешок, они ушли в указанном направлении, а Ганс Кюхнер еще некоторое время находился в позиции, принятой ранее и пытался осмыслить увиденное. С такими железными офицерами, понимал он, армия великого кайзера несокрушима.

В тот день кое-кто в Большом Берлине остался утром без молока.


- Корнет, ваш немецкий прекрасен, - посмеивался Голицын, пока они шли парковой дорожкой, - Но лучше все ж говорить на Всеобщем, не так ли?

- Собственно, я и хотел на Всеобщем. Но хотел как-то не так; после этого скрюченного мышачьего положения ничего не шло в голову!

- Об чем речь, Сережа. Пока находишься в "скрюченном мышачьем положении", ничего и не прейдет. Это я в духовном смысле, переносно стало быть.

- Ох, наконец достигли мы ворот Потсдама, давно мечтал побывать... А где нам искать Меч? - спросил Оболенский, - они что, в музее его держат?

- А вот это навряд ли. Обычных людей к такому делу не допустят. А тролль Меча держать в руках не может. Недаром они однажды выбрали для своих целей Дантеса, - он же был темный эльф.

- Как же мы его найдем?

- А не знаю. Вот если бы здесь явилась ипостась господина Гюнтера Эвальда фон Плоха, мы б ее допросили. Согласно правил войны. И дело с концом.

- Чего? Ипостась?

- А ты думал? Гюнтер Эвальд, конечно, не чета таким магам, как Карл Маркс или Распутин, а ведь есть кое-кто не слабее их - здесь, в Европе. Но все ж таки он кое-что может, что у тех не пошло бы.

- То есть?

- Делать отражение - ипостась по-умному. Понимаешь, сам он сидит где-нибудь в Берлине, а надо ему узнать, что творится, например, в союзной Австро-Венгерской дуалистической монархии, так посылает он туда свое отражение, ипостась опять же. И вот это отражение живет, питается с полным циклом, продвигается по службе, даже документы имеет, а это - господин Гюнтер Эвальд, хотя и не совсем он.

- Ага. А это обязательно будет... эээ... человекоподобным?

- Да ну. Помнишь, за нами пудель следил, ма-а-аленький такой, особенно сначала... Так это господин Гюнтер Эвальд и был. Местами.

- Эх, зря мы его тогда не допросили.

- Ты, кажется, не сильно горел его допрашивать, когда вагоны затрещали.

- Верно-верно. И все-таки... Вот были бы мы в России, там уж наверняка есть какое-нибудь отражение...

Поручик посмотрел так, будто Оболенский только что разобъяснил ему, бестолковому, принцип относительности гениального господина Эйнштейна.

- Вот что. Ты просто умница, надеюсь, ты помнишь, что я тебе об этом уже говорил. Если б не твой рейд в Румынию, мы бы еще добирались до Вены. Если бы ты не догадался...

- Так-так, интересно, - признался Оболенский, - И о чем я догадался?

- Как о чем? Надо только понять, кто это. Раз они знают о нашем задании, значит какая-то ипостась-осведомитель присутствовала на совещании в штабе у генерала Брусилова, на которое ты ворвался. Когда, стало быть, оно произошло...

- По-моему, давно уж.

- 1 апреля 1916 года, то есть... пять дней назад.

- Мне казалось, прошло несколько месяцев.

- И тем не менее. Совещание штаба. Кого ты там видел? Вспоминай, - и поручик уселся на свежую травку, довольно-таки торжественно сложил по-нерусски ноги прямо в сапожищах и закрыл глаза. Наверное, это было что-то вроде транса - эдакая маленькая победоносная нирвана в отдельно взятом поручике, решил Оболенский.

- Ну... - Оболенский порылся в покрывшихся первым слоем пыли воспоминаниях, - Государь Император...

- Пока что вне подозрений, - вставил Голицын.

- Потом генерал Брусилов, дальше поручик Иванов, румяная такая... в общем, вредина, еще английский офицер, француз, бельгиец. И пара наших: эдакий кудрявый, молодой полковник, кажется, и еще такой высокий, сухой, лысеющий штабс-капитан с золотым моноклем...

- Стоп! С золотым, говоришь? Ххе! Еще бы: к серебру он не прикоснется ни за какие сребреники. А звать его - Густав Карлович фон Шницель, согласно легенде - лифляндский дворянин, из шведов вроде. Как же я раньше... Корнет! Я отправляюсь в Россию!

- А я?... - спросил Оболенский.

- Остаешься здесь и читаешь книгу. Иначе я не вернусь.

Голицын взялся за книгу и неожиданно красивым почерком написал на бумаге "для заметок": "Германия-Россия, Россия-Германия", а потом аккуратно вытянул листик.

- Называется телепортация, - пояснил он, - Я сижу здесь и читаю вместе с тобой книгу. Через некоторое время я исчезаю здесь и оказываюсь в России, где захочу. А потом я вернусь обратно. Никуда не уходи со скамейки, не отрывай глаз от книги, а то... а то ты сильно вряд ли сможешь материализовать меня обратно, если понадобится. Ну, все понятно?

- Балканцам все ясно. Мы одного полка.

- Ну, тогда открывай и читай.


Тот, кто был известен в России под именем Баяна Вещего, до известной степени подлинным, был братом Карла-Мерлина и проживал на территории России примерно с шестого века. Сначала, как и брат, он хотел помочь Людям найти свою силу. Но позже он увидел свой долг в другом. Он просто полюбил землю под названием Россия - полюбил особенной, эгоистической любовью. Ему постепенно стало все равно, кто будет "владети всей Русью" - Люди ли, Они ль. Главное, что бы она оставалась под его рукой; только это, казалось ему, было источником блага для земли, называемой Россией.

До девятого века Русь управлялась волхвами, не боявшимися никаких, даже самых могучих владык. Главой был Баян Вещий. 4 Так длилось до 862 года. К этому времени стало понятно, что Россия Людей сможет выстоять против Их Европы лишь образовав крупное государство, сплотив союзы племен. Не без участия Баяна, вошедшего в летописи под именем Гостомысла, для России подыскивали соответствующую людскую династию.

То были морские разбойники из Швеции, битые и Людьми, и Троллями, прибравшими к рукам Скандинавию после Верденского договора 843 года. Они были в лохмотьях, но мечи их - с серебряной отделкой, и Баян решил, что они подойдут. Старшего их звали Рюриком.

Он обычно предпочитал оставаться в тени, в отличие от брата-соперника. Не было у него столь крупных взлетов, зато и глубоких падений до времени не было.

Правители получились неплохие, но уж очень сварливые. В конце концов они рассорились, и приход восточных Гоблинов, освоивших верховую езду и лук, едва не погубил все. Но Баян продолжал играть роль советчика, и сам Дмитрий Иванович Донской ездил к нему в скит, прозванный позднее Троице-Сергиевским. Но особым успехом было то, что удалось заполучить у Темных Эльфов Меч Мечей, созданный братом-соперником и "утерянный" великим королем Артуром. С ним, "мечом Александра Невского", громил Дмитрий Гоблинов на Куликовом поле.

Позднее Меч стал ритуальным оружием и затаился, запылился в монастырях, а история России шла своей дорогой.

Беда была в том, что с годами Баян Вещий все больше и все непосредственнее стремился влиять на судьбу страны. Если прежде он лишь предупреждал опасность или давал вождям необязательные к исполнению советы, то ныне он решил навсегда улучшить своим чутким воспитанием самое расовую природу власти. Кудесник мечтал вывести стойкую и хорошую породу правителей, чтобы уж после этого, как убеждал он себя, отдохнуть, окончательно устраниться и спокойно взирать. Кстати, ведь можно и сбывать породистых вождей на чудовищно выгодных монополистских кондициях.

Первая попытка подмены царя на царя-гнома была сделана в 1560 году, когда Ивана Васильевича пригласили в Александровскую слободу - тогдашнюю резиденцию Баяна, - где и заменили; кудесник благополучно укрывался под именем Малюты. Россияне так и не заметили, что царь ненастоящий. Вот только дела начали расстраиваться: рассорились и с Польшей, и со Швецией, и с Крымом.

Сперва Баян выписывал Гномов из Швейцарии, как более стойкую горную породу. Но все они, поначалу неплохо берясь за дело, как, к примеру, Годунов, скоро распознавались как "не свои" и шумно исторгались общественным организмом. Баян с досады попробовал даже орка с носом-башмаком и бородавками, но его через год вообще запихнули в пушку и выстрелили в сторону западной границы.

Тогда Баян использовал местную породу. Гор в России небогато; но в лесной чаще водился добрый род Гномов-Лесовиков. Строго говоря, это ветвь тех же Альпийских Гномов, но изрядно ассимилированных и адаптировавшихся к тяжелым местным условиям. И вот Кузьма Минин (для простого Люда, он же для знати - Дмитрий Пожарский), посадил на престол Романовых-Юрьевых. Тогда у него еще хватило гибкости довольствоваться скромной наградой в виде должности думного дьяка и вовремя стушеваться на нет. Привитая династия прижилась; экзерсис удался; внимательные Гномы отвели Россию от края бездны.

Тут случилось неожиданное. Молодой царь Петр Алексеевич поехал в Европу. Баян только решил чуть передохнуть, как его потрясла удивительная новость: в тролльских землях царя подменили! После поездки заграницу он стал другим: курил трубку и не носил бороды (элементы сладкой жизни). Втайне испытав царя драконьим огнем, увидел кудесник красные глаза: это был тролль!

Но тролль оказался, немец, талантливым; Они ошиблись в расчетах на деструктивность его наклонностей. Баян оставил его, и он даже улучшил местную бюрократическую породу. Правда, и его сумбурную деятельность Баяну приходилось корректировать, сбрив бороду и называя псевдо-Петра "мин херц". Как все тролли, он любил взрывы, бомбы, пушки с фейерверками и все такое. Как и свойственно вздорным Троллям, ссорящимся даже друг с другом, он развязал изнурительную войну с собственными северными родичами и, положив несколько сот тысяч Людей, добился известных успехов. Одновременно он завез в Россию кучу своих немецких родственничков-Троллей под видом иноземных искусников и специалистов, а так же с зоологически-тролльской ненавистью громил гномьи кланы, некогда стоявшие близко к трону.

Делать это непросто, ежели не знать гномьих традиций: Гномы - скрытный народец, они успешно затаились среди семей Троллей и людских родов. Но этот квази-Петр знал, что ни один гном не расстанется добровольно с бородой. Вот зачем вышел указ брить бороды - отказчики безошибочно выявлялись как злостные Гномы, и разговор с ними был крутой. 5

Так шло до пропажи Меча Мечей, выкраденного темным эльфом Дантесом и проданного немецким Троллям. Пользоваться им не могли, но хранили как талисман. И случилось, казалось, чудо: битые всеми немцы вдруг объединились, собрались и стали хозяевами Европы. А выглядевшая непобедимой Россия понесла тяжелое поражение в Крымской войне.

В стране сложилась революционная ситуация, выразившаяся в предельном обнищании Людей, кризисе низов (русские Люди не хотели...) и кризисе верхов (а русские Тролли не могли...). И в середине 1850-х инициативу перехватили затертые было Гномы. Они убедили Баяна вернуть гномью династию. Не знавший прежде болезней Николай Первый внезапно скончался от простуды, и его сменил, как объявили, его "сын" - Александр Второй Освободитель с огромными бакенбардами, более напоминающими бороду. Конечно, вновь явились в высшем свете бороды (у мужчин); и при второй кризисной ситуации трудолюбивые Гномы спасли государство.

Они еще многое бы сделали, но захиревшие в загоне от систематического исключительно внутреннего скрещивания, гномьи кланы нуждались в примеси доброй крови Людей. И Баян, отпустивший к тому времени новую длинную бороду и известный в стране автор длинных, как его борода, романов о войне и всем остальном, стареющий и с годами все более самоуверенный, методично применил испытанный прием - подменыша.

Иногда испытанный прием дает осечку.

Это было весной 1870 года. Была провинциальная глухая ночь, ее еще в столицах зовут поздним вечером...


Рядом тихо, но настойчиво прочистили горло. На Голицына было непохоже, зато это был и не Голицын. Вблизи Оболенский вдруг увидел небольшого чрезвычайно толстого лысоватого господина с картофельным носом и огромными пышными усами, делавшими господина похожим на моржа. Господин был в черной тройке с бабочкой, а на голове у него находилась патриотическая бисмарковская каска с упирающимся в небо острием.

- Добрый день. Майор Плох.

- Сочувствую, - удивился вежливо Оболенский, - А что я могу...

- Вы не осознали, - перебил морж, - Гюнтер Эвальд Плох.

- Плох? А что с ним? - участливо переспросил Сергей.

- Вы никудышный разведчик, господин Оболенский! - внезапно рассвирепел морж, - Вас даже не удивляет, что с вами говорят на вашем родном языке!

- А... собственно?

- Меня зовут - майор Гюнтер Эвальд фон Плох, а Гюнтер Эвальд Плох - это так меня зовут, ясно вам?!

- А! Ну конечно же! - вскричал Оболенский, пытаясь вспомнить, - Очень, очень приятно!

И он протянул господину моржу руку, но в руке оказалась книга и, разумеется, морж тут же яростно уцепился за нее, чтобы отобрать, и вдруг взвыл от боли. Он отскочил от скамейки Оболенского и принялся дуть на руки.

Как я его! Да это же тролль! Ну точно, натуральный тролль. Гюнтер, понимаешь ли, Эвальд... Батюшки мои! Майор Плох - шеф германской Тайной контрразведки! Ой...

Ведь он оторвался от книги, как же вернется Голицын?!

- Именем всех имперских законов Германии вы арестованы как русский шпион и изменник! - взвизгнул тем временем Гюнтер Эвальд, и в руке у него блеснул браунинг.

Надобно читать дальше, читать, подумал Оболенский, а вдруг получится, если захотеть, Голицын сделает то, что мы начали вместе. И Люди будут жить счастливо!

Он почувствовал в себе ненависть ко всем этим Троллям, Эльфам Черным, Гномам - всем, кто столетиями правил доверчивыми Людьми, морочил им голову, драл три шкуры, слал в кровавую кашу. Все! пусть эта троллевская морда делает, что хочет, я не двинусь с места и буду читать.

- Требую немедленно подчиниться. Иначе стреляю.

Оболенский кипел и дрожал пополам от гнева и страха, но постарался казаться спокойным и даже небрежно перекинул ногу за ногу.

- Ах, оставьте меня с вашими нелепыми глупостями! Разве вы не видите, что я погружен в чтение?! - изысканно выругался он.

- Предупреждаю: открываю огонь на поражение. Считаю до трех. Один. Два. Пли!

Выстрел грянул над ухом, но Оболенский словно не слышал. Рядом с левым плечом из скамейки выбило щепку, и она пронеслась по лицу Оболенского - хорошо, не задела глаза - расцарапав щеку от края до края. Но и этого Сергей почти не почувствовал.


Маленький Володя Ленин был усидчивым и старательным учеником. 6 И старый Карл-Мерлин, или Карл Маркс, в те годы часто живал в Симбирске и в Казани. Тогда он принял конспиративный псевдоним Фридрих Энгельс, что успешно ввело в заблуждение не только современников, но и потомков, из которых до сих пор многие думают, что Карл Маркс и Фридрих Энгельс - это по крайней мере два совершенно разных человека.

На самом деле Карл Маркс и Фридрих Энгельс это не два, а одно и то же лицо.

Благодаря авантюре своего брата-соперника Мерлин приобрел прекрасного помощника: Ленин схватывал все на лету. Но было важное отличие между магом и его учеником. Умудренный опытом и кровавыми неудачами многих столетий Мерлин готов был изнурительно долго ждать удобного момента, подготавливая потихоньку Людей к торжеству царства их счастья. Ленин же, видя жестокие страдания угнетенных слоев Людей, готов был немедленно начать борьбу за Царство Свободы Всех Людей и воплотить вековую неосознанную мечту людских масс.

Ученик Баяна Вещего, напротив, не оправдывал блестящих возложенных на него надежд. Он оказался заурядным, в меру бездарным человеком, которому более подходила роль гвардии полковника, нежели повелителя огромной империи. Улучшить гномью породу не удалось: сын и наследник династии страдал считавшейся неизлечимой болезнью, сладить с которой мог только сам Вещий. И вот он все чаще бывал при дворе, все более открыто вмешивался в государственные дела, вызывая раздражение и раздражаясь сам. Все настойчивее приходила к нему мысль, что он не сделал ничего из возложенного на него, и он все непримиримее спорил сам с собой, пытаясь от нее избавиться. И на полпути к старческому маразму (сопровождающемуся склерозом), старец все меньше думал о том, каким его видят, и, поддаваясь очарованию почти неизбежной агонии, просто брал от жизни, сколько мог, не смущаясь тем, что даже в высших кругах начали втихомолку звать его Распутиным. И уже слышался ропот и первые гневные призывы покончить с этим позором России...

А пока сходящий с ума маг и его неудачный подменыш прожигали отпущенное им время, далеко-далеко в Германии умирал старый волшебник и борец за свободу и счастье Людей Мерлин.

"Сын мой, - говорил Мерлин Ленину, ибо он более чем кто-либо мог назвать его своим сыном, - Скоро я засну и отправлюсь в Далекие Края, дабы держать отчет о моих делах, дурных и добрых. И если ты хоть чему-то от меня научился, выполни мой завет: если не сможешь дать людям счастье, дай им надежду на счастье, всего лишь мечту о счастье, хотя бы веру в счастье. Это не мало: хотя бы не уронить в грязь тот цветок, который ты несешь. Надежда на счастье, мечта о счастье, вера в счастье - это уже немного счастье, а счастья никогда не бывает много, сынок".


Не то, чтобы штабс-капитан Густав Карлович фон Шницель-Бурятский слишком любил свою официальную работу в штабной канцелярии. Конечно, нет, конечно, он предпочитал неофициальную, но усидеть дома, вернее, улежать на роскошном диване из походной мебели Его Императорского Величества он не смог. Чуть только он приклонял голову к подушке, как ему снился великий белый воин со светлым мечом, и штабс-капитан испуганно вскакивал с дивана. Едва за окном достаточно развиднелось, чтобы там не мерещился никакой воин с мечом, как Густав Карлович облачился в снежно-белый штабной мундир с золотистыми погонами и аксельбантами, надавал оплеух денщику, недостаточно, по его мнению, вылизавшему господские сапоги, и разбудил личного шофера не слишком лестными словами. Ему было неприятно одиночество (денщик и шофер, конечно же, не считались), и он завидовал тем, кто мог просто спать.

А теперь он сидел в своем кабинете ни свет, ни заря, с каким-то извращенно-штабным сладострастием копаясь в сногсшибательной стилистике проекта петроградского инженера Айзека Соломоновича Мендельбрикнера под названием: "Философийя русской Планиды или Из единовременной только лишь любви к Отечеству" с подзаголовком: "Об изыскании возможностей найти способ переломления хода боевых действий войны борящихся в битвах соперничающих держав путем массового применения окропления неприятеля святой водой посредством летательного сооружения аэроплан как в масштабах тактических, так и вплоть до корпуса включительно и даже армии".

В самом центре этих увлекательных занятий в дверь кабинета весомо постучали.

- Я занят! - проорал Шницель-Бурятский басом, перешедшим в высокую ноту, близкую к визгу, когда он увидел, кто пришел.

В дверях стоял великий белый воин в мундире русского поручика, чем-то Шницелю знакомый. Правда, светлого меча у него не было, и это немного - повторяю, немного! - успокаивало. Шницель надел золотой монокль и присмотрелся. Воин тоже нацепил монокль и оказался поручиком Голицыным, непривычно и почти неприлично нелысым.

- Здравствуйте, Густав Карлович, - скромно сказал Голицын с видом провинциального племянника, приехавшего к столичному дяде. - А вам привет большой.

- От кого это? - недоверчиво усмехнулся Шницель.

- А от Гюнтера Эвальдовича! - сказал поручик.

На миг штабс-капитан стал ирреален; его словно передернуло волной, прошедшей от лысеющей макушки к носкам вылизанных денщиком (недостаточно!) сапог. А ведь он уже стал забывать, откуда он, хотя никогда не забывал о своих истинных целях в России. У стоящего перед ним поручика было одно важное преимущество - он был рожден женщиной, а, следовательно, существовал.

- Чего вы хотите? - поинтересовался Шницель.

- А выбора, выбора с вашей стороны: позорный показательный процесс с публичной сами понимаете чем, или... или вы рассказываете, все, что знаете.

- Откуда вы узнали? - содрогнулся Шницель.

- О вашем настоящем призвании? У меня есть документы, - честно соврал Голицын, - Неопровержимые.

Упоминание о документах не могло не убедить штабного работника. Шницель поверил. Колебался он в другом.

- Понимаю, лично вам... да? - (Голицын кивнул), - нужна информация... иначе вы бы просто сдали бы меня контрразведке. Так вот... ну, а если я откажусь?

- Вы ж сами говорите. Сдам контрразведке. Как минимум. А может, еще кому.

Он добавил это для убедительности. Напрасно.

- Нет. Если я откажусь выбирать? Видите это? - вдруг вспомнил Шницель и сразу приободрился, - Секретный приказ "О расформировании 801-го Балканского полка", - Густав Карлович сверкнул моноклем, - Все без исключения чины полка, все без исключения, понимаете? Должны быть по возможности арестованы, а в особом случае - по усмотрению - расстреляны. Подписано Императором по личному настоянию старца. Надеюсь, вы понимаете, кто в этой стране хозяин?

- Зачем?! - искренне изумился Голицын, одним глазом изучая бумагу (все подлинно!), а другим, в монокле, наблюдая за Бурятским.

- А по делу некоего господина Кара-Мурзы, слышали про такого? А Карамзина не знаете? - наслаждался штабс, - Заговор с целью свержения Императора-батюшки бесовским оружием, - сыронизировал Густав Карлович и самодовольно усмехнулся, - У старца, я хотел сказать, Императора, есть еще верные советники.

- Кому верные? - переспросил Голицын.

- Кому надо, - тонко намекнул фон Шницель 7, - Итак, мой дражайший поручик? Если я ничего не выберу?

- Ну тогда, шницель бурятский, - с маленькой буквы сказал поручик, - я тебя нейтрализую, - и сообщил-то это совершенно серьезно и даже с некоторой досадной грустью, так что стало Бурятскому ясно: не врет; да к тому оказалось, что в левой у него руке припасен офицерский револьвер, так что Бурятский и другой раз подумал: не врет.

- Не очень хотелось бы, впрочем. Хоть ты и нелюдь штабная, а все существо.

Рассказывай, подумал фон Шницель. А стоит мне дернуться за револьвером, уложит и глазом не моргнет.

...А дернуться стоит. И штабс-капитан фон Шницель дернулся. Грохнул выстрел. Густав Карлович несколько подскочил на стуле и откинулся на спинку. Пуля угодила прямо в сердце, где средоточие истинной крови; темное зеленое пятно расплылось по белому свитскому мундиру, черное в середине и почти прозрачное сине-зеленое по краям. Густав Карлович умер; мундир был безнадежно испорчен...

Густав Карлович поморщился и открыл глаза. Нет, пропадет мундир, подумал он, нет, дергаться я лучше не буду.

- Ладно, что вы хотите узнать?

- Все о Мече Мечей. Что знает Гюнтер Эвальд, а следовательно, вы. Прошу вас.

- Хорошо, ваша взяла, - неожиданно легко согласился Шницель и стал рассказывать.

Голицын зевнул. Шницель говорил долго и нудно, со всеми известными ему тонкостями. Голицын не перебивал в надежде узнать что-то новое. Так, вот здесь уже интересно, отсюда подробнее. Голицын зевнул.

И Голицын снова зевнул, уже не прикрывая рот. И еще раз. Фу ты, сон какой нашел, можно сказать на самом инте...

Он моргнул, прикрыв глаза чуть дольше обычного и успел заметить, как напрягся фон Шницель. Неужели? Ну, теперь все ясно. Старое, как мир, заклинание, да он, нелюдь штабная, усыпить хочет меня.

Когда заговариваешь, имеешь преимущество, если жертва об этом не знает. Или пока не знает. Но если жертва оказалась опытным воином, разгадавшим коварный замысел, сам заговорщик начинает путаться в своем заклинании. Это поединок сознаний. В данном случае - поединок моноклей.

Сначала фон Шницель выигрывал, но теперь он потерял преимущество. Он должен был говорить, а это отнимало силы; вот он стал сбиваться под пристальным взглядом Голицына, вот он пошел рассказывать все заново, хотя поручик уже знал все, что ему было нужно.

Штабс-капитан бормотал все тише и тише и, наконец, умолк и засопел, склонив голову на плечо.

- Спи моя гадость, усни, - пробормотал поручик.

Уходя он посмотрел на большие настенные часы:

- А ведь через двадцать минут он проснется, - с сожалением покачал головой Голицын, - чтобы продолжать нужное для его страны дело.

По его расчетам, он должен был раствориться в воздухе, перелетая с пятой ступеньки на седьмую, последнюю, - если считать сверху.

Но этого не случилось. Оболенский оторвался от книги.

Голицын с сердцем топнул ногой и тревожно оглядел двор. И слова досады замерли на его губах.

Перед дальней лавочкой стоял молодой офицер и вовсю ассоциировался там с пьяным попугаем. А на лавочке скромно понурившись, сидела грустная женщина. Наверное, она уже не знала, куда от него деваться. Что за балбес.

Спешить теперь было некуда. К сожалению. Поручик подошел ближе и сразу узнал. Это была Васина Анастасия Сергеевна.

- Внимание, - относительно дружелюбно сказал Голицын, подходя, - Эта дама находится под покровительством 801-го пехотного полка. Она - жена полковника Васина.

Женщина вздрогнула и подняла голову. Офицер изменился в лице, превращаясь из пьяного попугая в достаточно серьезного человека. В его взгляде была просьба.

- Извините, мадам. Я...Честное слово... Примите мои искренние извинения. И соболезнования.

И повернувшись к Голицыну, серьезно:

- Спасибо. Поручик Ржевский.

- Поручик Голицын. Вам привет от корнета Оболенского.

Вскоре Ржевский вежливо исчез.

- Что случилось?! - с тревогой спросил Голицын, но, кажется, уже сам понимал что.

- Балканский полк расформирован. Упоминание его в официальных документах запрещено. Солдаты отправлены по маршевым подразделениям. Дмитрий Иванович Васин расстрелян по личному настоянию Распутина. Царь ничего не сделал.

Голицын почувствовал, как по всему телу, как теплая волна от водки, разливается гнев, чистый гнев, безумный воинский гнев высшей пробы. Он с трудом взял себя в руки:

- Они зря это сделали. Что ж, я не мститель, но... В таком случае, господа хорошие, я вам не слуга. Упаси меня судьба зазря убивать... Я предоставлю вас вашей позорной участи, нет, я не помогу вам, и пусть свершится, что должно... Однако... А как же вы теперь будете?

- Я об этом не думала, призналась Васина.

Он спохватился и захлопал по карманам:

- Я боюсь, что... Я хотел бы... Возьмите пока все, что у меня с собой.

Она не отказывалась; наверное, она давно не ела и ночевала, наверное, сидя на лавочке, дожидаясь кого-то важного по поводу пенсиона, который все равно не дадут. Лицо у Васиной было немного осунувшееся, но глаза оставались прежними: серыми и лучистыми. Это была одна и та же женщина.

Всегда.

Он каждый раз приближался к ней почти до самой высокой той ступеньки, где она стояла. Он помнил, как сумел почти склонить ее сердце к взаимности, но тогда вместе с ней он должен был получить и корону. А этого ему не могли простить и близкие друзья, вернее, те, кто звали себя его друзьями. И когда, в последний день его тогдашней жизни, на поле у Босуорта он выкликивал своих внезапно исчезнувших сторонников и требовал коня взамен коварно убитого под ним, теми, кто после звал его горбатым карликом, - и тогда тоже он видел перед собой лишь эти глаза и это лицо - женщины, так и не ставшей его.

А потом, в Бог знает какой жизни, после того, как он снова встретил ее, опять его не узнавшую, уже более он не хотел смотреть на других. Все рассказы о его тогдашних победах над иноземными дамами - не более чем декорация, за которой прятал он от хвастливых севильцев свою гранадскую тоску. Он вновь попытался приблизиться к ней и в который раз был убит, - подозрительным хилым стариком, подло, в спину. Опять.

Все это была она, все это было из-за нее. Но он не желал без нее. Всякий раз он обязательно встречал, а раз встретив, уже не находил покоя. Так и было теперь - с 1914 года, когда они уходили на Войну.

И он помнил их настоящую первую встречу. Тогда он, юный светловолосый рыцарь, выиграл свой первый в жизни турнир, и его глаза вдруг встретились с глазами королевы, когда он преклонил колено, чтобы принять из ее рук почетную награду...

Как я наказан. Лишь за то, что однажды захотел, только захотел ее. Из-за того, что кто-то смог это использовать...

Но что я могу с собой сделать? Даже я, который знает слово "хочу" и не знает "не могу"?!

- Анастасия Сергеевна, простите за отнятое время, но я хочу вам сказать... Дело в том, что мы больше, вероятно, не увидимся: либо я сам исчезну, либо меня убьют...

- Внимание, вот он. Господин бывший офицер, бегство бесполезно!

Восемь винтовочных дул было направлено на него. А сбоку стояли еще двое: дежурный офицер подпоручик Иванов и проспавшийся фон Шницель. С давешним приказом в руках:

- Господин Голицын. Согласно приказа о бывшем 801-м полке, вы арестованы. А за оказанное ранее сопротивление, - тут Бурятского вновь передернуло, как волной, и он принялся было оттирать воображаемую кровь с белого своего мундира, - за это вы должны быть расстреляны. Извольте сдать оружие.

Голицын отцепил ремни с револьвером и ножны с обломком шашки. Стволы опустились.

- А там, за пазухой!

Голицын полез за пазуху, - винтовки снова поднялись, - и извлек флейту.

- Это тоже оружие? - спросил он, - Никто не запретит мне играть, если я захочу.

- И хогошо, хогошо, Голицын, - смущенно вмешался Иванов, чувствуя жуткую неловкость, - иггай себе, пожалуйста, газве мы пготив?

- Извольте следовать на задний двор за зданием тюрьмы, - сухо перебил Шницель.

- Ах, на задний? - буднично переспросил Голицын, - Ну так вы идите, ежели надо срочно, я сейчас догоню.

Солдаты не удержались и одобрительно хохотнули, вернее, оскалились с тихим фырканьем. Иванов скованно улыбнулся. Шницеля еще раз поперхнуло.

- Мне только надо сказать кое-что еще и непременно до того, как меня убьют, - объявил Голицын и добавил очень тихо только для Анастасии Сергеевны, - я забыл сказать вам одну важную вещь. Я люблю вас. И всегда любил. Все. До встречи позже.

Почему меня всегда убивают в самый важный момент?!

И он шел впереди конвоя и играл на любимой флейте свои любимые "Зеленые рукава".

- Голицын! - закричала она.

- Присутствует! - отозвался Голицын.

- Голицын, я... Слушайте, вы сами знаете, что я хочу вам сказать... Я поняла, поняла! Я все вспомнила!

- Правда?! Серьезно?! Ну так ура!!! А меня так некстати опять убивают. Анастасия, знаете что? Давайте встретимся потом - после расстрела, - если у вас найдется время, конечно...

- Да, Владимир, да! Найдите меня или я вас. Ведь мы одного пол...

- Нельзя! - взмолился подпоручик Иванов, от волнения забыв про свой французский прононс, - Это запрещенная фраза!

- Ну так я скажу, - предупредил Голицын, - Если что, свалите на меня и расстреляете два раза... Слушайте, Анастасия! Мы одного полка! Ура!

Флейта снова заиграла. Когда процессия скрылась за углом здания, Анастасия Сергеевна Васина упала на скамеечку и закрыла лицо руками, не в силах больше держаться.

Пьяная, подумал солдатик, стоящий на карауле, до чего война людей довела. А через насколько томительных минут где-то позади большого здания раздался одиночный выстрел.


- Видите, как оно бывает, - шепнул Шницель-Бурятский, заботливо сдирая с Голицына золотые погоны, - Сего-о-одня ты-ы, а за-а-автра я-а! - пропел он, - Многовато вы знаете...

- Значок балканский не надо трогать, - попросил Голицын.

- Значок не трону, вас - другое дело, - нахальным доверительным шепотом пообещал Густав Карлович и добавил громко: - подпоручик, командуйте.

Бедняга Иванов совсем прокис, но все-таки дело есть дело:

- Только не подумайте, господин Голицын, что это я делаю из каких-либо личных к вам антипатий. Напготив, лично мне вы глубоко симпатичны. Я даже...

Но тут он сбился.

Голицын посмотрел на солдат. Восемь крепких деревенских парней в солдатской форме. А вы, интересно, хотите меня убить? Или вам все равно?

- Солдаты, - сказал Голицын, - Если кто-то хочет стрелять в поручика Голицына - вот он я! Милости прошу. Если кто-то хочет.

Они колебались. Наверное, слышали про Голицына и не понимали, зачем его убивать.

- Солдаты! - начал Иванов, - Солдаты... - повторил он тише и совсем тихо: - Солдаты... Нет, не могу я, не могу! Густав Каглович, пгошу вас, я не могу.

Фон Шницель поднял белую адъютантскую руку в наичистейшей белой же перчатке:

- Солдаты. Приготовились. Целься. На счет три. Один... Два... Пли!

Тишина.

И вот когда ему по-настоящему захотелось жить. Причем прямо сейчас. Оболенский, Оболенский, Сережа, что же ты!!!

- Пли! - взвизгнул Шницель, доставая собственный револьвер.

Тут поручик Голицын принялся медленно растворяться в воздухе. Лица солдатиков вытянулись и побледнели до зеленого. Винтовки опустились, и восемь щепоток, - семь тройных и одна двойная, - потянулись ко лбам под козырьки фуражек. Иванов с шумом сел. Шницель пальнул в стену, совсем рядом с головой исчезающего поручика, высекая осколки кирпича.

Один царапнул Голицына по щеке, но это было не важно. Все-таки в этот раз вам не удалось меня убить, думал, пропадая, Голицын; теперь посмотрим. И улыбнулся.

С металлическим звоном выпал револьвер из руки Густава Карловича, когда даже улыбка странного поручика самоликвидировалась на фоне стены со следом от выстрела.

Конечно, всякий, у кого есть голова, может быть обезглавлен, и нечего городить вздор. Но, с другой стороны, у кого нет туловища, тому нельзя отрубить и голову.


Толстое, похожее на моржа существо в остроконечном шлеме удирало по Потсдамскому парку.

- Он на тебя все патроны исстрелял, - восхитился Голицын, глядя на изрешеченную лавочку, и ни одна пуля в тебя не попала, только щепка.

- Потому что я читал книгу?

- Наверное, и поэтому. А еще ты меня спас - меня там чуть не съели!

Тут только Оболенский присмотрелся к потрепанному и совершенно обеспогоненному Голицыну, а тот пересказал, что с ним случилось.

- А теперь надо быстро бежать. Главное - откуда, но теперь я еще знаю и куда.

- Зато я уже не знаю зачем, - сказал Оболенский.

- Ну-ка, ну-ка...

- Читал я "Докональный том". Я ему верю. И тебе верю. И глазам своим тоже верю. И все говорит о том, что нас, Людей, просто дурачат. Вы же знаете, поручик, Они везде наверху, сталкивают простых смертных лбами - "за наше святое дело" - лишь бы Люди не поднялись до Них. Вот полковник Васин когда об этом догадался, так Они его убили. Я их теперь ненавижу; не хочу быть ни за Гномов, ни за каких Эльфов, хочу за себя. Это не наша война, господин поручик.

- Верно, - неожиданно согласился Голицын, - это была не наша война. Признаю, и у меня имелись некоторые иллюзии в Их отношении - вот почему я думал помочь им прежде чем... Но, Оболенский, Они разные, пойми. Хотя большинство оставшихся здесь, конечно...

- Не-на-ви-жу, - ужасно хищно повторил Сергей.

- Так. А за что? - улыбнулся вдруг поручик.

- За что... Как за что?! Коварные, грубые, властолюбивые, вероломные, высокомер...

- Спасибо, спасибо. А Люди бывают: коварные, грубые, властолюбивые и высокомерные?

- При чем здесь... Ну, и Люди бывают.

- А хорошие бывают?

- Ну.

- Так почему ты отказываешь в праве быть хорошими всем, кроме Людей?

Оболенский промолчал.

- Ладно, это ты потом поймешь, если захочешь. Не идет с общим, попробуем с частным. - Голицын задумался, - Их война для нас закончилась. Но моя, что важнее мне в сотни раз, в самом разгаре. Я прошел половину пути; у меня есть цель. Хорошая, настоящая. И я хотел бы твоей помощи.

- Зачем?

- Вот что. Я задумал послужить одному королю.

- Английскому? Поработаем на службе Разведки английской короны? - заинтересовался корнет Оболенский.

- Английской? О нет, мой король не очень жалует англов; хотя и среди них могут быть достойные, говаривал он. Это не Английский король, а Британский.

- Велика ль разница? - хмыкнул Оболенский.

- Очень. Но не в этом теперь дело, а дело в том, что... В общем, не знаю, что это - награда или наказание... Вы, наверное, слышали о перевоплощениях, переселениях душ, индусы там всякие... И смеялись. А зря. Хотя, возможно, это я другой, а у остальных все в порядке. 8

Я был совершенно нормальным человеком примерно до двадцати двух лет. До 1914 года. Когда меня, молодого подпоручика, не так давно окончившего юнкерское училище, отправили в 801-й Балканский полк. И тогда я встретил одну женщину. Я сказал, одну. Потому что она всегда была одна и та же - на протяжении столетий в промежутках между рождениями и смертями. И тогда я все вспомнил. Я жил много раз, корнет. В каждой жизни я встречал ее. И каждый раз умирал не своей смертью. И всегда она играла в этом роковую роль.

А началось все страшно давно, много-много лет назад, в моей самой настоящей жизни. Тогда я был юным рыцарем под белым стягом и служил самому лучшему королю в тогдашнем мире, да и в теперешнем, пожалуй. Я лишь попытался чуть приблизиться к ней и...

И случилось несчастье.

Возможно, в моих словах немного связи, но, Оболенский, я хочу довести до конца этот поход. А вместе всегда лучше. А?

- Ну?! Какого тролля мы так долго тянули? Господину поручику довольно было сказать, что ему понадобилась та штука! В чем же дело? Куда нам? Побежали...

И они побежали.


- Голицын, а Голицын? - спросил Сергей, когда они шли по темному подземному коридору - все дальше (вниз) от Потсдамского парка.

- Ну? - отозвался поручик.

- А почему это Карамзин ничего не сказал про Античную историю: греки там, все такое... Их что, вообще не было?

- Нет, не совсем так, корнет. Античная история - это результат искажения Первой, Второй и Третьей гистории по делению Карамзина. На самом деле все было даже интереснее, чем принято считать.

- То есть много чего, стало быть, и не было? - не унимался корнет, - Например, поход македонцев в Персию - это что, выдумка?

- Интерпретация. Был поход, правда, не в Персию, а в другую страну на Юго-востоке. Он был предпринят с целью отвлечь внимание врага. А главное дело сделал совсем маленький отряд - двое.

- Ух ты! Как мы!

- Ну, нам до них...

- И еще такой вопрос. А правда, Ленин такой славный? Ну, за счастье Людей...

- Идея-то хорошая. Вот как бы ее не стали воплощать... Смотри-ка вперед. Что там такое?

Оболенский присмотрелся.

- Там кто-то стоит, - испугался он.

Ничего страшного, кажется. Статуи. Уродливые, злые статуи двухметрового роста каждая.

- А-а-а... Статуи, - отлегло у Сергея от сердца, - А я-то думал.

- Ну, знаете, господин корнет. Статуи тож бывают разные. Знавал я одну; так я вам скажу...

Впереди показался свет. Но это был не свет очага. И не лампочки господина Лодыгина и мистера Эдисона. То был свет самого, что ни на есть естественного происхождения.

Оболенский, вошедший первым, чуть не ослеп - не столько от неземного света, сколько от раскинувшегося перед ним великолепия. Комната была буквально завалена разными роскошными вещами - монетами, драгоценностями, утварью, старинным оружием. Прямо антикварный магазин; куда там! бери выше: Оружейная палата Московского Кремля...

Но главное. На широком полу, как самый опасный в мире половичок, черный с золотым отливом, чуть приотворив пасть и щелочками багряные глаза, лежал дракон. Настоящий.

- Тебе что, внучек?

Это был чуть хрипловатый, бархатный, самый завораживающий на свете голос. И не было оттенка значения, не прозвучавшего в нем; но более всего была в нем угроза. Оболенский почувствовал парализующий, нечеловеческий страх. Последним усилием от рванулся назад и чуть не сшиб вошедшего следом Голицына.

Поручик выглядел редкостно спокойным даже для себя самого. Он приподнял левую бровь и очень таинственно прищурил глаз. Потом вдел монокль, как полагается, опустил бровь, где была, и прищурил другой глаз еще более таинственно.

Дракон пристально посмотрел в эти глаза и выпустил из левой ноздри струйку дыма и приоткрыл рот, намереваясь что-то сказать. Драконы вообще говорят медленно и мало. Но весьма удачно.

- Ну и? Помнишь ли ты меня? - вдруг спросил Голицын.

Взгляд дракона сверкнул, как острие австрийского штыка. Ох, вот щас драка и будет, подумал Оболенский.

Но драки не получилось. Вместо нее Голицын четким офицерским шагом подошел к ящеру и неожиданным сильным движением прижал его морду к полу, лишив его возможности говорить. Секунда - и поручик склонился к уху дракона и что-то прошептал.

В первый и последний раз Оболенский увидел, как в величественных драконьих глазах плеснул истинный биологический ужас. И снова - спокойные глаза, никогда, кажется, не выражавшие никаких эмоций.

- Вспомнил, - проконстатировал Голицын, - Значит, не забыл и свое обещание. Я беру всего одну вещь. Больше я тебя не потревожу.

Он подошел к стене и снял невзрачный с виду долгий меч в ножнах. Сергей его вначале и не заметил.

А дракон застонал. Но, видимо, клятва, некогда данная Голицыну, была сильнее жажды обладания.

- Больше ничего не бери и даже не касайся, - быстро сказал Голицын, подталкивая, как мешок на колесиках, Оболенского к выходу.

Теперь они шли по сырому коридору обратно. Оболенскому пришлось тащить вещевой мешок, а Голицын нес Меч и каким-то образом оказавшийся у него факел.

- А теперь внимание, - попросил поручик, - Не верится, что бы они так легко нас выпустили.

- Кто?

Голицын не ответил.

Из темноты, и сзади, и спереди послышался глухой скрип камня о камень.

- Сумку за плечо, главное - книга, - сказал резко Голицын, - Держи огонь крепче... И посвети-ка.

Свет факела (то был зажженный осиновый стек поручика) выхватил из темноты несколько надвигающихся каменных истуканов. Они ожили. С двух сторон к ним двигались причудливые в своем уродстве идолы, маски, протягивая каменные кулаки, топоры, дубины. Корнет вздрогнул.

- Держи огонь! - повторил поручик, - В темноте они нас расплющат.

Кто-то грузный возник прямо над Оболенским. Корнет вцепился в стек и даже не смог закрыть глаза. Тогда в темноте хода вдруг сверкнула молния, - это Голицын с резким возгласом выхватил Меч. Каменный болван отшатнулся, наткнулся на кого-то сзади и грохнулся на пол. Слышно было, как он жутко скребет когтями по каменному полу, силясь подняться и мешая остальным.

А остальные с гулким шумом все быстрее двинулись на огонь. Голицын внезапно издал громкий боевой клич на незнакомом корнету языке и заработал мечом.

Он сражался как рыцарь из поэм в темном лесу, отражая удары, даже самые предательские, и нападая сам; а когда отсеченная чья-то каменная голова громко ахнула об землю и разбилась на куски, как глиняный горшок, Голицын запел боевую песнь - сначала негромко и даже печально, а затем все сильнее, сильнее и даже с каким-то особым воодушевлением. И Оболенский понял, что ничего не потеряно, и выстоять можно. А Голицын продолжал двигаться, парируя и атакуя на крохотном участке, окруженном врагами. И оставался неуязвим, а грозные враги лишались то головы, то руки. Одна каменная рука с зажатой в ней каменной же дубиной пролетела совсем рядом с головой Оболенского; корнет, сжимавший в вещмешке книгу, еле спасся от удара. Но потом и он осмелел и стал помогать Голицыну, предупреждая его об опасности: "Слева, поручик, слева!" или что-то в этом роде, а один раз даже спас его от коварного удара, ткнув огнем прямо в глазищи подобравшемуся сзади двухметровому чудищу.

Голицын, казалось, сделался выше ростом. Его движения были исполнены истинного достоинства, а лицо с падающими на лоб мокрыми волосами приобрело тонкие, благородные черты. И снова он пел...

...Они пробирались вперед между поверженными каменными врагами. Несгораемый огонь плескал по стенам. Сзади раздавались тяжелые стоны и каменное сопение. Но они двигались быстрее, и лишь единожды Голицыну пришлось развернуться и отразить чей-то удар, а потом они снова бежали, и поручик, отправив Меч за спину и взяв сам факел, свободной рукой тянул безумно уставшего Оболенского за собой.

Наконец перед ними сверкнул свет, настоящий, и они выскочили наружу в белый-белый Потсдамский парк. А из глубокой норы раздался жалобный и в то же время полный угрозы вой.

- Это было! Деяние! Достойное! Памятника! - восхитился корнет, все еще задыхаясь.

- Мне тоже понравилось, - признался Голицын, - и от памятника я бы не отказался. Разумеется, если я буду присутствовать на нем инкогнито. Например, без усов. Впрочем, эти мне памятники... - вдруг вспомнил он что-то из одной своей жизни.

- А как вы представляете такой монумент? - поинтересовался Оболенский.

- Хым... Мне было бы приятно, если бы он стоял в одном из парков под Берлином...

- Ну, вот это вряд ли возможно...

- Вообще да. Но все-таки. Неплохо б быть изображенным в теперешнем пехотном мундире, разве что еще и в добром рыцарском плаще. В руке, пожалуй, следовало бы держать славный Меч, если это не слишком нескромно. И, конечно, в монументе должен быть отражен и господин корнет.

- А, вся история - интерпретация. Опять все напутают; если вам и сделают памятник, то меня уж точно выставят в самом тенденциозном виде.

Тут они заметили, что на их разгоряченные головы падает снег. Большими мокрыми хлопьями.

- Ой! - сказал Голицын и нахмурился.

Потом достал из своего вещмешка (как там все умещалось?!) две свернутые прусские шинели. Замотав оберточной бумагой необыкновенный свой осиновый стек, - бумага не загорелась, - поручик деловито отправил его в суму. Странно, стек оказался не таким уж длинным. Они снова стали обер-лейтенантом и фендриком. Правда, не сразу: сначала фендриком и обер-лейтенантом - оказалось, шинели они сперва перепутали.

- Это не Потсдам, - уверенно сказал Оболенский, как хотите, герр обер-лейтенант, но это не Потсдам.

- А позвольте не согласиться, - сказал поручик, - Те же места, но в другое время года. Остается понять, прошлое или... Судя по отросшим моим волосам, - поручик двинул головой, и долгие серые волосы заплясали, - ага... Что ж, Сергей. Сейчас зима - конец одна тысяча девятьсот шестнадцатого года или самое начало семнадцатого. С чем вас и поздравляю.

Они проехали по Берлину на трамвае и вышли возле небольшого кафе, где с удовольствием пообедали, ибо выяснилось, что не ели они чуть ли не целый год. У Оболенского от этого известия все внутри сжалось и настоятельно потребовало еды. Между прочим он сказал:

- Вот если б действительно знать в Берлине места, где можно закусить...

- Один офицер, бывший при русской делегации на Потсдамских переговорах 1910 года, рассказывал, помнится, что очень неплоха офицерская столовая в Карлсхорсте.

- Ну, туда уж русских точно не пустят, - возразил корнет.

- Сейчас - да. А там, кто знает? - глядишь и пустят... 9

Уже сидя в кафе, Оболенский изрек:

- И все же, идя в русле современной прогрессивной науки, хотелось бы получить фактическое, неопровержимое, документальное подтверждение того, что мы шагнули более чем на полгода вперед.

- Согласен, это вполне в духе прогрессивной науки - отказываться видеть снег, пока не убедишься по календарю, что настала зима, - прокомментировал поручик, - Вон стоит тумба для свежих газет. Немцы пунктуальный народ; не иначе, они уже налепили сегодняшние газеты. Пойдем и посмотрим.

Тумба была, ясно, круглая, и они подошли к ближайшей газете. Сергей вперился в тумбу в поисках букв, похожих на русские.

- Посмотри, - сказал Голицын

Конечно, газета была новенькая, пахла клеем и типографией. За тридцатое декабря шестнадцатого года. Ой, точно...

- С наступающим рождеством. Православным. - поздравил поручик, хотя до него была целая неделя.

- И вас, батенька, конспиатог, - сказали рядом.

Перед ними стоял очень маленький некто в скромном сереньком пальто и огромной кепке. На лице выделялась очень ухоженная бородка и лукавые узкие глаза.

- Очень, очень гад встгече, - продолжал он, - Как я понимаю, вы, батенька, Голицын, - и он указал маленькой ручкой в Оболенского, - а вы, дгужок, Оболенский, - он чуть не проткнул Голицына, - Вегнее наобогот. Впгочем, дело не в этом. Как вы понимаете, я Енин.

- Чей? - переспросил корнет, у которого вообще не всегда было хорошо с именами собственными (а одно время - и с собственным именем).

- Енин. Тепей вижу, что вы не Голицын, - и Ленин обернулся к поручику: - Зачем же вы отпустили воосы? Згя, батенька, згя. Вас не узнаешь.

- Это как раз входит в мои планы. Однако, думаю, вы хотите нам что-то предложить?

- Тысячу газ вейно. Пгедлогаю пгисоединиться к бойбе многомиллионного класса тгудовых Людей и близких к ним тгудовых элементов, или, если угодно, элементалов. Во всем так называемом цивилизованном миге простые Люди стонут под хищническим гнетом Эйфов, Тголлей, Гномов и их пгихвостней. Импегиалистическая Их эксплуатация достигла пгедела. В Гегмании пготестуют пготив хлебных кагточек и дгугих тягот войны. В Великобгитании в апгеле шестнадцатого поднялась Игландия - там тгудовые Люди были поддегжаны даже местными мелкобугжуазными слоями Ши. В Госсии волнения; даже домовые, пгежде пгимыкавшие к кулацко-помещичьему блоку, устгаивают стачки, отказываясь габотать за нищенские ногмы сливок.. Стагый миг на ггани гевоюции.

- Да, старая Россия падет, - согласился Голицын, - И не только она. Запах гнили с востока глушит гнилой запах здесь. Но, Ленин, вы так ненавидите Их, но в то же время знаете, кто вы?!

Ленин помолчал.

- Вам все известно. Великий Меглин сказал мне пегед своим уходом. Вегно, я Владимиг Александгович Гоманов, а мой подменыш - Ульянов Николай Ильич -сейчас сидит на пгестоле! Что ж! Я отгекся от своего пагазитического гномьего класса в пользу Людей! Впгочем, я гад, что вы пгизнали, что стагому мигу тепегь кгышка. Слышали, что твогиться в Госсии? Пгишел конец этому генегату, стагому Вещему магазматику Баяну.

И Ленин победоносно ткнул пальцем в газету, так что от него полетели фиолетовые искры.

- Что?! - вскричали корнет и поручик.

И вот что они прочитали в газете.

ВЕСТИ ИЗ ВРАЖЬЕГО СТАНА

Удивительное, ничем не объяснимое удачное наступление русских весной-летом, казалось бы, нанесло весомый удар нашим Австро-венгерским союзникам и даже самой Германии. 10 Тогда русские выглядели внушительно, но теперь видно, что победят силы Германского блока. В России ширится политический кризис. В экономике России хаос. Предсказывают даже так называемые "очереди", когда покупатели выстроятся один за другим перед входом в магазин. Ситуация обострилась недоверием "Думы" - русского Рейхстага - правительству и особенно серому кардиналу Романовых господину Распутину. Вчера ночью пресловутый "старец" был зверски убит группой заговорщиков. По нашим сведениям, Распутин оказался живуч и принял смерть только после долгой борьбы..."

- Это был последний маг из незапамятных времен, пусть и сумасшедший, - вздохнул Голицын, - впрочем, что случилось то случилось. В чем-то вы правы, Ленин.

- Пгав, непгеменно пгав! Я спгашиваю вас: готовы ли вы послужить делу тгудовых Людей Мечом и головой? Вы нужны нам.

- Ну нет, - не задумываясь ответил Голицын, - Я верю в доброту ваших намерений, но вот так у вас не получится. Верно, вы многого добьетесь. Но это будет стоить таких сил, такой крови, что оставшееся утонет в злобе ваших же сторонников. Вглядитесь в них внимательно. Ваши великие мысли не поймут не только потомки - соратники будут грызться, чтобы называться вашим учеником и толковать каждое сказанное вами слово. О, нет, Ленин, простите меня, я не иду за вами. С некоторых пор я решил возобновить службу моему королю.

- Ему?! - удивился Ленин, - Вы еще вегите? Он будет? Он вас пгизвал?

- Нет, но я задумал помочь ему, и он получит то, что принадлежит ему по старинному закону.

- Коголь - это утопия забитых слоев.

- Пусть. По крайней мере, Меч Мечей не получит ни Германия, ни старая Россия.

- Значит, обе импегии пгоиггают, - сказал Ленин, - так им и надо, военно-феодальным.

- Так не бывает, - влез Оболенский, - чтобы обе стороны проиграли.

Ленин пожал плечами. И вдруг сказал:

- Послушайте, Голицын, но какие-то шансы у меня ведь есть, согласитесь?

- Во всяком случае, то будет великий пример, который войдет в песни, - очень серьезно сказал Голицын, - Знаете, я все же желаю вам удачи, Владимир.

- Так я все же попробую. Люди ждут. Надежда на счастье - уже немного счастье.

Поручик и ученик Мерлина крепко пожали руки. Потом Ленин шутливо приподнял кепку за козырек, и, дружелюбно подмигнув Оболенскому, накрыл себя кепкою с головой. Через секунду на брусчатке осталась лежать только ленинская кепка, да и та стала уменьшаться и вскоре безвозвратно испарилась.

Как и не было.

- Пойдем быстрей из города! - попросил Голицын, покрепче подтягивая длинный сверток за спиной. - Чем быстрее доберемся до какого-нибудь леса, тем лучше. Будем прорываться.

- Но куда? - задумался Оболенский, - На восток?

- Э, нет. На восток нам сейчас путь закрыт. Я словно вижу стену через весь этот Берлин. На восток не пробраться.

- Куда тогда?

- На запад, корнет, на закат!


Это скопище деревьев называлось Цвайбахским лесом. Когда они вошли в него, корнет не помнил. Все утро, чуть вздремнув, шли они на запад. Голицын двигался быстро, неся за спиной и сверток, и вещмешок; Оболенский, даже пустой, еле поспевал за ним, запыхался и вспотел. Внезапно он остановился и сел под дерево.

Голицын встал, будто наткнулся на стену.

- Давай передохнем, если ты не против, - сказал поручик, протягивая бутылочку с чем-то.

Оболенский впился в стекло зубами.

- Нет, - сказал он, оторвавшись, - так не годится. Я так не хочу.

- Объясни.

- Почему мы отказали Ленину? Что он плохого хотел, а?!

- Изволь, я расскажу. Есть такая теория Добра...

- Это долго? - поморщился Оболенский.

- Не очень. Не стоит мешать живым существам, пока к тому есть хоть малая возможность. Всем.

- И при чем тут Ленин?

- Он эту теорию сузил. До Людей.

- А это так мало, что ли?

- Немало. Но и не все. Кроме Людей есть еще многие - похожие и непохожие на них; есть растения, в конце концов.

- Но мы-то Люди! О ком мы должны заботится, как не о себе?

- Нет! Мы не должны. Но мы можем, если захотим, помочь, тем, кто хочет добра и мира: некоторым Людям, некоторым Гномам, некоторым Эльфам, некоторым Троллям...

- Да что вы?! И, конечно, уж больше всех способны на что-то хорошее эти мерзкие Тролли!

- Стоп-стоп-стоп! - попросил поручик, встал и взялся копаться в мешке.

Через некоторое время он извлек на свет флейту, как оказалось, по ошибке, потом вновь спрятал ее и достал взятый оберточной бумагой осиновый стек.

- Помнишь ли историю о Кетиле Длинная Рыба и молодом Бьярене?

- Но какое отношение...

Когда Голицын развернул стек, оказалось, он продолжает гореть. Воткнув стек в сырую после декабрьской оттепели землю, вновь порылся в сумке и вытащил небольшое зеркальце с изящным амурчиком, - возможно, его происхождение было таким же, что и роскошного кресла из дворца.

- И? - с недоумением спросил Сергей.

- Бери и гляди внимательно.

- Свет мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи, - кисло усмехнулся Оболенский.

- Доложит, доложит, не сумлевайся, - пообещал Голицын.

И он так близко поднес огонь к лицу Оболенского, что стало жарко. Вдруг Корнет увидел в зеркале себя самого - страшного. С большими, освещенными изнутри глазами. Красными. От края до края. Включая яблочко, радужку и белок.

- Что это?

- Огонь Большой Ящерицы, Которая Живет Под Землей - вернейшее из средств распознавания, - сказал Голицын, - Ты природный тролль, выросший среди Людей. Кто-то из твоих предков приехал в Россию с Лжепетром Первым.

- Нет!!!

- Вспомни историю о Бьярене...

Оболенский помнил. Все правильно. Тролль.

- Значит, мы враги?

Голицын бросил открытый взгляд. Это был взгляд смертельно раненой лошади.

- Если захочешь, можешь быть моим врагом. Можешь взять это, - Голицын протянул развернутый меч, - и передать Троллям, лично Гюнтеру Эвальду. Но прежде этого, сделай милость, снеси мне голову. Желательно одним ударом.

Он сел как-то по-буддийски, что ли, склонив голову на грудь и правое плечо.

Оболенский сжал меч.

- Ерунда! Еще чего не хватало! Я - человек! Я хочу быть человеком. И я буду, кем захочу!

Голицын подскочил, как черт из ящика. Его глаза блестели.

- Да! Да! Вот! Тебя продвинуло! Ты - сам решаешь, кем тебе быть - человеком ли, троллем, эльфом... Бедняком или капиталистом, деревом или травой. Захочешь - свиньей захрюкаешь, а захочешь - птицей полетишь!..

- Я высоты боюсь, - напомнил невпопад ошалевший Сергей.

- Пожелаешь - перестанешь бояться, - продолжил поручик, - и курить бросишь, ежели захочешь. Будешь любой нации, какой захочешь: арабом, шведом, индусом, ирландцем. Хочешь ирландцем?

- Ирландия - мой Остров, - сообщил Оболенский и засмеялся.

- Ты сходишь с ума, - одобрил Голицын.

- Значит, я там, где и следует быть, - ответил корнет.

- Вот. И что слова: эльф, не эльф, человек, не человек! Мелкий гоблин, если не будет придерживаться только своих узкогоблинских интересов, а исполнится настоящих намерений - будет совсем не то, что ты о нем думаешь. А эльф, извиняюсь, который сволочь, будет по сущности хуже тролля, то есть темный. Вот она, значить, диалектика. То особая магия, ее не худо Мерлин знал. А посмотри сам на себя! Только что горели у тебя глаза тролльским огнем, пока был ты в раздражении, а ныне ты сжимаешь Меч, а то позволено лишь Людям да Эльфам.

- Значит, я... и человек?

- Ты - тот, кем хочешь быть. И ты такой, какой хочешь.

- Но это значит эгоизм. Делай что хочешь.

- Нет. Делай что хочешь. Сам решай, что делать и сам, - только сам! - потом отвечай.

- Перед кем?

- Перед Собой и потом увидишь, Перед Кем.

- И высоты не бояться?

- Что-с? - не понял Голицын.

- Ну, если захочешь, - можно и высоты не бояться?

Сам Голицын несколько секунд глядел на корнета. И сообразил. И тогда они оба засмеялись. А Оболенский даже подпрыгнул и хрустко приземлился на замершую сухую веточку.

И они снова побежали.


Над соснами громко прокашлялись. После этого раздался резкий, немного дребезжащий, искаженный усилением и акцентом голос:

- Эй, доблестни рюсски зольдатен унд официрен! Вы есть немножко окружены силами славный немецкий командований! Ваш подразделений имеет себе очень противостоять германский части в составе: четыре пехотный дивизий, две эскадрон кавалерий и четыре артиллерийский батарея. Кроме того мы имейт аэроплан отважный герой барон фон Ризеншнауцер.

В подтверждение над заснеженными соснами заурчал большой самолет - черный с белыми крестами. Оболенский и Голицын задрали головы.

- Даже стукнуть его нечем, - обиделся корнет.

- Летел бы в нем, вряд ли хотел бы, чтоб стукнули!

- Зачем мне летать, я не ворона.

Самолет пролетел и уселся где-то неподалеку. А голос продолжал:

- Рюсский! Ваш сопротивление немножко бесполезно. Нас больше, мы занять удобный позиций, и вас не пробиться. За два столетия ни одна армия не выигрывала. Кто попытаться победить, будет очень убит. Зато кто согласен на наш условий капитулирен, тот получит: свежий сухой одежда...

- А я ноги промочил, - проинформировал Оболенский.

- ...уютный и теплый помещение и вкусный и питательный еда...

- А как есть-то хочется, - добавил Голицын.

- ...Рюсский! Сдавайся! Вы есть немножко проиграть, а мы есть немножко выиграть!

Последняя фраза была сказана еще более мерзким, издевательским голосом.

- Они великана, что ли, наняли? - спросил Сергей.

- Не, рупор какой-нибудь. Полезли, посмотрим. Сейчас подсажу, а ты дай руку.

Они сидели в ветках высокой сосны, сливаясь с природой - с оптической точки зрения. Край леса оказался недалеко. От кромки леса отъезжала штабная машина, в которой стоял серый офицер с рупором. Он все время двигал каким-то белым предметом: то ли парламентерским флажком, то ли платочком для удаления со лба пота. Скорее, и то, и другое. Похоже, он беспокоился; наверное, он ждал пули в затылок, но был разочарован...

А вот еще дальше!.. Прямо из-за горизонта, между черно-белыми, как бока швейцарской симментальской коровы, холмами и запорошенными снегом перелесками выходили и разворачивались имперские силы. Серые ряды пехоты с поблескивающими штыками. Пока еще далеко. Некоторые скоро окапывались под надзором офицеров; осторожно подъезжали интендантские фуры с боеприпасами, артиллеристы разворачивали и выпрягали орудия...

И такое практически вокруг.

- Так много... - задумчиво произнес Оболенский.

- Их тысячи, - подтвердил поручик и стал тревожно озирать местность, покачиваясь на ветке.

Его взгляд уперся во что-то за спиной Оболенского.

- Люди, пушки, кони, - выразился корнет, - а тут еще и аэроплан.

- Аэроплан, - согласился поручик и с уважением поглядел на Сергея.

Спустившись, они отдышались, стоя под деревом.

- Вот и все, - нарочито грустно резюмировал Голицын, но потом глубокомысленно воздел перст и добавил загадочно: - Но это они так думают!

- Вот именно! - с надеждой и воодушевлением поддержал Оболенский, - И?

- Мы ускользнем. Улетим. На аэроплане черного барона Ризеншнауцера. Он мне понравился.

- Барон?

- Нет, аэроплан.

- Исключено. Я высоты боюсь. И неизвестно, как вести самолет.

- Вести самолет? Это не очень сложно. А ты высоты не боишься: только лазил на дерево - и ничего!

Оболенского немного замутило. Но он стоял на земле.

- Это нарочно?.. На дерево!..

- Тогда еще нет. Просто аэроплан подсказал. А потом ты подсказал аэроплан.

- Ничего не понял.

- Утешься, я тоже.

- Тоже не понял?

- Нет, тоже высоты боюсь!

- Совсем запутался, - признался Оболенский, - Ну да ладно, полетели!

- Вот и хорошо. Аэроплан берем?!


- Это не просто так - фон Ризеншнауцер, - объяснял поручик, пока они выходили из леса, - это Гюнтер Эвальд.

- Сам?

- Какое сам! Опять ипостась. Как Шницель, как пудель. Только эта ипостась непрерывно связана с самолетом. И выполняет самые ответственные поручения. Он же летал в Румынию на разведку, помнишь? А теперь он присматривает.

- За кем?

- Вернее, за чем - за войсками. Чтоб не отлынивали, стерегли, ловили, пока мы сами не выйдем.

- Вот уж этого не будет. Русские не сдаются! - провозгласил Оболенский.

- Тем более, истинные воины. Смотри, лес кончился. А вот и самолет.

Это было то ли небольшое поле между перелесками, то ли полянка в одном лесу. В общем, не то проплешина, не то пробор такой широкий. Чуть подмерзшая земля, немного сбитая колесами, в ошметках белого снега.

Посреди стояла этажерка барона Ризеншнауцера. Она была обтянута черной парчой; белым жемчугом на черных крыльях были вышиты кресты. Самого барона нигде видно не было.

Даже самым узким (прямо-таки худеньким) специалистам по военной истории, наверное, неизвестно, что произошло 18 декабря 1916 года на театре Мировой войны западнее Цвайбахского леса. В этот день 801-й пехотный Балканский полк лихо обрушился на черный биплан фон Ризеншнауцера.

Обрушились достаточно буквально, так как когда корнет с поручиком втиснулись вдвоем в пилотское кресло, под сапогами что-то предательски хрустнуло.

- Ой, - признался Оболенский, и тут Голицын высказал чудовищную фразу, от которой душа у Сергея вздрогнула, как украинский холодец:

- Интересно все-таки, как все это работает...

- А кто же... кто же сказал, что умеет вести самолет?..

- Ничего я не говорил. Я сказал: "Вести самолет? Это не очень сложно"...

И он за что-то дернул. Этажерка вздрогнула и зарычала. Одновременно внизу и чуть сзади что-то с шумом отвалилось. Грррррооооххх!!!

- Ну вот и полетали... - поделился Оболенский, но вдруг аэроплан покатился, выходя на взлет.

- А я слышал, что надо сначала вручную запустить винт, - съязвил Оболенский, - хотя, я, конечно, не такой великий летчик, как господин поручик.

- Да? Завести вручную винт? Серьезно? Это, наверное, такой ритуал, да? - прищурился поручик и указал взглядом на вертящийся винт.

- Но его надо запускать! Вручную!

- Черт, я не знал. Обязательно вручную? А я думал так - усилием мысли, по-простому. Если я что сделал не так, можно его остановить, и ты запустишь винт вручную.

Оболенский осознал, что над ним шутят.

- Ну ладно, ладно, - пробурчал он и поглядел в окно.

А в окне проплыло удивленное лицо господина барона фон Ризеншнауцера: он был маленький, мясистый, с усами, очень похожий на свой образец. Барон едва успел выскочить из-под колеса и мгновение наблюдал, как господа офицеры ускользают буквально из-под его носа.

Еще несколько секунд они двигались, а потом вдруг остановились, продолжая греметь мотором. Со всех сторон, пока еще не очень близко, к ним бежали серые прусские солдаты.

- Что это мы встали, - удивился Голицын, - Корнет, доложите обстановку.

Корнет обернулся и доложил:

- Этот Ризеншнауцер держит нас за хвост!

И точно. Позади этажерки находился господин барон. На нем была черная кожаная куртка и многокарманные штаны, а также высоченные ботинки и пилотская шапочка со стеклянными очками. Его коренастый организм был изогнут наподобие крепкого вопросительного знака. Большие красные и волосатые руки барона с быстро растущими когтями удерживали хвостовое оперение, в то время как большие желтоватые зубы, - как только они помещались там у него?! - вцепились непосредственно в хвостовую раму аэроплана. Взгляд маленьких красноватых глаз на багровом напряженном лице был исполнен нескрываемой ярости. Помимо того, господин барон время от времени угрожающе рычал.

Если бы свирепый орк, погибший там, где теперь находится немецкий город Мауэр, и по найденной в 1907 году челюсти почему-то идентифицированный учеными как гейдельбергский человек, вдруг возродился, он не выглядел бы страшнее, чем господин барон фон Ризеншнауцер.

Тем временем немцы были уже близко; некоторые направляли на бедных пилотов дула винтовок.

- С вашего позволения, господин поручик, я вижу отряд, - донес Оболенский.

- За сколько шагов?

- Шагов за сто, господин поручик.

- А сколько у нас винтовок?

- Нету.

- А сколько пулеметов?

- Нету.

- А сколько у нас этих, как их, гранат?

- Тоже нету.

- Слушай, плохо, да?!

Барон все не отпускал, а немцы были почти рядом. Их неласковое "Хальт, руссиш швайн!" говорило о самых тенденциозных, субъективно неприязненных намерениях.

Голицын и то забеспокоился и принялся искать в мешке, чем бы зашвырнуть в господина барона. Он даже достал варварскую фибулу работы, если не подделка, пятого или шестого века и взвесил на руке. Потом, рассмотрев изображение серебряного коня с большим рогом во лбу, пожалел фибулу. Тут он вновь погрузился в мешок и вскоре размахнулся давешним купидонистым зеркальцем из дворца, когда вдруг неожиданно яркое для зимы солнце озарило его новой мыслью. Ласково усмехнувшись в темные с рыжизной усы, поручик изловил солнечного зайца и командировал его в лицо господину барону.

Тролли, даже акклиматизировавшиеся, не перестают опасаться солнечного света. Направленный в лицо, или морду, если угодно, он вовсе лишает их всякого нравственного равновесия. Фон Ризеншнауцер выдрал зубы из аэроплана с сухим фанерным хрустом и замотал очкастой мордой; одновременно он был вынужден ослабить хватку своих когтистых лап, и это обстоятельство спасло 801-й пехотный Балканский полк. Аэроплан рявкнул и рванул. Господин барон еще некоторое время волокся за ним по земле, но в итоге принужден был отцепиться. Черная этажерка с глубокими следами когтей и зубов барона фон Ризеншнауцера на хвосте пошла на взлет. А где-то внизу клочья грязного снега и в ярости разбрасываемой германской земли, а равно полный ненависти "голос" обрисовали балканцам духовное состояние их недоброжелателя.

Но ведь оставались еще войска. Поняв, что прорыв окруженного Балканского полка входит в неприятную для германского командования стадию, пруссаки вскинули ружья, и вокруг самолета засвистело.

- Для мух рано, - невозмутимо заметил поручик.

Сверившись с обстановкой, Оболенский сообщил:

- Пули летят! Пули!

- Ай-яй-яй! - огорчился поручик.

Не все выстрелы оказались неудачными. Прежде чем груженый балканцами черный аэроплан покинул расположение дивизий, блокировавших Цвайбахский лес, несколько пуль прошило навылет самолетную обшивку, угодив в борт недалеко от господ пилотов и еще чуть дальше. Что-то долбануло в хвост и тут же нечто там вполне явственно отпало. И вовсе не за ненадобностью.

Машина была пламенем объята - вся задняя часть за пилотской кабиной заволоклась едким черным дымом. Голицын кашлянул, поморщился и приподнял бровь.

- Горит... Горит бензобак, - предположил Оболенский.

- Ай-яй-яй, - рассеянно повторил Голицын.

К счастью, ветер переменился, задул в лицо, и Балканский полк перестал задыхаться. Тем временем они оторвались. Дымящий самолет еще некоторое время преследовали кавалеристы, но и они отвязались. Близилась ночь...11

Оболенский успокоился, начал осваиваться в самолете, присматриваться к приборам. Казалось, Голицын, управляя самолетом, с грамотной небрежностью заботился обо всех приборах. Но позднее корнет понял, что поручик просто время от времени совершенно бестолково за что-нибудь дергал или нажимал. Неудивительно: ни на одном приборе не было надписи по-русски. Ой, мамочка...

Тут самолет качнуло.

Внимание корнета особенно привлекла шкала, где красная стрелочка колебалась где-то за уровнем нуля. Сергей думал спросить, что бы это могло быть, но не захотел отвлекать Голицына. Поручик сидел за штурвалом со светлым детским взглядом и с какой-то угрюмой радостью что-то напевал себе под нос:

- На-най-на-най... на-на-на-нанай... там-тада... тададам-тада... там-бабам... бабабам-пабам... наранай-наранай... наранай...

Оболенский догадался, что это были любимые "Зеленые рукава" поручика.

Вдруг он понял кое-что еще. И опять почувствовал более чем дискомфорт.

Это была шкала топлива. Ноль.

Ноль!!!

- Поручик! Это же... Ноль...

- Чего ноль?

- Это горючее, - указал Сергей на циферблат, - его давно уже нет.

Аэроплан внезапно ударился в пике и все скорее направился к земле. Ааааааааааааааааааааа!!!!!

Голицын повернул к нему внезапно осунувшееся свое лицо.

- Разве ты хочешь, чтобы мы упали?

- Совсем не хочу! Но ведь ноль...

- Так и не сдавайся. Подумаешь, "ноль"! Ты ж балканец. А настоящему балканцу...

- Я? Сдаваться? Ни за что!

- Лучше. Кстати, чтобы самолет пошел вверх, нужно дергать штурвал к себе или от себя?

- Не знаю... Возможно, к себе...

- Будем использовать аэродинамические возможности планера, - загадочно улыбаясь, сказал Голицын.

И они выровнялись и спаслись. Самолет летел так спокойно, совсем без безобразий, что Голицын рискнул освободить одну руку:

- Можно потрогать тебе лоб? Фу ты, горячий. Слушай, поспи до утра.

- Слушаюсь, - сонно согласился Сергей.


Он пробудился в предрассветной мгле от задумчиво-тревожного голоса Голицына:

- Пушка. Зачем? А, они будут стрелять.

Точно, внизу вдруг блеснул высоко задранный ствол орудия, а в стороне от него - еще один, еще один, и еще... В общем, много. Похоже, к их явлению подготовились.

В подтверждение слов Голицына справа и слева прошмыгнуло что-то крупнее, чем пули. От одного грохота впору было свихнуться. Удачный (смотря для кого) заряд сбил хвостовые рули и из дырки, - казалось бы, чему там еще гореть?! - снова попер черный дым.

- Корнет, доложите обстановку, - спросил поручик.

- Докладываю! - очень бодро ответил корнет, - Утро. Темно. Те, кому не спится, долбят по нам снизу. Борт пробит, хвост горит, но машина летит.

В это время левое крыло с жемчужным белым крестом в сопровождении тихого треска отделилось от аэроплана, и, разваливаясь на лету, как карточный домик, отправилось к земле.

- Продолжаем использовать эти... как их... аэро-демонические возможности?... - весело спросил Оболенский.

- Точно, корнет, продолжаем!

Орудия не смолкали. Вскоре то, что было многострадальным хвостом германского аэроплана барона фон Ризеншнауцера, также покинуло самолет.

Они летели.

- Вы знаете, что такое новомодное изобретение парашют? - спросил Голицын.

- Не знаю.

- Это прекрасно, - обрадовался Голицын, - Я, можно сказать, тоже.

Рухнуло правое крыло, и кабина стала распадаться на части.

- И что теперь? - с интересом спросил Сергей.

- Да собственно ничего, - ответил поручик, - летим дальше.

Орудия удивленно смолкли, когда из-за обломков черного аэроплана в высоком светлеющем небе показались два русских офицера, по-прежнему победно и непоколебимо летящих в избранном направлении. За их спиной всходило солнце.

Они летели рядом, как две большие добрые птицы, раскинув руки и широко расправив серые полы шинелей; вещмешок и Меч за плечами были невесомы.

Они летели!

И тут Оболенский по-настоящему понял.

Летели!!!

- Голицын! Я не боюсь высоты!

- Да!

- Я не боюсь, я могу летать!

- Да! Да! Мы все можем все!

- Ура!!!

И в розоватых облачках понеслась неумелая, но сильно искренняя песня:

- Ля-ляля! Ля-ляля-ляля! Ля-ляля! Ляляля-ляляй! Лай-лайлай-лалалай-лалай...

- Лалалара-лалара-лалай!!!

И как бы ужасно это не звучало, при желании и здесь можно было узнать саму по себе прекрасную мелодию "Зеленых рукавов".


Они летели несколько дней и приземлились, лишь миновав немецкие позиции во Фландрии.

Как оказалось, все же преждевременно. Едва они ступили на землю, разгоряченные, держа шинели на руке, как ударило два выстрела, и мимо них, щекоча нервы почище каприччио Паганини номер двадцать четыре ля минор, взвизгнули две пули. Вранье, что если тебя убивают каждый день, в итоге привыкаешь. Это всегда крайне неприятно.

Они оглянулись. Из передового, далеко отстоящего вперед окопа выскочил солдат в зачехленном остроконечном германском шлеме. В руках его была винтовка с примкнутым штык-ножом; он снова приложился и томительно прицелился. Это был опытный унтер-офицер с железным крестом на груди. В третий раз он не промажет.

Убьет, вдруг даже как-то весело догадался Оболенский. Убьет и фамилию не спросит. А ведь у меня такая хорошая фамилия...

- Пойдем... - хрипло сказал Голицын и, бледнея, двинулся к ефрейтору. Сергей ступал рядом.

Внезапно грохнул третий выстрел. Пуля попала в грудь поручика.

И отскочила!

Сергей скосил глаза: на потертом беспогонном мундире ни дырочки.

Они подошли. Штык чуть подпрыгнул и опустился. Голицын посмотрел солдату в большие черные полные зверских чувств глаза, и тот вздрогнул так, что штыкоголовый шлем слетел с головы, и черная, как итальянская вакса, челка рухнула на левый глаз. Верхняя губа ефрейтора под короткими черными усами дрогнула.

- Даст ист фантастиш... - прошептал он.

Голицын еще внимательнее вгляделся в него. Немец съежился.

- Вот оно что, - как обычно задумчиво промолвил поручик, - ну нет, любезнейший, ничего у тебя не выйдет.

И без большого труда взяв из ефрейторских рук винтовку, воткнул ее штыком в мерзлую фландрскую землю.

- То-то!..

Повернувшись спиной, они пошли в сторону союзнических позиций.

- Хорошо, - сказал Голицын. На его щеки возвращался легкий румянец, тогда как лицо Оболенского вовсе пылало.

- На, держи на счастье, - добавил он, отрывая что-то с мундира, - протяни свою руку и поднеси к моей...

Оболенский разжал кулак. Орел. Там был орел. Вернее, орленая пуговица, погнутая ефрейторской пулей.


Утром 7 января 1917 года командир батальона Ланкаширских стрелков, поредевших за месяцы кровавых позиционных боев на Германском фронте, получил донесение о том, что в их расположение только что пришла пара усталых перебежчиков с неприятельской стороны. Капитан поспешил.

Окруженные его солдатами, стояли двое. Один - постарше, лет двадцати пяти, с длинными светло-русыми с рыжиной волосами, в русском мундире, но без погон и второй верхней пуговицы. За его спиной был какой-то длинный сверток. Другой, с большим вещмешком за плечом, казался совсем юным - ему было лет шестнадцать. Волосы, темные, даже более длинные, чем у его спутника, оказались заплетены во множество косичек. Лицо мальчика, одетого в мундир корнета Русской же армии, было почти красным, а глаза лихорадочно блестели.

- Хай, - сказал мальчик звонко и спросил на хорошем английском языке: - Вы не подскажете, это уже Антанта или еще Тройственный союз?

- Спокойно, ребята, - улыбнулся британский капитан, - если вы враги кайзеру, то вы среди своих.

- Итс олл райт. Фенькью вери мач, - вежливо сказал мальчик и, аккуратно сняв с плеча сумку, передал ее своему спутнику, после чего рухнул на вовремя подставленные руки британских солдат.


Когда Сергей проснулся, все вокруг было в тумане. На фоне белых стен возникло доброе лицо доктора. Доктор смотрел на его голову.

- Красиво, - сказал доктор, - Но придется удалить.

- Я не разрешаю, - возразил Оболенский, - это мне самому нужно.

- Юноша, - строго сказал доктор, - речь идет о вашем спасении, - Нет, нет, придется отрезать. Но вы не волнуйтесь, снова вырастет.

- Да ну вас, - сказал Сергей и закрыл глаза.

И увидел длинного штабного, как же его звали, Шницель что ли? Штабной надел монокль, взглянул пристально на корнета и продемонстрировал ему свой язык. Язык оказался длинный и раздвоенный, потому что штабной был пуделем. Потом выяснилось, что это не пудель, а просто сильно заросший барон фон Ризеншнауцер. Он убрал язык и начал с грустью вынимать из своего рта большие желтоватые зубы и складывать их в нагрудные карманы летной своей черной куртки наподобие газырей казаков Собственного Е. И. В. Императора Николая Второго Конвоя.

Барон вынул последний зуб и оказался моржеподобным Гюнтером Эвальдом фон Плохом. Майор посмотрел на корнета недовольно, но сделать ничего не смог, а потому прошамкал беззубым ртом:

- Ыпошташ, ыпошташ... Ых...

Корнет опять проснулся и увидел над собою незнакомое, но приятное лицо.

- Здравствуйте, - сказало лицо на Всеобщем языке с легким английским акцентом, - Меня зовут Джон Рональд. Можно просто Джон.

- Серж, - сказал Оболенский, - Можно просто 801-го пехотного Балканского полка корнет Сергей Оболенский.

И снова закрыл глаза и попробовал уснуть.

Ему приснился черный дракон с дымом, прущим из пасти; но, присмотревшись, корнет решил, что это, скорее, аэроплан барона Ризеншнауцера в черной парче и с жемчужными крестами. А дым шел из свежеоткушенной самим же бароном хвостовой части самолета.

Прошла румынская армия; она была маленькая и прошла быстро и без остатка. А за ней в образе летучей мыши пролетел капитан Королевской Тайной разведки князь Влад Цепеш. Он улыбнулся Сергею и приветливо щелкнул боковым клыком (или резцом?).

А потом стало вдруг хорошо и светло. Видения рассеялись, и над ним склонилась прекрасная дама в бело-голубых одеяниях, отделанных серебром. На ее голове был причудливый низкий старинный головной убор с тонкой короной, усеянной драгоценными камнями.

- Как вы себя чувствуете, храбрый юноша? - спросила она.

- Благодарю вас, королева, прекрасно, - ответил Оболенский.

- Тогда можете передать Белому всаднику, что его готовы простить. Король великодушен, и даже более, чем думает Белый всадник.

Потом была темнота. Но какая-то светлая...

Рядом был Голицын. Они ехали куда-то верхом.

- Разве я умел держаться в седле? - спросил Оболенский.

- Ты захотел, и вот ты гарцуешь верхом, - ответил поручик.

Под ним ступал белый конь, а сам поручик был не в армейском мундире, а в белом широком плаще, из-под которого торчал длинный меч. Оболенский нес в руках его серебряный шлем.

- Скоро ты сумеешь все. Но не забудь: куда легче выбить соперника из седла, чем сделать то же самое правильно.

- Не потеряв стремени.

- Да, в том числе и стремени.

- Значит, передо мной Белый всадник?

- Да, - сказал Голицын.

- Прекрасная дама сказала, что король может простить Белого всадника, и еще, что он великодушнее, чем Белый всадник думает.

Голицын светло улыбнулся.

- Если так, то я почти счастлив. И если я верно понял моего короля, то - слава Богу.

- После всего, что было, я начинаю думать, что Бога нет, - признался Оболенский, - А как оно на самом деле?

- Бога? - переспросил Голицын, задирая голову и глядя в небо, - Бога... Есть.

И, дотронувшись до плеча Оболенского, добавил:

- Может быть, именно поэтому...

От этого прикосновения Сергей по-настоящему проснулся.


Он открыл глаза и обнаружил себя в солнечном помещении с белыми стенами. За окном плескалась весна. Рядом с его кроватью сидел Голицын и еще один - который назвал себя Джоном.

- ...поэтому и живой остался, - закончил Голицын, - Словом, есть такой народ: с виду хлипкий, а изнутри очень даже крепкий.

- По-моему, я таких знаю, - загадочно ответил англичанин и посмотрел на Сергея: - Кажется, открыл глаза.

- Это где я? - поинтересовался Оболенский.

- В английском военном госпитале, - сказал британец.

- А вы - английский пациент? - спросил Оболенский.

- Меня зовут Джон...

- А я, что, был ранен? - удивился Оболенский.

- Нет, - сказал Голицын, - ты был болен неизвестной английской военной медицине болезнью. С подозрением на тиф, почему тебя и подстригли...

Оболенский осторожно приложил руку к макушке и почувствовал короткую щетину. Обстригли! Но зато голова на месте.

- Я-то думаю, что это, конечно, никакой был не тиф, - продолжал поручик, - просто твое тело не успевало за сознанием, и ему надо было таким образом приспособиться. Как никак, на поезде от пуделя убегал, с румынскими вампирами дрался, по германскому небу на самолете летал, да и без самолета бывало...

Корнет бросил взгляд на британца.

- Ничего, это наш парень. Знает не все, но кое о чем замечательно догадывается.

- Надеюсь, - обрадовался Джон.

- А волосы у тебя отрастут новые, - пообещал Голицын таким тоном, как будто это зависело только от него и он лично обо всем позаботится, - Ведь там, где мы будем, тебе понадобится приличная голова.

- А куда мы теперь поедем?

Взгляд поручика словно запылился, так ему вдруг стало грустно.

- Поедем, если, конечно, ты захочешь проводить меня. Можно попрощаться и здесь, в госпитале, хотя я хотел бы... Словом, мне нужно ехать дальше на Запад, а тебе - пока быть здесь.

- Дальше на запад? - переспросил Оболенский. - В Северо-Американские Соединенные Штаты?

- Да нет. На настоящий Запад.

- По-моему, я опять кое-что понимаю, - сказал Джон, - А можно мне тоже поехать проводить? - попросил он, - Так мне будет легче разобраться в историях.

- Я не против, - объявил Оболенский, - А в каких еще историях?

- Он имеет в виду первую, вторую и третью гистории Карамзина. Ты же читал четвертую.

- Тогда и я тоже хочу, наконец, узнать, что было до этого всего - в самом начале.

- Может быть, вы расскажете прямо сейчас, - предложил Джон, готовясь превратиться в одно большое розовое ухо, - Ведь ближайшие дни нам все равно быть в госпитале.

- Ну хорошо, - согласился Голицын с удовольствием, - Только это длинная история, на целую книгу. Итак...

Был некто Единственный...

... И тут Оболенский нечаянно закрыл глаза и снова заснул. На этот раз здоровым крепким сном. Без видений.


После всего, что было, езда на поезде показалась Оболенскому чем-то настолько увлекательным, что он всю почти дорогу не мог оторваться от окна. Они ехали в самый северо-западный угол Франции, называемый Бретанью. В военном британском госпитале, откуда Сергея и Джона выпустили как выздоравливающих на несколько дней, им всем выдали одинаковые теплые и длинные клетчатые пледы, так что все стали похожи на странствующий поездом шотландский клан. Особенно Сергей, которому Джон подарил почти настоящий горский берет в обмен на трубку: все-таки корнет бросил курить.

Джон выглядел просветленным, и глаза у него были примерно как у Голицына в самолете барона Ризеншнауцера. Он уже демонстрировал какие-то черновики и намеревался написать книгу об истории Светлых Времен.

Выяснилось, что Сергей болел долго. Джон сказал, что он заблудился не только в потоках сознания, но и во времени. Сейчас был март семнадцатого, таким образом, прошло примерно два месяца.

За это время в мире произошли изменения. Еще несколько сотен тысяч жизней унесла Мировая война. Оказалось, что Голицын иронизировал не зря: Румыния потерпела неудачу, вступив в войну во второй половине шестнадцатого года и теперь держалась только за счет помощи России. А ветхая Россия сама двигалась с трудом, как потрепанный старый корабль. После убийства старого мага Распутина завязалась борьба нескольких враждующих клик: Гномско-тролльской, группировавшейся вокруг трона, Гномско-людской, занимавшей место в Думе справа, и Эльфийско-людской, стоящей вокруг левой Думы.

Тролльско-гномская придворная камарилья металась в поисках выхода и не нашла ничего лучшего, чем убедить Государя бежать в Англию, где след его и затерялся. Вместо него на трон посадили обыкновенное бревно, одев его в мундир полковника и с помощью нехитрой прикладной магии придав ему черты Николая Второго. 12 Это было послушное орудие, однако лишенное собственной воли и фантазии. Поэтому, когда озверевшие от тягот войны и разрухи люди восстали, подменыш не изобрел ничего, кроме как запросто пытаться подавлять революцию силой. В результате даже армия стала выходить из повиновения; подменыш более не мог сопротивляться. Впоследствии члены думской делегации, приезжавшие в Ставку с проектом отречения, писали, что были страшно удивлены тем, как легко согласился Император на условия оппозиции. Они удивились бы еще больше, если бы узнали, что вели переговоры с заколдованным бревном в полковничьем мундире... Судьба же настоящего Николая Ильича Ульянова осталась неизвестной.

Так произошла революция. И хотя новое правительство, составленное из представителей временно примирившихся группировок заявило о продолжении войны до победы, становилось ясно, что эта война была последней для старой России.

В стране объявили политическую амнистию. Циркулировали слухи, что вернется Ленин.

- Это последний из великих магов. - сказал Голицын, - У него хорошее сердце. Но он хочет добра только для Людей и делает врагами тех, кто могли бы стать друзьями. Счастье не бывает за счет других. Счастье бывает только для всех. Ленин готов идти к добру через любые препятствия. Им загорятся, но никто не поймет его по-настоящему. Для большинства так и останется тайной его цель, а привлекательными покажутся именно средства. Он одинок среди множества сторонников. Они перебьют друг друга после его смерти.

- И все-таки, - продолжал Голицын, - я думаю, что старая Россия заслужила то, что получила. Я верю, что новая будет лучше.

Победоносная Германская империя, хотя и имела успехи в борьбе с Антантой, тоже была не так далека от краха. Сказывалось истощение простых Людей, их недовольство Троллями и, разумеется, далеко не в последнюю очередь - потеря меча-талисмана. Германии не хватало последнего удара, чтобы упасть 13.

Но и западные Союзники не могли быть спокойны. Даже непоколебимые Темные Эльфы Англии вздрогнули, когда началось Пасхальное восстание 1916 года - великое выступление ирландских Ши в союзе с Людьми за свободу Острова. И хотя оно потерпело неудачу, английские правители начали подумывать о том, чтобы отдать самоуправление добром, пока его не отобрали силой.

Европа вздрагивала, как перед землетрясением. Что-то старое держалось зубами, но рано или поздно должно было уйти.


Была вторая половина марта 1917 года. Оболенский и Джон Рональд заняли место в гостинице небольшого бретонского городка; это означало, что после закрытия, с заходом солнца, старой харчевни, их пустят в общий зал, где спят вповалку все постояльцы. Такие условия показались Сергею прекрасными.

Сам городок был маленький, существующий, как сказал Голицын, по меньшей мере с шестого века. А вечером Голицын уверенно повел их в сторону моря. Его плед развивался как плащ, на боку висела походная сума, а рукоять меча блестела за спиной. Они встали у берега; волны ударяли в него. Справа, чуть впереди, на холме силуэтом в алом закате стояло странное сооружение из огромных старинных камней.

- Море, - сказал Голицын.

- Атлантический океан, - поправил Оболенский.

- Море, - повторил Голицын.

Вдруг оказалось, что их не трое, а четверо. Рядом с ними стоял маленький суворовообразный старичок в паричке и екатерининском кафтане с андреевской лентой.

- Тебе все-таки удалось это, Белый конник, - сказал он, обращаясь к поручику и кивая на меч.

- Да. Спасибо за книгу, - поручик бережно вернул старику "Докональный том".

- Карамзин? - вырвалось у Оболенского.

- Карамзин, Карамзин, - улыбнулся старик, - кто ж еще-то, корнет? А вот с вами кто третий?

- Младший лейтенант связи одиннадцатого батальона Ланкаширских стрелков Джон Рональд... - начал было тот, но Карамзин остановил его:

- Ах, это ты, Иоанн, так бы и сказал сразу. Знаешь, Белый конник, ты выбрал прекрасную компанию. Жаль, что нельзя пока взять их с собой.

- Жаль. Они бы увидели короля.

- Теперь король непременно простит тебя, Белый конник. И достойнейшие признают тебя равным.

- И все равно мне жаль уходить отсюда.

- Мы вернемся.

- Я знаю.

Воспользовавшись паузой, Оболенский набрался храбрости и спросил:

- Господин Карамзин, а что значит ваша присказка: "Я появился на свет задолго до своего рождения"?

- А именно это и обозначает. Я, честно признаться, юноша, и не скажу точного времени своего появления на свет. По крайней мере, это случилось задолго до того, как молодой Мухаммед убежал из Мекки. Я рано стал отшельником; я просил указать мне предмет, на который я мог бы применить свою силу. Как раз в это время в расцвете сил Мерлин соделал прекраснейшее из своих творений - Меч Мечей, созданный для защиты Людей. Но, как вы уже знаете, им можно было пользоваться и как примитивным военным талисманом, что обычно и делалось после падения Британского Королевства. Так вот, когда он был утерян в первый раз, я почувствовал в себе призвание вернуть Меч и стать его хранителем до тех пор, пока не появится возможность отдать его законному владельцу - раненому Королю. Долго рассказывать, где и как я отыскал Меч, довольно будет упомянуть, что мне пришлось столкнуться со всей мощью Темных Эльфов; но в начале тринадцатого века по христианскому счету он уже был со мной. Так вот, пока Меч оставался на Земле, и мне следовало жить и выполнять то, что я возложил на себя по собственному хотению.

- Ага, вот она какая, оказывается, связь, между вами и Мечом! - понял Оболенский, - но почему же вы не взялись лично хранить такой драгоценный предмет?

- В силу некоторых особенностей моего происхождения. Я ведь родился далеко к востоку отсюда, в степях перед Горами Тибета, издавна населенных племенами Гоблинов. А Гоблины, если вам известно, не могут прикасаться к чудодейственному оружию. Да, сейчас, после многих столетий, я по желанию одинаково могу принадлежать как к Людям, так и к народу Эльфов или даже Троллей, а тогда я еще во многом был еще не более как маленьким гоблином.

- Ничего себе! Великий русский историк Карамзин - гоблин! - поразился корнет.

- Да-да, юноша, гоблин. Конечно, какое-то время я мог удержать Меч, но для долговременного хранения следовало передать его более способным к этому - на тот момент - существам. Темные Эльфы, оставшиеся на Земле к началу четвертой гистории, были слишком эгоистичны для этого; оставались Люди, единственная людская династия тогда была в России. Но как раз в это время Русь подверглась нашествию в некотором роде моих соплеменников - Гоблинов, освоивших коня и лук. Это было в 1237 году. А к 1240 независимым на Руси осталось одно княжество - Новгородское.

- Так это вы передали меч Александру Невскому!

- Именно. Я назвал ему только две буквы: "Б. Г.", и он сразу понял, что я представляю ту непостижимую силу, к коей причастны и его родичи и святые покровители Борис и Глеб. Тогда к мечу отнеслись с должным уважением. Даже сам Баян Вещий тогда одобрил мое начинание. Потом все изменилось; главным было то, что Баян вдруг увидел во мне соперника - а он был ревнив во всем, что касалось власти. Въезд в Россию мне был закрыт, а Меч был предан забвению. Вот тогда-то я и решил родиться заново...

- Далее ясно. Вы - Кара-Мурза, вам четыреста лет. Вы родились в 1517 году в местечке Касимово...

- Совершенно верно. Моим отцом в тот раз, конечно, тоже был я, но это не важно. После 1517 года я вел личное наблюдение за Мечом, а так же продолжал свои исследования в области гистории России и мировой. Баян Вещий, если вы помните, полагая, что я делаю это в интересах собственного влияния, время от времени принимался меня убивать. Собственно, честно признаться, в эпоху Грозного он почти меня задушил - надеюсь, вы не забыли историю с Филиппом Колычевым и Малютой Скуратовым. Н-да-с. А в начале девятнадцатого века подошло для меня время отдыха, дело в том, что большинство из тех, кто не то, что бы бессмертные, но живут долго, время от времени устраивают себе отдых - на несколько десятков или сотен лет. Так делали и Мерлин, и Баян. Мне надо было подготовить память о Мече и об истинной гистории.

- И тогда был создан "Докональный том".

- А, кроме того, небольшая тайная организация, призванная заменить меня во время моего сна. Ее возглавляли лица, носящие имя Александр - это позволяло им найти связь с его первым русским обладателем. В тайну был отчасти посвящен и Император Александр.

- К нему вы обращаетесь в начале Книги.

- Верно. Но он тяжело перенес ранее скрываемую от него правду, что он - тролль. Думаю, вам, юноша, знакомо это чувство. Под именем Федора Кузмича он отдалился от власти. А в окружении Николая издавна хватало германских агентов. Тролли спровоцировали взрыв и скоро, уже в декабре 1825 года, уничтожили все тайное общество, исключая двух из его вождей. Но первый из них нашел свою гибель четырьмя годами позже в Персии от рук наймитов Английской эльфийской разведки. Последний же погиб на Черной речке при отчаянной попытке воспрепятствовать объединенным Тролльско-эльфийским действиям по вывозу похищенного Меча из России. О том, что было дальше, вы знаете, ведь вы прикасались к "Докональному тому", ну, а в последних событиях приняли самое живое участие.

Закончив свой рассказ, историограф надолго умолк. Возникшую тишину никому не хотелось нарушать. Так они некоторое время ждали, стоя на берегу Моря.

И тут в темнеющей дали показался корабль с белым парусом. Он шел не так, как двигаются обыкновенные суда. Корабль медленно исчезал, а через несколько мгновений так же медленно появлялся ближе.

Западный ветер ударил им в лицо. Белый плащ Голицына распахнулся и под ним блеснула серебряная чешуя кольчуги. Он стал еще выше, выше всех, светлые волосы плыли от его благородного лица с сияющими голубыми глазами. Он стоял, опираясь двумя руками на крестовину Меча.

Карамзин тоже изменился. Вместо екатерининского камзола на нем был белый странный балахон, сияющий в темноте, а Книга получила древний оклад из золота и драгоценных камней. Великий русский историк приобрел загадочный и колдовской вид.

Когда корабль подошел к берегу, с него по сходням спустился высокий рыцарь в сияющих доспехах.

- Привет тебе, Белый конник и здравствуй, учитель мудрости! Здравствуйте и вы, Люди! Так неужели и это оказалось тебе по плечу, рыцарь?! - удивился пришедший.

- Мне помог этот достойный юноша, - сказал Белый конник, указывая на Оболенского, - Без него все могло бы получиться иначе.

Блестящий рыцарь поклонился Оболенскому.

- Вы славный юноша, и я уверен, что однажды вы войдете в наш круг. Благодаря вам Белый конник вернул раненому Королю его Меч Мечей. Знай, Белый конник, Озерный рыцарь! Раненый Король отныне простил тебя и готов вновь видеть тебя, о достойный, среди своих сторонников.

Белый конник с благодарностью поклонился; блеснула застежка в виде единорога.

- Но не будем терять времени, - попросил блестящий рыцарь, и, сочетая признательность и достоинство, попрощался с Оболенским и Джоном Рональдом, после чего вернулся на корабль. Тепло пожав руки остающимся, Карамзин поднялся на корабль вслед за ним.

Остался лишь Белый конник.

- Теперь вы многое знаете. Наш раненый Король Людей ждет часа своего возвращения и собирает силы. В союзе с Князем Светлых Эльфов и другими добрыми народами, среди которых есть и те, о ком вы не слышали, он готовит Последний Поход. Когда покажется, что все зашло в тупик, что жить на земле больше невозможно, он вернется со своими друзьями и устроит Мир и Счастье для всех, кто захочет. Только нужно, чтобы кто-то здесь его поддерживал, чтобы кто-то ждал и желал его прихода. Если вы и другие захотите, он придет.

Белый конник помолчал.

- Теперь я должен отвезти раненому королю его Меч; он простил меня за то, что я стал причиной его раны. Я прожил много жизней и все они были чем-то похожи одна на другую. Я умирал и рождался заново, и это было моим наказанием; возможно теперь я стану жить вечно, как говорили учителя... Мы все встретимся в Заокраинной Стране, на Секретных островах, и все будем свободны.

Тогда Оболенский сказал:

- Я бы предпочел, чтобы мы были свободными уже здесь: мне показалось, что ты учил меня этому. Так, значит, все-таки есть слово "должен" и слова "не могу"?

Белый конник поколебался.

- Значит, есть. Прощайте. Спасибо, спасибо за все.

И он стал подниматься по сходням.

- Спасибо! До свиданья! - закричали Оболенский и Джон Рональд.

А потом Оболенский сказал почти про себя:

- И та Прекрасная Дама тоже говорила о прощении Короля.

Рыцарь обернулся:

- Прекрасная Дама? Королева? О прощении Короля?

- Нет, не королева, вернее, я никогда не видел королеву. А вон та женщина... Которую мы видели очень давно, еще год назад, ну, в апреле, как же ее...

Белый конник вздохнул:

- Нет, я не буду вспоминать эту Прекрасную Даму. Однако время не ждет. Прощайте!

Он был прекрасен. Отливающие закатным золотом светлые волосы, благородные голубые глаза, закованное в посеребренные латы тело и белый плащ, летящий по ветру. Он взошел на корабль, и корабль начал уходить, удаляясь тем же странным способом, что и приближался.

Больше они не видели Белого Конника, Рыцаря озера.


- Знаешь, брат-филолог, - сказал Сергей британцу, который давно собирался заняться своими рукописями, - ты иди в гостиницу, а я еще посижу здесь.

- Позволь, я тоже побуду, - попросил Джон, - Это место кажется мне родным, как было оно родным для Белого конника.

Они еще немного посидели вдвоем, но потом выпускник Оксфорда все же собрался идти в гостиницу поработать над бумагой.

- А то вдруг потом что-нибудь забуду, - объяснил он.

- Только пришли мне когда-нибудь посмотреть, ведь я проспал весь рассказ рыцаря, - попросил Оболенский.

- Конечно. Но лучше будет, если эту будущую книгу когда-нибудь издадут. Хотя бы после моей смерти.

И они попрощались.

Он сидел на берегу Моря, глядя то на стоящие камни, то на волны, то на тонущее на далеком западе солнце, в той стране, куда ушел странный корабль с белым парусом. И не сразу заметил, что плачет.

Он был спокоен и при этом как-то растревожен, а еще ему было очень грустно, и в то же время тихо радостно.

И тогда он услышал вдали звук флейты. Ну, вот я и схожу с ума, догадался Сергей, а это, наверное, знаменитые слуховые галлюцинации, описанные, в частности, доктором Розенбрикландом.

Но флейта приближалась. Корнет уже смог уловить знакомые переливы. То были "Зеленые рукава".

Корнет вскочил, стряхивая с золотых плеч клетчатый плед. Он надеялся увидеть лодку.

Но лодки не было.

Вместо лодки по воде шла знакомая фигура - коренастая, широкоплечая, круглоголовая, как тогда, в первый день апреля 1916 года.

А вот и оптическая галлюцинация, ухмыльнулся Оболенский. Он осторожно подошел к самому берегу Моря.

Галлюцинацией оказался, естественно, Голицын. За плечами был вещмешок, в руках - флейта. Не было погон и второй сверху пуговицы, но пуговица лежала в кармане у Сергея.

"Зеленые рукава" прекратились. Поручик оглядел Оболенского тем самым прищуренным немного восточным ироническим взглядом и сказал тем самым приятным, чуть шершавым голосом:

- А вот если б ты, Сережа, был вежливым человеком, ты бы вышел ко мне навстречу.

И Сергей вышел. Вода была упругой, как... Впрочем, это ни с чем не сравнится - когда стоишь на воде. Просто стоишь и все.

Поручик запихнул флейту в сумку и поставил ногу на волну:

- Знаешь, я подумал, что мой Король простит меня и так - если Меч отдаст Карамзин. И вообще, я думаю, что они обойдутся без Озерного рыцаря. Я решил, что хочу еще побыть здесь. Короче, главное в том, что мне просто не захотелось расставаться, и никаких. Что скажешь?

- Одно: добро пожаловать домой!

- Отлично. В таком случае не желаете ли вы, господин корнет, поучаствовать в еще одном рыцарском квесте?

- Ради чего?

- Я хочу найти одну женщину. В России. Это очень важно.

Оболенский с притворным недовольством прищурился на манер Голицына:

- Это, наверное, тоже служба Королю?

- Э, нет, - улыбнулся Голицын, - Этого хочу я, только я, и все тут. И это для меня сейчас важнее всего. Даже службы всем королям, какие есть.

- Так этого хочешь ты? То есть ты хочешь этого?

- Ну.

- Так какой разговор? Не падайте духом, поручик Голицын! Мы одного полка. 14



ПРИМЕЧАНИЯ

(1) Общепринятая версия событий гласит, что совещание командующих фронтов и императора-главкома состоялось 1 апреля 1916 года в Могилеве. В действительности это было лишь прикрытием: настоящее совещание было в местечке Галицка Джидовина, где находился штаб одного из соединений.

(2) Считается, что император Николай Второй родился в 1868 году. Ошибка на два года (1870).

(3) Не бывает фендриков. Нету такого воинского звания, нету. К этому выводу можно прийти, почитав соответствующую литературу. Но автор продолжает упорно верить в существование фендриков. Очень уж интересно звучит.

(4) Гениальный русский агент тайной спецслужбы А. С. Пушкин сатирическим и эзоповым языком рассказал о власти Баяна Вещего в своей известной "Песни". Но гнилая царская цензура попыталась затушевать его талант. А первоначально произведение называлось "Песнь о Вещем и Олеге". По этому поводу Пушкин сочинил гневное разоблачительное стихотворение, по понятной причине не вошедшее ни в один сборник: "Какая Песня без Баяна?".

(5) Гномы без бороды теряют большую часть своей силы. Ярчайший пример - итальянцы. Будучи прямыми потомками альпийских Гномов-Лангобардов (Длиннобородых в переводе), они, тем не менее, следуя капризной моде, почти поголовно сбрили бороды. В результате низкая боеспособность и такой же моральный дух их армии в Мировую войну служили объектом постоянных насмешек, как со стороны врагов, так и со стороны союзников. Чистокровные же итальянские Гномы при первом удобном случае отпускали бороды. В качестве примера можно обратиться к портретам Гарибальди или военным фотографиям Муссолини 1915 года.

(6) Ну разве это не удивительно: откуда в простой семье Ульяновых мог появиться маленький Ленин? Ведь сразу видно, что-то здесь не так.

(7) В своих воспоминаниях генерал Брусилов упорно замалчивает факт совещания в местечке Галицка Джидовина 1 апреля 1916 года, утверждая, что в это время он находился в Ставке в Могилеве. Однако "несправедливая немилость" Царя и Царицы, о которой пишет генерал, и была вызвана тем, что именно на этом совещании генерал с подачи Кара-Мурзы внес предложение, впоследствии расцененное Распутиным как подготовка покушения на власть Николая Второго.

(8) Как говаривал Будда Гаутама: "Фигня, ребята, один раз живем!" Позднее он отказался от этой мысли.

Однажды один из учеников Будды, встретив учителя, спросил: "Как поживаете?" "Спасибо, неоднократно", - ответил учитель.

(9) И точно. Потом (лет через тридцать) пустили.

(10) Неудачи Германского блока весной-летом 1916 года останутся необъяснимыми, если брать их в антиисторическом отрыве от событий в Потсдамском парке в апреле того же года.

(11) Четыре немецкие дивизии простояли вдалеке от фронта почти всю вторую половину 1916 года. В это время на Западном фронте шло жестокое сражение под Верденом. Выиграй его немцы, Франция была бы уничтожена, и Антанта потерпела бы поражение. В своих воспоминаниях германские полководцы Гинденбург и Людендорф писали, что для победы под Верденом немцам не хватило всего трех дивизий. Теперь мы знаем, несмотря на все хвастливые заявления западной прессы, благодаря кому Тройственный союз проиграл Мировую войну.

(12) Подменыш для сбежавшего императора был вырублен из бревна известной колдуньей - гномшей Анной Танеевой по прозвищу Вырубова. Ей также помогал Министр Двора граф Фредерикс. Возможно, такими же пустышками были позднее заменены и прочие члены семьи Романовых, что объясняет появление историй о спасении Алексея, Анастасии и самого царя.

(13) Интересующихся отсылаем к одной из изданных (с купюрами заклинаний) магических книг великого Ленина - "Имперский троллизм как последняя стадия капитализма", подробно освещающей хищническую политику как троллей, так и Темных Эльфов, Гномов, да и Людей, а так же загнивающих империалистов иных мастей и пород.

(14) Эта сноска сделана во избежание чертовой дюжины. Спасибо, что прочли. Все будет. Если по-настоящему захотеть (всем, даром, и пусть никто). Мы одного полка.


Текст размещен с разрешения автора.



return_links(); //echo 15; ?> build_links(); ?>