Главная Новости Библиотека Тол-Эрессеа Таверна "7 Кубков" Портал Амбар Личные страницы
Игры Юмор Литература Нетекстовые материалы


Эли Бар-Яалом

Вот и доктор Гнеескел

 

26 марта 1998.

Буду записывать по порядку, потом переделаю в дневник - надеюсь, уже дома, в Хилэрити Спрингс. Меня зовут Юрий Вадимович Агриппин, 1966 года рождения, холост. Чушь. Кому я это все пишу? Тумбочке? Богу-черту? Сестре Жумавьо? Сам себе и пишу, сам себе, дурак, представился, руку пожал. Уморил.

Конечно, сенсация, каких мало, или я ничего совсем не понимаю. Даже если это нормальная страна, которая на карте есть, то как я здесь из своих Хилэрити-Спрингов, штат Огайо, оказался? А если меня вообще в какую-нибудь фантастику утянуло, то и говорить нечего. Как вернусь, пойду в газету... только сувениры тогда захватить надо, иначе опять в больницу загремлю, но уже нормальную. То-есть ненормальную. Запутался совсем, гонец из Пизы. Пойду сестру Жумавьо вызванивать, чтобы в туалет пустила. Как ребенок, честное слово.

27 марта 1998.

Тварь я все-таки бесхребетная, а! От этого лечить надо, а не от перелома ноги дурацкого с осложнением на черепную коробку. Ясно себе задание сформулировал: (а) опиши все события. (б) Потом дневник веди.

Индейская народная изба фигвам. Что я за целый день успел? С телефонисткой познакомился? Десять слов новых выучил? Чмо. Чмом помру.

Тише.

Агриппин Ю.В., 1966, мужской, русский, не член, в Америке с ноября девяносто шестого, образование было когда-то, а теперь системный программист. Что еще? Холост. Москва, матшкола. Не та, а вторая. Во время описываемых событий 20 марта был в стельку пьян. Очнулся в травматологическом отделении, палата номер 5, больница "гллиншиннарт каанери Сандук". Город - прочерк. Страна, часть света - прочерк. Сестра Гиегле. Потом Жумавьо. Врач тоже есть, но как зовут - не помню, и в глаза не видел.


Полчаса ушло, я не виноват. Пришла сестра Жумавьо. Вовсе не такая она злюка, как мне казалось. И английский у нее не такой ужасный, как мне казалось. Просто она не все вопросы хочет понимать. Например, напрочь игнорирует вопросы о названии страны. Я ей - вич, мол, кантри? А она: икскюз ми, и улыбается.

"Конь унес любимого... в далекую..." (А.Х.)

Уборная - мажуолт. Ключ от уборной - шаанре мажуолт. Пожалуйста - деешнед. Шаанре мажуолт, деешнед. Идиотский порядок.

Басканж деешнед: дайте, пожалуйста, поесть. Вайранж - соответственно, попить.

Выключатель - шайлт. Дверь - аиром. Про окно выяснить не смог: ни в моей палате, ни в уборной окон нет, а виндоу у сестры Жумавьо только с компьютером ассоциируется.

Обращаться к медсестре - луртье Жумавьо, луртье Гиегле. Это все имена, не фамилии. К больному - гллырио Мамрен (сосед мой, правая нога прогибается, левая парализована), гллырио Ноолш (симпатичная такая, лет 18; всегда сидит в коляске у входа в свою палату, когда я прохожу в туалет, приветливо улыбается). А я - гллырио Юри. Я это слово - "больной" - еще не приходя в сознание выучил: встречалось во фразах, которые мне говорила сестра Гиегле. Как сейчас понимаю, что-то вроде "спокойно, больной, живы будем - не помрем". Добрая тетка, толстая такая, никаких языков не знает.

Врача так и не увидел, но имя выяснил: доктор Гнеескел.

28 марта 1998.

Ура! Больной Раред крут, больной Раред велик, все перед ним сынки и я в том числе, хотя я, оказывается, еще и латынь знаю.

Надо по порядку, хотя трудно - столько всего. А мужик действительно замечательный. Дело в том, что пришла сестра Жумавьо, ощупала меня и разрешила немного походить по отделению. По моим представлениям, это должен решать врач, но доктор Гнеескел по-прежнему блистает отсутствием, а других врачей, кажется, нет (с. Ж. вопроса о других врачах не поняла). Правда, мне-то что? Дали погулять - погуляю.

Итак, результаты обследования травматологического отделения Сандуковской больницы, произведенного больным Юрием:

Палат 28, от двух до трех больных в каждой. Мужчины и женщины отдельно. Палаты комфортные, но без окон. Стены лимонного цвета, занавески ядовито-зеленого. Одеяла коричневые, с названием больницы крупными буквами, чтобы домой не унесли. Тумбочки со столиками и даже книжные полочки у всех коек. Телевизоры в четырех палатах. Как назло, все выключены. Телефонов не заметил.

Больные тихие, воспитанные, не сорят, много читают. 36 мужчин и 36 женщин - старались? Родственников у постелей не видел. В коридоре на стенах натюрморты обычно-больничного вида. На некоторых обстановка напоминает конкретно нашу больницу. Подпись художника: Беести.

Командных постов (как они называются правильно по-русски?) два, там круглые стойки: за ними сидят дежурные медсестры (в нашей половине - Фаланшу, а с той стороны Дризо). Там же банки-склянки, бумажки и чай для медперсонала. Плюс компьютеры: вот я их и посмотрел.

С компьютерами тут едва ли не хуже, чем в Совке: три 486-ых (их так и называют: "сингирьо-рогмунаарте-ханге"), две под Досом, одна под старыми "форточками". Все системные сообщения на местном языке. "Фланж, Вири кротанж, Региенж?" Abort, Retry, Ignore. Дикий восторг.

Программные пакеты, однако, неплохие: регистрация, анализы, перевод из отделения в отделение, очереди в операционную, выписка. Смерть обозначается тем же кодом, что и выписка - у кого-то дрянное чувство юмора.

Поиграл я с компьютерами, продемонстрировал сестре Фаланшу свой стопудовый словарный запас и прогулялся по палатам. Стою в палате номер 11, любуюсь. Тут приподнимается старичок с постели и полушепотом мне: хомо сапиенс! Я оторопел. А он мне опять: вени, вени, хомо сапиенс. Сообразил, вспомнил, что такое "Веня и две девицы" и подсел к старику.

Дальше пошел у нас разговор. Я латыни никакой, понятно, не учил. Никогда не думал, что ее у нормального человека в пассиве столько. По-моему, даже если кто мои бумажки захочет почитать, все равно перевода не нужно будет. Старик мне: "хомо нон локалис?". Я рад, что все понял, и на радостях отвечаю "йес". Старик хитро-хитро щурится: ""Сик"", говорит. "нон "йес". Эго нон оратор инглиш. Ту нон оратор Теенк. Сик?" Я киваю. Старик себя кулачком в грудь, и заявляет: "эго - Раред, пациентус Раред". Прямо как Джеймс Бонд представился. Я не отстаю, себя называю.

Мама, как мне хорошо стало! Во-первых, потому что есть с кем общаться, кроме сестры Жумавьо. Во-вторых, от сюра: два человека, не имея общего языка, свободно говорят между собой на языке, которого оба не знают. И просто понравился мне этот мужик, какой-то он весь наш. А толстая сестра Гиегле теперь в его палате тусуется, он ее назвал "фемина монументалис".

Хороший был день, веселый. Жалко только, кошмар после обеда приснился, сильно настроение испортил. Потом долго о нем думал, потому что он мне не то что сегодня привиделся, а я старый глюк вспомнил, с того времени, когда я только в себя приходил. Будто бы я в своей палате номер 5 (я еще не знал тогда, где я), и рядом с постелью стул, а на нем сидит... Ладно, не буду о Сиделке, а то, на приведи Господь, еще приснится опять. Сплю.

29 марта 1998.

7 утра. Вчера много фигни написал. Хотя сон про Сиделку - действительно страшно.

(Прим. Т. Каплан: Следующие два абзаца вычеркнуты косой чертой)

Шаалу - кран. Холодная вода - милл маршуу, горячая - милл дегин, теплая - милл жумаа. Жумавьо - какое-то теплое время: весна? Март, апрель? Раред объяснил "примавера", как будто я это слово знаю. А вот "гнеескел" в раредовом переводе - каприкорнус - я понял легко: спасибо гороскопам из американских журналов. Дальше: иош - "да", в смысле "слушаю"; в смысле "согласен" - склоняется, зараза: гуиж, гуид, гуис и пр. Вот выдумали. А "нет" не склоняется: оола. "Приветствую вас" - гиелаажд, "благодарю вас" - онражд, "соизвольте" - деешнед. А "извините меня" - нооледж, причем произносится прямо как английское knowledge.

Обрыдло. Хватило с меня английского. Гиелаажд, эмриуж Юрий, блин, Агриппин. Мпеиж дилие русски, мпеиж дилие инглиш. Мпеинж дилие Теенк? Хренушки. То-есть оола. Вы меня - мпеинд? Тогда, деешнед, канайте отсюда.

(Прим. Т. Каплан: Здесь вычеркнутая часть кончается)

Сейчас принесут завтрак, а потом я хочу поставить опыт: весь сегодняшний день, что он мне ни наготовил, я описываю в виде рассказа. Я же когда-то немало накропал стихов и все думал взяться за прозу. Вот, время и место выбрал поупражняться.

"Где я? Скажите, девушка, где я?" (М.Щ.)

Поворот. Коридор. Развилка. Тройка. Семерка. Дама.

Э-э-эй!


Не мышка-мутантка мыслете пишет,
лабиринт, что лабал лаборант, изучая,
не крот коридором крадется, спасаясь,
тревожное тело трактора видя.
То юный юродивый Юрий юзом
бежит меж бежевых стен больничных,
не находя наружу нормального
хода. Хило, хихикает Хронос:
а выход - вот. Видишь, вот он, выход?

...На самом деле не бежал. Бежать мешала страшная нога в гипсе, мешала палка - полутрость-полукостыль, мешало параноидальное - глаза навыкате - ощущение, что кто-то огромный, невидимый и непрощающий, уставился в упор через ничего не значащую стенку и наблюдает за каждым судорожным движением. Он мог большее , но он хотя бы не управлял, не диктовал ходы, не переставлял фишку на неведомом поле, и за это надо было испытывать к нему чувство глубокой благодарности.

Но даже та, незначительная, скорость передвижения по пустым коридорам, под мерные удары палки, шарканье нелепого штиблета и истерическое гудение в кровеносных сосудах, была достаточна, чтобы заметить многое, что ускользало раньше, прячась под периной обыденной больничной суеты - в больнице, где, несмотря на диковинный язык, все привычно и похоже, но нет ни окон, ни врачей.

И несчастный, искалеченный ударом асфальта по голове разум, изначально ослабленный рождением в непонятной уму стране и эмиграцией в другую такую же, отчаянно шевелящий бесполезными жабрами логики в этом гиблом затоне, пытается вырваться, объявив непостижимую реальность сложно наведенной галлюцинацией.

Вот и оказывалась больница островом Рэмполь, плодом горячечного бреда: на самом деле, мол, все это родная Сент-Хеленс-медикал-центр в Спрингах, а то - чем не шутит - и гостеприимный ментАл-госпитАл имени великомученика Зигмунда. Вот и превращалась она в городок из "Третьей Марсианской Экспедиции", враждебный полигон инопланетян-негуманоидов: и никакого коридора, а зловонная катакомба, проеденная полуметровыми жвалами похитителей-Чужаков в измученных недрах незнакомого мира, где из-под личины доброй сестры Гиегле проступают призрачным контуром чудовищные черты Сиделки из давешнего сна - да и сон ли?

И говорил разум, что это хорошо весьма; ибо давало надежду на пробуждение в штате Огайо, или на смерть в желудке монстра.

Пока же больница упрямо верила сама в себя и в пришествие доктора Гнеескела, ощутимо кормила, регулярно подносила лекарства и просвечивала не потусторонним взором, а простым рентгеном. За нынешнюю прогулку ошалевшему от перспективы взгляду было предложено впервые остановиться и на других отделениях; их было три, на том же этаже, и от чего именно в них лечили, оставалось загадкой, не очень стремящейся быть разгаданной: всюду как везде.

Когда, если верить стрелкам настенных часов, за несуществующими окнами уже сгустились сумерки, настало время возвращаться домой. Домой, в травматологическое, в палату номер пять.


Да никако я писака! Эко наворотил - прямо граф Лев. Вот и получился у меня, в некотором роде, прозаический дебют. Название позже придумаю.

Стихи я еще в школе публиковать начал, и измыслил себе супер-крутой псевдоним: "Ю. Мглин", от слова "мгла". Естественно, сразу Басику похвастался. Тот похмурил, похмурил лоб, потом достал томик графа Алексея и через две минуты торжественно прочел: "Город есть еще один, называется он Мглин. Мил евреям и коровам; меж Лугой и Новоржёвым". После этого я печатался под настоящей фамилией.

Уважаю графа Алексея. Без него не то что Иртеньева - и "Ассы" никакой не было бы. Странно, что после него всерьез существовало советское народное писательство.

И Басика люблю. Что бы я без него и в Америке делал? Правда, с его дня рождения все и началось, двадцатого числа.Я все пытаюсь вспомнить - мы не то пошли куда-то спьяну, не то прямо у него бесчинствовали... честное слово, еще стремянку помню посреди комнаты. А зачем - не помню. И ветер. Наверное, все-таки, выходили из дому потом. И темнота. И Сиделка смотрит. А потом все кошмары отступают, я открываю глаза и пытаюсь прочесть надпись на одеяле, буквы-то латинские. Потом ласковая сестра Гиегле, попытки выяснить, сколько дней прошло, все потом.

Батюшки, полдвенадцатого, то-то больной Мамрен выводит рулады.

"Спааать"! (А.К.)

31 марта 1998.

Депрессуха. Вчера ничего не записал, так нельзя. Правило: даже если полная хана, ни дня без строчки.

1 апреля 1998.

Хорошо бы - все розыгрыш?

2 апреля 1998.

Умер больной Шашил из первой палаты. Имя означало "надежда". А врача нет.

3 апреля 1998.

В полдень сняли гипс. Холодно без него.

4 апреля 1998.

Весь персонал ходит пришибленный, драит до блеска и без того идеально чистые столы и тумбы. Электрик мастер Длоск прошелся по палатам и проверил все лампочки. Сестра Фаланшу полчаса выщипывала брови.

8 вечера. Только что зашла вытянутая по струночке сестра Жумавьо. Над глазами - тушь, под глазами - круги. Доктор Гнеескел вил си ю туморроу.

5 апреля 1998.

Я еще ночью все понял. А утром так и случилось. Как я предвидел, он был молод, худ и светлокож. Черная аккуратная бородка красиво оттеняла правильное, слегка вытянутое лицо. Тонкими пальцами он аккуратно держал записную книжку. Других инструментов при нем не было.

Разумеется, он говорил по-русски.

- Доброе утро, Юрий Вадимович.

- Здравствуйте, доктор Гнеескел.

- Есть ли у Вас претензии к персоналу?

- Нет, доктор Гнеескел.

- Вам не мешают другие больные?

- Что Вы, доктор Гнеескел. Замечательные люди.

- А Ваше физическое состояние?

- Отличное. Спасибо, доктор Гнеескел.

Врач кивнул, полистал страницы записной книжки и сказал:

- Я очень рад, Юрий Вадимович. Безмерно рад. Мне не хотелось бы, чтобы Вам было неприятно, и я буду непосредственно следить за Вашим состоянием; возможно, я снова приду к Вам лично. Ведь Вы, я надеюсь, понимаете, что Вы неизлечимы?

Потом он встал и ушел, потому что знал, что я не отвечу.

6.4.98, 05:15 утра.

Не гонятся. Не ждал. Вчера за ужином спер два бутерброда. В уборной переоделся в старое, пригладил. Пижаму спрятал за бачком. Не попрощался даже с Ноолш, с бедной моей Сонечкой Мармеладовой. В одинадцать часов я ушел, не заглянув в палату - я знал, кто там будет дежурить ночью.

Так и не спал. Здесь какой-то склад. Перекусил, записал - и вперед. Могло быть и хуже.

12:00. Хуже быть не могло.

(Прим. Т. Каплан: тут кончается рукописный текст. Согласно просьбе мисс Филлипс, привожу перевод ее письма ко мне. Жду сообщений об ошибках - почерк трудный.)

Кливленд-Хайтс, Огайо, 22 марта 1998.

Дорогая миссис Каплан!

Прошу Вас оказать мне очередную услугу. Явившийся ко мне сегодня мистер Y.V. Agrippine был обнаружен вчера без сознания в общественном парке в Хилэрити-Спрингс, где и проживает. Опросив соседей, сотрудник полиции пришел к выводу, что вечером и ночью предыдущего дня (03/20/98) Agrippine принимал участие в вечеринке, где, скорее всего, употребил большое количество алкоголя. После оказания минимальной первой помощи Agrippine пришел в себя и направился домой. Делая искусственное дыхание, сотрудник полиции обнаружил в кармане пострадавшего прилагаемую рукопись на 17 страницах грубой желтой бумаги, а также пачку чистых листов того же типа. Прошу Вас:

1) Перевести ее на английский язык.

2) Осуществить компьютерный набор текста на языке оригинала, присовокупив перевод настоящего письма.

Кроме того, к Вам личная просьба. Мистер Agrippine утверждает, что происхождение рукописи ему неизвестно, хотя стиль и почерк безусловно его. Будучи этнически русской, Вы, наверное, обладаете большим, чем я, опытом, и сможете сказать мне, часто ли подобного рода амнезические явления сопутствуют алкогольному опьянению.

Искренне Ваша Сьюзен.

 

март 1998.



return_links(); //echo 15; ?> build_links(); ?>