return_links();
//echo 15;
?>
build_links();
?>
|
Игры Юмор Литература Нетекстовые материалы |
Ингадарь
Она вставала по утрам. По сырым, промокшим, серым, неуютно-холодным утрам, и всегда казалось, что солнцу было так же неохота вставать, как и ей. Было все как всегда: дежурная кружка утреннего кофе, переполненный автобус, треп в курилке со множеством знакомых о шмотках и личных половых трудностях, грязная посуда в раковине и серые, промокшие вечера. Но еще - глубоко, ей самой невидимые были - утром еще пустые, а потому - чуть-чуть не таки, как всегда улицы города, которым было так легко поверить, что они рассказывают сказки, а может быть, они и в самом деле их рассказывали. Были и вечера, где сырой город плыл в миражах собственных отражений и казался не таким, как всегда.
Это было, и об этом некому было рассказать. Страшно было рассказывать даже листу бумаги наедине. Это ведь смешно.
А еще была ночь. И зеркало. Оно давно висело в комнате, в затененном простенке, в месте, на редкость неподходящем для зеркала. Оно было старым и потускневшим, и тени ложились на лица смотревших в него. Его давно хотели выкинуть, его всю ее жизнь хотели выкинуть, но оно висело. У нее мало кто бывал дома, и мало кто недоумевал по этому поводу...
А еще в зеркале жила тайна. Так она думала, когда была еще маленькой, и домам позволялось рассказывать ей свои сказки. Она взрослела, но теперь она еще больше верила, что это так.
Ночами в темном простенке тускнели отражения. В зеркало всматривалась ночь. Ей всегда было интересно, что же отражается в зеркале, когда в нем некому отражаться?
В темную глубину зеркала смотрела ночь. И оно становилось все темнее и темнее, темнее, чем что- либо могло быть в этом мире. И она всматривалась в эту густую темноту, забывшую о том, что тебя надо отражать. Потом был ветер изнутри, волна теплоты, а потом...
А потом не было маленькой комнаты, уставленной разнокалиберной мебелью, и окна с пыльными стеклами, за которыми незряче щурился точно такой же соседний дом.
...Холодный ветер со странно-дурманящим ароматом Иного изредка влетал в высокие стрельчатые окна-арки без стекол, за которыми всегда была темнота, он с тихим шуршанием задевал лепестки засушенных цветов, кое-где украшавших полки книг - до теряющегося в сумраке потолка, колебал пламя свечей в высоких странно-красивых подсвечниках и перелистывал страницы книги, лежащей на столе. Из комнаты не было выхода, там, где полагалось бы быть двери, находился камин, в котором иногда играло пламя, отражаясь в украшениях над камином и посверкивая в позолоте и оковке переплетов. Из комнаты не было выхода, но она и не стремилась выходить. Она присаживалась за стол, иногда просто смотрела на пламя свечей, иногда - в темноту за окном (ей почему-то всегда казалось, что там, далеко-далеко внизу - море), а иногда - перелистывала страницы книги, лежащей на столе... Смутно она осознавала, что этот, странно-холодный, напевный язык был ей совсем чужим, но здесь - она понимала его. Книги были разными, странными, но в чем-то родными - прекрасные, но чуть-чуть грустные легенды иного мира, где в черной воде морей отражаются серебряные звезды... Иногда она понимала, что это - всего лишь сказки иной земли, иногда - нет... Еще были стихи, напевные и странно-тревожные, горьковатые, как аромат неведомых трав тех равнин под темным-темным небом... Книги с полок редко давались ей в руки, но она и не хотела их брать.
Иногда она думала о хозяине этой комнаты, какой он. Он должен был быть красивым, и казаться молодым, пока не взглянешь в его усталые глаза, его - почти ровесника этому звездному морю внизу, они должны быть такими же - холодными, непроглядно-темными, но почему-то печальными, может быть, в них тоже отражаются звезды... И у него должны быть крылья... И уходя, она разжигала в камине огонь, вернее, просто хотела, чтоб он там был, когда он придет. Ей почему-то всегда казалось, что ему бывает холодно.
А потом бывало утро. Серое небо за окном, мышь, повесившаяся с голоду в холодильнике, кружка кофе, переполненный автобус, разговоры в курилке. Иногда, устав от обсуждения глобальных половых проблем, в курилке принимались смеяться над идиотками, ждущими прекрасных принцев. К счастью, она умела смеяться в ответ так, чтоб не дать понять, над кем смеются. Впрочем, окружающие ее этого понимать не умели.
А потом - снова была ночь и зеркало... И однажды он оставил на столе перо и чернильницу. И в новой книге были чистые листы. Только две первые строчки. Стихи. Но ей они не понравились. Такими размеренно-холодными стихи не смет быть...
Она даже не поняла, как рука потянулась к перу. Она никогда не писала стихов. И даже удивилась, глядя на летящие строчки... И это -я?..
Она никому не рассказывала об этом, прекрасно понимая, над чем обычно смеются.
И он тоже никому не говорил, что она есть, комната, что он сотворил ее себе там, куда, как он надеялся, никто не сумеет добраться.
Его народ называли Всемогущими, и называли почти справедливо. Они умели многое. Они умели почти все. В этом мире они играючи управлялись с судьбами людей и земли, порой - развязывая сражения между собой.
Всемогущие не бывают молодыми - они рождаются всезнающими. Всемогущие не бывают старыми - они не стареют. За его плечами были тысячи побед и людских благословений - он уже потерял им счет, за его плечами была огромная прожитая жизнь - Всемогущие не считают своих лет. Он сражался с себе подобными и людскими множествами, он менял судьбы мира и людей, он сходился с себе подобными и расходился с ними, он изведал почти все, что было дано ему изведать.
Но нигде он не чувствовал себя лучше, чем в этой комнате с книжными полками до потолка, потерявшимися во мраке, где за окном - ветер и море, а надо всем - огромные и чужие звезды.
Он никому не рассказывал о ней. Нет, его не подняли бы на смех - Всемогущие слишком редко смеются. Они почти вообще не умеют это делать. Просто - он и сам иногда не мог себе объяснить, зачем и почему он уходит в эту комнату, унося с собой правдами и неправдами, иногда - почти из огня, иногда - из старого хлама вытащенные людские сказки. Он и сам не мог ответить себе, что он находит в этих непонятных творениях смертных и слабых созданий. Что-то из того, о чем в них рассказывалось, было для него просто возможно, они ведь умели творить, Всемогущие. Невозможно было только написать что-то подобное. Всемогущие не придумывают сказок. Всемогущие не умеют мечтать. Да и люди этого мира теперь слагали их все реже и реже.
Он не знал, зачем он туда уходит. Он не хотел и спрашивать себя об этом. Но часто там, на столе, горела свеча и часто просиживал он там над очередной книгой. Иногда он почти смеялся над этими мечтами. Ему просто было сделать что-либо подобное, а кое-что - он и так мог. Он ведь мог почти все.
А иногда - он не хотел себе сознаваться в этом, - но ему становилось грустно, насколько грустно бывает - Всемогущим. Он не думал, почему. Он не знал.
А потом он возвращался назад, к делам и деяниям, и все равно знал, что объявится там, и, может быть, с новой книгой людских легенд.
И однажды - его остановил на пороге оставленный запах, тревожный аромат чужого ветра, принесенный туда кем-то... Кто-то был, только что ушел из его потаенного места, запрятанного там, где никто не мог быть... Всемогущий мог увидеть, кто она, но почему-то не захотел.
Наверное, так было в первый раз: ему захотелось придумать, а не знать... Для Всемогущего такое желание было очень странным, и все-таки оно было...
Смертная, но, наверное, красивая, дитя иного, чужого и чуждого мира... Наверное, ей нравится ночь за окном, и то, как там, внизу, еле слышно что-то нашептывает море... И у нее должны быть длинные волосы, в которых прячется тот самый чужой ветер с незнакомо-печальным запахом дождя и тумана - в его мире не знали. Что такое осень. И тонкие, наверное, красивые руки медленно перелистывают страницы... И, наверное, удивляется, почему понимает. Интересно, ей нравится?
Они ведь бывают очень красивыми, смертные. Его всегда это немножко удивляло.
Иногда он почти жалел о том, что библиотека не даст им встретиться. Так уж он ее придумал, чтобы никто никогда не сумел его там застать. Мог бы, конечно, и изменить, дать им встретиться, но почему-то не менял...
Он старался оставлять те книги, которые, как ему казалось, должны были - понравиться этой неведомой смертной, странной и случайной гостье, впущенной библиотекой. Он не знал, какая она, но почему-то не хотел знать. Почти смеялся над собой, но не хотел.
А эту книгу он на столе забыл. Растрепанный переплет, кое-где обгорелые и грязные страницы, и летящие строчки стихов, жутко неуместных - на таком.
Она их читала. Они ей нравились. Кое-что она даже повторяла по себя. А потом - слезы навернулись на глаза. Это он понял. Почувствовал. Он не хотел, чтобы ей было грустно, и почти начал жалеть о том, что оставил эту книгу...
А потом вспомнил откуда она у него.
Тогда они пришли слишком поздно, город уже был взят... Они были подмогой, не успевшей вовремя придти. Но люди его не волновали: люди такого не устроят.
Он искал своего собрата-врага, бывшего против города. И нашел.
Люди не сражаются со Всемогущими, особенно один на один. Это глупо. Это нелепо. Но тот поднял меч, и сделал шаг. Враг-собрат сначала опешил, он не понял, он поверить не мог, что человек отважился на такое. А потом - ему стало страшно. Вообще-то Всемогущие не знают, что такое страх, но ему стало страшно. Очень страшно. А потом он ударил, враг-собрат. Всемогущие иногда могут сражаться с людьми. Но не один на один. Это смешно. Но так - не с людьми, так они сражаются только с себе подобными. На человека такого удара хватило и вскользь.
А он потом никогда не мог себе этого простить. Собрата-врага он победил легко, он почти забыл бы о нем, как забывал о многих других. Но того смертного забыть не мог.
Книгу эту он нашел там, в том городе. И книга была того смертного. Всемогущие это понимают. Легко.
Потом он долго сидел здесь, в библиотеке, перелистывал обожженные страницы и вспоминал того смертного. Он легко забывал умерших людей - они ведь все равно умирают. А этого - не мог. Наверное, у нее такие же глаза - подумал он - отчаянно смелые и прекрасные. Было в этом определении еще какое-то слово, но он никак не мог понять, какое.
А потом они случайно пришли ему в голову, эти строки. Он не успел и усмехнуться над собою, успел - только их набросать, а дальше - его позвали, и книга с чистыми страницами осталась на столе.
Он не думал, что в этот раз она придет, но она пришла. Его снова встретил огонь, горящий в камине. И - строчки на забытом чистом листе.
Быстрые, легкие, точно боящиеся куда-то не успеть, неразборчивые. Но не для него, строчки... Как это у людей только так получается? Этого Всемогущие не умели.
Понимать чужой язык - одно. Писать - другое. Действительно, она чего-то не понимала в нем.
Спешащие строчки.. Распахнутые крылья, ветер полета, бьющий в лицо и звезды, летящие навстречу... может быть, это только снег, но пусть лучше это будут звезды... Ветер полета... В языке Всемогущих не было слова "полет", вернее было, но требовало для себя определений. Полет мог быть таким или иным. С такой удивительной, звездной тоской по полету - до перехвата дыхания - никогда бы не смог написать ни один из Всемогущих - крылатых отродясь. И надо было бы смеяться - нашла о чем мечтать. Но было грустно. Одно дело было летать как привык, другое дело - увидеть это - так. А ты так никогда не сможешь. А попробуй. Просто попробуй. А вдруг - выйдет?.. Забудь о том, что ты давно привык, попробуй, как в самый, что ни на есть, первый раз... Попробуй, что такое полет, без каких бы то ни было определений. Он попробовал. И мир стал ярче, как будто с него стряхнули пыль, по другому, по-новому.
Теперь он старался забывать на столе эту книгу с пока еще почти чистыми страницами. И она писала. Она делилась с ним сокровищницей неведомых и вообще забытых слов, не боясь - передать и обеднеть. Слова были старыми, такими же старыми, как то, что они называли. Все было давно, он привык. К этому привыкали и смертные: никогда ведь дважды не сможешь дважды взглянуть на что-то как в первый раз. Слова были старыми. До нее все было. До нее не было - ничего...
...Осень - холодное прикосновение крыльев дождя...
...Звезды - искорки пламени мироздания, холодные, острые осколки...
...Черное озеро неба...
...Море - немолчный разговор волн, холодное серебро лунной дороги...
До нее все было. До нее не было ничего. Она говорила обо всем с той смелостью, точно впервые всему давались имена. Точно она творила мир.
Для него это и было сотворение мира. "Умей я так раньше, - думал он, - это было бы прекрасно. Умей я так раньше - это было бы грустно... Мне ведь тогда не нужна была бы библиотека."
Он не сразу понял, что чувствует, читая эти строки. И удивился, когда понял.
Всемогущие не умеют бояться. Особенно - за кого-нибудь.
А за нее было страшно. Смертные не умеют творить миры, даже так. Они просто не смеют такое делать. На это даже Всемогущие не решаются. А эта - отважилась...
Был у них такой рассказик, вернее - поучение молодым. Всемогущие тоже бывают молодыми. Кое-чего им все-таки было нельзя... Например - направлять свой полет туда, безрассудно вверх, к звездам. Это было нельзя, а этот безумец осмелился...
Всемогущие не умирают. Даже если их убить, они вернутся назад. И собой же. Этот безумец не вернулся.
Над ним полагалось смеяться. Он и смеялся, пока был молодым. Смеяться и запоминать, что нельзя. Он не задумывался. Задумался только сейчас. Все знали, что нельзя. А один осмелился. А что было там - об этом никто не мог спросить....
А оно проскользнуло следом, случайно вплетенное в летящие, рвущиеся строчки, новое и старое слово... В языке Всемогущих не было слова "любить", вернее, было, но тоже требовало определений...
Он помнил, что оторвался от листа и окинул взглядом стены, в которых провел столько времени... Чуть-чуть он почувствовал себя предателем, обводя взглядом старые полки книг, теряющиеся в сумраке. "Может быть, ты и не нужна мне теперь, - подумал он. - Мне она нужна."
И был - последний лист в той забытой книге - дальше были чистые. Сказка. Стихотворная сказка. Звенящая печаль, горькая и хрупкая, как мимолетно увиденный звездный луч... О звездах, которые светят над миром, как их когда-то расписали на места. Они не могут по-другому, но некоторые из них почему-то забывают об этом, и летят на землю, к людям, которые их любят... А потом - звезды падают с неба. И гаснут.
Оно здесь проскользнуло - странное, непонятно-непохожее на привычное ему слово "любить". Он никогда бы не подумал, что можно любить - звезды. К ним было только нельзя лететь. И все.
Он помнил эту самую печаль с ароматом дождя и тумана, те самые холодные крылья осени, которых он никогда не видел... Она почти не умела писать ничего радостного. Может быть, это было платой за сотворение мира заново? Он не знал...
Оно было последним - дальше были чистые листы. Оно было другим. Льдом - стали холодные крылья, черной горечью и тревогой, расколотым звездным лучом, осколком, ранящим сердце...
...А потом - звезды падают с неба. И гаснут...
... В языке Всемогущих не было слова - "Смерть"...
Он переделал, пересотворил библиотеку. Он ждал ее. Она не приходила...
Этот в ее жизни появился не спросясь и внезапно. Он не спрашивался, а если бы спросился, никто бы и не пустил его в дом. Но он вошел - спокойной и уверенной походкой, и глаза его были добрыми и холодными.
Что ж, он действительно был добрым. Он пожалел ее - маленькую, неприметную, закомплексованную серенькую мышку... А ведь она могла бы быть счастлива. Другой умел делать людей счастливыми. Или полагал, что умеет. Он и пожалел. Он и одарил.
А потом он подошел к зеркалу и рассмеялся: "Что за рухлядь?"
Только не принять дар - это очень просто. Даже не то, чтобы не принять...
Просто - протянуть руку, взять, машинально поблагодарить - как старую родственницу за подарок - и закинуть на самую верхнюю полку, чтобы никогда не вспоминать. Это так просто - не принять то, что не нужно. Это так просто - не принять дар...
Проще - только отобрать...
А потом - Другой ушел, и уже она подошла к зеркалу. И поняла - что-то потерялось. И поняла - зеркало умерло....
Все было как всегда. Серое утро, кружка кофе - надо бы купить чего-нибудь поесть, ноги в драные кроссовки - надо бы купить себе чего-нибудь, переполненный автобус со скандалами и разговорами о политике...
...Раньше этого как-то не замечалось.
Меня обокрали!
Серые, скучные, пустые улицы города, надо спешить, возможно, там будет что-нибудь интересное, и вообще ты уже опаздываешь на все полчаса.
...Раньше эти дома рассказывали сказки.
Меня обокрали!
Тобою почти нормально начинают восприниматься разговоры в курилке. Достигла желаемого, родная, своя.
...Меня обокрали!..
Ты больше не опускаешь глаза, когда тебя хвалят за выполненную работу. Так и должно быть.
...Меня обокрали!..
Вечером чаще звонит телефон, тебя зовут, тебя приглашают, ты нужна.
...Меня обокрали!..
Вечер. Звонок телефона. Другой: "- Сходим куда-нибудь? - Может быть. - Ну, зайду. - Ну, заходи".
...Меня обокрали!..
И - почти случайно - к зеркалу. Ты теперь редко в него смотришься - больно. Оно отражает только тебя, и ничего больше. Почти издеваешься над собой: "Ты подходишь, чтобы посмотреть, не расплылась ли тушь?"
А потом стало страшно. У меня глаза меняются. Они пустые. Меня обокрали. Был ли он - крик, бессмысленный и отчаянный: "Кто тебе дал право решать за нас, что такое счастье?", и если его не было, он все равно был.
А потом она разбила зеркало. Рассыпались осколки, и она присела рядом. И оцепенела... Из-за темноты разбитого зеркала был взгляд... Такими глазами полночь глядится в занавешенное зеркало...
И тогда она прошептала - той:
- Верни мне - меня!
Только холодно усмехнулся взгляд:
- Ты хоть знаешь, у кого просишь?
- Я знаю тебя, - ответила она с неожиданной уверенностью. Боль потери была сильнее страха. Даже страха Смерти.
И тогда - за разбитым зеркалом закружился - ледяной, остро-сверкающий вихрь.
- Лети! - скомандовал голос за ледяной россыпью.
Она шагнула вперед - и ледяной вихрь обратился в звездный, ледяные и острые осколки, летящие и ранящие насквозь, что взметнулись за плечами - окровавленными крыльями. И было холодно. Свободно. И больно.
А Другой за ней зашел. Долго звонил, но никто не открывал ему. Потом уже дверь взломали.
...Может быть, он ничего не понял, может быть, он понял все...
Она смотрела в разбитое зеркало. И улыбалась. И ее уже не было... Был - только неслышимый крик, который сохранился в каждом малюсеньком уголочке ее нелепой комнаты: "Кто дал тебе право решать за нас. Что такое счастье?"
А Другой прожил долго. И. Может быть, даже пытался творить добро. Но часто-часто ему вспоминались первый снег, маленькая неуютная комната, разбитое зеркало и жутко - нелепая счастливая улыбка.
Может быть, другой даже тогда ее любил. Он жил долго. И несчастливо.
А они все-таки встретились. И были счастливы. Один миг. Безумно-короткий и безумно-счастливый миг.
Были - те выси, которых еще ни один человек не видел, которые и Всемогущим были тяжелы. И была встреча, мгновенная и ослепительная, как вспышка молнии. Просто встретились, и поняли - кто. И поняли, что не обманулись...
Он действительно был - тем. И цена была мала. И боли не было. Было только страшно жаль того, что уже все.
Она была - той самой. Она была достойна своих слов и его мечты, и достойнее ее. Только у нее тоже были крылья. В первый миг он был счастлив. А во второй - он понял, что это за крылья, и понял все.
У них действительно были похожи глаза: отчаянно - смелые, прекрасные, - и обреченные...
Никто из смертных не смог бы вынести этих высей - их и немногие из его братьев выносили. И зря их называли Всемогущими: никто из них не мог - всего. А крылья Смерти никогда и никому не умели дать пощады...
В ту ночь он сжег библиотеку. Впрочем, здесь всегда была ночь. А он сидел - может быть - вечность, и смотрел, как отсветы пламени выхватывают из темноты - лицо, спокойное и прекрасное, и настолько чуждое небытию, что трудно было поверить, что ее - нет...
А когда хлещущий ветер впервые понес остывшие клочья легкого серого пепла, почти невидимые в этой вечной ночи, он поднял ее на руки - осторожно-осторожно, как будто бы боялся разбудить - и взлетел туда, в запретную высь, к остро и холодно сияющим звездам.
return_links();
//echo 15;
?>
build_links();
?>