Главная Новости Золотой Фонд Библиотека Тол-Эрессеа Таверна "7 Кубков" Портал Амбар Дайджест Личные страницы Общий каталог
Главная Продолжения Апокрифы Альтернативная история Поэзия Стеб Фэндом Грань Арды Публицистика Таверна "У Гарета" Гостевая книга Служебный вход Гостиная Написать письмо


Алина Немирова

Тихие голоса

Ты призываешь меня. Зачем? Помощи хочешь, милости? Ты призываешь меня – теперь, когда Намо изрек свой приговор, и ты обречен, как и долженствует предателю, убийце, вечно сражаться с черным приливом собственных мыслей, и ни одна душа не откликается на твой зов, и чертоги, населенные множеством душ, представляются тебе пустыми и темными, как пусты и темны были чертоги Менегрота, где рассталась душа твоя с телом, когда рухнули камни свода, отсекая тебя навеки от мира живых? Ты призываешь меня! А часто ли ты вспоминал обо мне, когда шаг за шагом прокладывал себе дорогу в пропасть безумия и отчаяния? Ты просишь выслушать? Но почему я должна слушать тебя? Звезды и светила на моем попечении, ты – лишь пылинка феа, еле различимая сквозь облако тьмы. Часто ли ты глядел на звезды там, на Смертных берегах? Ты хотел их увидеть в тот час, когда сидел у колонны, чувствуя спиною тонкую резьбу, не в силах поднять руку, чтобы унять кровь, текущую из раны, не в силах отвернуться, чтобы не видеть прекрасного, спокойного лица короля, убитого тобою? Тебе все еще кажется, будто ты там? И я одна тебя слышу? Да, я одна тебя слышу, я знаю – о звездах была твоя последняя мысль. Ну, говори же, говорите вы все, причастные к его судьбе – я слышу, я слушаю...

* * *

Воистину, все чрезмерное губительно. Чрезмерно растратила себя Мириэль, вынашивая сына, чрезмерно одарен был Феанаро... А этот был просто очень красив. Похож на Макалаурэ, но тот становился хорош, лишь когда пел, а тут... Посмотришь, и душа радуется, и хочется славить Единого, и руки тянутся запечатлеть его – в светлом камне, или в золотистой бронзе... Его ли в том вина? Может ли красота быть виноватой? Вон, взгляни на ту полку, задернутую черной тканью: его образов больше всех. Любила больше, чем остальных – возможно, именно потому, что меньше всего походил на меня саму. Виновата ли я? О Элентари, все видящая, скажи: почему я должна была задернуть полку черной завесой? Почему холоден со мною государь Финарфин? Разве сделала я что-то худое ему либо детям его? Финарато, сияющий, обновленный, улыбается мне, но глаза его грустны... Не мог мой сын стать предателем, не мог, ибо верность слову, верность избранному пути была самой сутью его, главным даром, он ведь и охотником-то хорошим стал именно поэтому... Вспомни, как плясали они с Атаринке на лугу у врат Валимара, вспомни слаженное движение сцепленных вместе рук! Кто заставил его выбирать между верностью отцу и верностью брату? Финарато смеется, перебирает самоцветы в ларце, что дожидался его здесь все эти бессчетные годы, а мой сын – все они – вечные пленники Мандоса! И не знаю, лучшей ли считать участь того, последнего, что остался за морем один среди чуждых племен, которым нет дела до его песен. А он поет, обращаясь к тебе, Элберет! Неужели им нет прощения? Даже Моргота, поистине проклятого, Манве отпустил... А я прихожу украдкой под стены Чертога Ожидания, и все пытаюсь уловить хотя бы отзвук их мыслей, но стены глухо молчат...

* * *

Говорят, горе тех, кого любишь, чувствуешь издалека. Я не любила их (о, как горячо я не любила их!), но что-то заставило меня встать и пройти те мили, что разделяли нас, что-то вывело прямо на ту поляну близ границ Дориата – быть может, та перерожденная любовь, что зовется ненавистью?
Сперва я увидела знакомого коня – он мирно и скромно пасся в сторонке. Потом – неразлучную парочку, будто черную проплешину гари посреди зеленой травы.
Особенно порадовал меня Келегорм. Он плакал, упав ничком в траву, плакал и впивался пальцами в землю, а младший сидел рядом, кусая губы, и не пытался его утешать. Он плакал! Зрелище невиданное. Еще не зная, в чем дело, я тихонько рассмеялась: велика же должна быть обида, чтобы заставить плакать этого неуемного гордеца, не плакавшего даже над телом Финвэ!
Вид у обоих братьев был вполне плачевный: одежда измята и испачкана, будто они вывалялись в траве, волосы всклокочены, лицо Куруфина украшала едва поджившая ссадина, явно созданная чьим-то решительным кулаком. Подойдя ближе, я заметила еще более поразительную подробность: при Куруфине не было ни меча, ни кинжала, ни даже пояса. Я отнюдь не старалась двигаться бесшумно, намеренно шуршала травою, и он, завидев меня, сделал два движения: вскинул руку, закрывая лицо, и развернулся, заслоняя брата. Мне отчего-то сразу расхотелось смеяться.
– Что это с вами, родичи? В скверную переделку попали?
– Это наше дело, – хрипло огрызнулся Куруфин. – Радоваться пришла? Ну так радуйся!
– Благодарю за предоставленную возможность. Не так часто ваша семейка радует меня... особенно в последнее время.
Услышав мой голос, Келегорм затих, быстрым кошачьим движением повернулся и сел. Он был страшен. Искусанные, распухшие губы, лихорадочные алые пятна на щеках, слипшиеся мокрые ресницы, а под ресницами – искры бессильной ярости, тень унижения. Наверно, так выглядят после допроса пленники Моргота... или Саурона. Душу мою сдавила ледяная глыба тоски.
– Худо тебе, я вижу, брат мой из старшего дома. Только Ингольдо было хуже.
– Нет! – выкрикнул Куруфин – куда и девалась обычная сдержанность! – Ему лучше было, сестра, лучше, и можешь убить меня за это слово, если хочешь! Он знал, на что идет и зачем! А мы...
– А вы двое речами своими лишили его поддержки, по сути, изгнали из дома, им же построенного... Троих братьев лишилась я, но все трое погибли в схватке с врагом, а вы – целехоньки! Да и эти ваши царапины вы, я думаю, совсем не в честном бою получили!
Куруфин покраснел и отвел глаза в сторону. Келегорм прижал его к себе, словно оберегая от удара, и, покачав головой, еле слышно выговорил:
– Сестра... Ничего дурного мы Ингольдо не хотели... Нас неверно поняли, вкривь и вкось перетолковали... и мы тоже не поняли Финарато, не оценили ни силы, ни мудрости его. Честолюбие затуманило разум, подталкивало нас, хотелось осуществить свой замысел... не более того, сестра, поверь!
И я взглянула в его отчаянные, воспаленные глаза, и поверила, и сказала:
– До чего может довести извращенная жажда действия, я, кажется, уже поняла. Ну, а что понадобилось извратить, чтобы довести вас до такого состояния?
– Любовь, – одними губами прошептал он.
– Любовь? – рассмеялась я, хотя сильнее мне хотелось плакать. – Что можешь знать о любвы ты, одержимый охотник, неспособный сойти со следа, даже если дичь недостижима? Не умеющий поступиться ничем, что считаешь своим?
– Ничего своего у меня не осталось – кроме клятвы и проклятия, – неожиданно спокойно сказал он. – Смейся, коли уж так тебе угодно, над любовью сына к отцу...
Он уронил голову на колени и застыл. Куруфин глянул на меня в упор синими отцовскими глазами:
– Мы, наверно, плохо кончим, и память о себе оставим недобрую. Но смеясь над нами, поверженными в прах, не становишься ли ты в один ряд с нами?
Он сумел уязвить меня, любимый сын Феанора. Глубоко уязвить. Мы замолчали – три разъединенных, наглухо замкнутых души; ветер прошелся по поляне, шурша травою, а мне почудилось, будто Финарато подошел и положил мне ладони на плечи, и шепнул на ухо, мягко и непреклонно: "Так не годится, сестра!"
Я не могла так сразу отрешиться от застарелой неприязни; не могла дать им приюта в Дориате. Что еще оставалось? Каким еще способом могла бы я снять хоть часть искажения сущности их? Я вынула гребень и, присев рядом с Келегормом, расчесала ему волосы, пальцами разбирая спутавшиеся жесткие пряди; и дала им напиться дориатской ключевой воды из своей фляги, и оба вымученно улыбнулись мне, и ушли на восток, не разбирая дороги, ведя в поводу коня – одного на двоих.

* * *

Звезды... Мириады серебристых искр, щедрой рукою Варды рассыпанных по темному бархату небосклона. Даже теперь, по прошествии стольких лет, видятся они таким же таинством, великим и непостижимым, как и в тот момент, когда проснувшись над тихими водами Куйвиэнен, мы впервые зрели их свет.
Мы с подругой, единственным близким мне существом, лежим, прижавшись друг к дружке, в высокой траве, будто на дне чудесного океана, и мысли наши, придавленные грузом дневных тревог, постепенно настраиваются на иной лад, и текут, как два ручейка, то сплетаясь, то разбегаясь...
– Знаешь, Аннатель, я ведь из третьего поколения, мне всегда очень хотелось понять, каково это – не родиться, а пробудиться. Это для меня великая загадка. А ты ведь Перворожденная! Или, возможно, за давностью лет это забылось?
– Момент начала бытия я-то помню, отчетливо, словно случилось это только вчера, и у всех Перворожденных момент этот хранится в памяти, не будучи облаченным в изменчивые и непостоянные слова. Однако не смогу я поведать кому-либо о том, что испытали мы: ни в одном из языков и наречий Арды не найдется слов для того, что чувствовали мы в первые минуты жизни. Приблизительное же описание вряд ли будет иметь смысл, ибо не даст достоверного знания тем, кто пришел позже, уж не обессудь, Ильнайре... Странное у тебя имя – "беспечальная". Кто дал его тебе?
– Матушка. И ничего в нем странного нету. Отчего же было печалиться в том краю, где я родилась?.. Я пришла с моим народом из Благословенного края в сумеречные земли, следуя за Пламенным Духом. Неважно, как зовут моих родителей, имена их я не переводила на здешний язык, а они моему уходу не были, конечно, рады. Я люблю их и никогда не забуду. Но боюсь, если все же мы встретимся, мало будет им от меня радости...
– А я так и не рискнула перейти Море. Хотя могла бы – ведь я сама слышала речи Ороме... Хочешь, расскажу, как это было?
...Дар слагать песни – один самых прекрасных и самых удивительных даров, которыми наделил Эру Великий своих детей. Ибо когда слишком бледными и невыразительными кажутся слова, чтобы передать, то, что лежит на сердце, тогда на помощь им приходит мелодия, и, вплетаясь в нее, точно ленты в волосы, все звуки приобретают новую, небывалую силу. И если сложена песня хорошо, то помимо воли поглощает все твое внимание, и пока не умолкнут последние звуки, тебе будет казаться кощунством думать о чем-либо постороннем.
Вот и теперь Нифредиль пела, мы же все сидели рядом и внимали ее голосу, чистому и звонкому, словно голос ручья, сбегающего с предгорий в Куйвиэнен. И, должно быть, так прошло достаточно много времени, потому что звездный узор успел заметно сместиться, когда кто-то воскликнул:
– Сюда скачет всадник, слышите?!
И тогда, прислушавшись, все действительно услышали далекий, но стремительно нарастающий перестук могучих копыт.
Это было страшно. В первый момент почти никто не усомнился в том, что сюда скачет ужасный Охотник. Кто-то попытался бежать, кто-то искал укрытия, кто-то остался на месте и приготовился защищаться. Я осталась, ибо не чувствовалось в приближающемся всаднике того зла, которым за версту веяло от темных призраков, бродящих порой вокруг озера, а еще мне подумалось, что уж коли нет нам теперь защиты у Куйвиэнен, то вряд ли можно найти спасенье в холмах или под кронами леса.
А потом мы наконец увидели всадника. Его облик был исполнен небывалой мощи и храбрости, на перевязи висел огромный рог, рука уверено держала копье. От коня же его исходило мягкое серебристое сияние, словно каждая звезда с неба подарила ему частичку своего света. Пока смотрели мы на всадника, будучи не в силах вымолвить ни слова, точно опровергая в эту минуту имя свое – "квенди", всадник подъехал ближе. При взгляде на него нельзя было не исполниться благоговейного почтения, такое могущество и такое благородство чувствовалось в нем. И тем удивительнее показалось нам то, что всадник был изумлен и взволнован не меньше квенди. Спешившись, подошел он к нам.
– Здравствуйте, дети Илуватара! – произнес прибывший сильным голосом, – наконец-то вы пришли!

Ильнайре слушает, словно ребенок, впервые услышавший занимательную сказку. Но мы обе знаем, что скоро сказка эта станет страшной...
– Может, ты хочешь спать? Я-то могу рассказывать и до утра!
– А я готова слушать ночь напролет. Хочу понять...
– Да что тут понимать? Мы просто шли и шли. Бесчисленные лиги Средиземья покорно ложились нам под ноги. Чего только не увидели мы за время похода! Дремучие леса, где кроны деревьев над головой переплелись так тесно, что не видно неба, бескрайние, овеваемые всеми ветрами равнины, небольшие озера и говорливые ручьи... И все это мы покидали, не успев даже узнать! Невесело становилось на душе от таких мыслей. А мысли эти приходили в голову не мне одной, ибо из всех эльфов, похоже, только ваниар могли безболезненно расстаться со Средиземьем ради света Амана и потому уверенно шли за Ороме, не оглядываясь на оставшиеся за спиной земли. Так проходили день за днем, месяц за месяцем, пока однажды не вышли мы на берег реки, подобных которой не видали доселе.
Неторопливо и величественно текла она с севера на юг и шириной многократно превосходила все реки, что встречали мы прежде. Позже назвали ее Андуин Великий. А за ней высились темные горы, один вид которых лишал душу надежды, а тело – сил. Некоторое время прожили мы на берегу реки. Каждый раз, когда смотрела я на текущую мимо воду, казалось мне: эта река – граница чего-то, и стоит перейти на тот берег – назад дороги уже не будет...
– Риска испугались? А ведь мы рискнули оставить земли Амана, прекраснейшие, нежели здешние!
– Ваш путь был тяжел, и ты имеешь право гордиться им, но стоит ли презирать иной выбор? Быть может, не побывав в Амане, мы потеряли многое, но те знания и тот опыт, что приобрели взамен, не променяла бы я на красоты Валинора. Никто в Средиземье не знает души деревьев и трав так хорошо, как знаем мы, нандор, никто не умеет понимать язык животных и птиц лучше, чем мы. Тайна зарождения жизни внутри брошенного в землю семени, тайна движения сока в древесных стволах, умение стать единым целым с шумом ветра в густой листве, породниться с пением птиц по весне, раствориться душой в лесном сумраке – все это не менее ценно, нежели то, что позже привезли нольдор из Амана. Мы были счастливы этим знанием и не желали другого!
Ильнайре порывисто повернулась ко мне, звезды отразились в глазах ее крохотными сияющими точками:
– Ради светил Элберет, прошу, прости меня, неразумную. О гордости уж давно речь не идет. Все, что ты говоришь, необыкновенно интересно. Продолжай же, пожалуйста!
Я продолжаю. Она притихла, даже дыхание затаила. Ночь безмолвна, и мне чудится, будто мысленная речь моя слишком громка... будто внимает ей кто-то из неизмеримой дали.

Этот звук пришел откуда-то с запада. Кажется, это был крик о помощи, но такая мука и такая злоба звучала в нем, что невольно содрогнулись все, кто слышал его. Преддверие многих бед услышали в этом ужасном вопле те, кто умел слушать, и тень тяжелого предчувствия легла на мое сердце.

Я осторожно коснулась кончиками пальцев глади небольшого лесного озера, к которому меня вывел ручей. Поверхность всколыхнули едва заметные круги, и отражения звезд дрогнули. Неясная тревога кольнула сердце. И здесь то же самое – как-то отрешенно подумалось мне. Отрешенно – потому, что происходило это уже не в первый раз. Должно быть, и не в последний.
Что-то очень злое пришло в мир. Это чувствовали деревья и травы, звери и птицы. Тревога витала в воздухе и была разлита в воде. С кем бы ни разговаривали мы, кому бы ни внимали – отовсюду получали предупреждения о нависшей над Средиземьем угрозе.
Я попыталась вспомнить, когда же это началось. Наверное, после того, как слуха эльфов Белерианда достиг страшный крик. Но кто издал его? Догадка об Ужасном мелькнула в сознании и тут же переросла в уверенность. Одна только мысль о том, что он вернулся в Средиземье, сковывала сердце страхом.
Но почему он снова здесь? Как смог уйти из-под пристального внимания Валар?
На эти вопросы не было ответов. Как не было ответа на главный вопрос – смогут ли эльфы выстоять в сражениях против врага, сила которого соизмерима лишь с силою всех Валар?
Я поспешила к Денетору. Следовало предупредить его, хотя я понимала: если Мелькор нападет на Белерианд, вряд ли это предупреждение сможет кого-то спасти.

Вести об идущих на севере боях и гонец от Тингола достигли Денетора в один день. Король нандор коротко переговорил с посланцем, и тот сразу отправился обратно, даже не отдохнув. Денетор же вышел к нам и молвил так:
– Тингол просит о помощи. Войска Мелькора вторглись в его владения с севера, он окружен и вряд ли сможет выстоять один. Слово мое таково: мы не бросим сородичей в беде, но соберем войско и придем Тинголу на помощь. И если только так сможем мы отблагодарить синдар за гостеприимство – значит, так тому и быть.
И вскоре нандоры отправились на свою первую и последнюю битву. Вернулись немногие. Денетора не было среди них – он погиб на горе Амон Эреб в неравном бою. Рассказы вернувшихся были сбивчивы и бессвязны – не было тогда в языке квенди слов, чтобы передать ужас войны.
– Теперь есть... Выходит, вы вступили в бой раньше нас!
– К сожалению, стойкости нам не хватало. Таурос, один из родичей моих, рассказал о битве, и я запомнила слова его, будто видела сама. Там была смерть. Смерть и боль. Земля пропиталась кровью – орочьей и эльфийской... Убитым не было числа, и тела эльфов лежали вперемешку с телами орков. Некоторые были еще живы, но никто не мог даже помочь им покинуть поле боя... Орков пришло слишком много, они были закованы в броню, а мы... у нас не было даже стального оружия. Ужасно – столько душ расстались одновременно со своими телами! Ради чего?
Таурос был ранен, однако в тот момент он вряд ли понимал это. Его душевная боль была настолько сильнее телесной, что полностью заглушала ее. Тогда я спросила его лишь об одном:
– Но вы все-таки победили?
Таурос растерянно посмотрел на меня и ответил не сразу.
– Наверное... Я не помню.
Позже, когда излечились раненые и были оплаканы погибшие, стало ясно, что хотя нандор и одержали победу, но настолько непомерной оказалась ее цена, что победа эта стала больше похожа на поражение.
Нандоры разошлись по лесам небольшими родами и семьями, и с тех пор жили мы скрытно и осторожно, редко появляясь открыто. Таурос со своими близкими и еще несколькими семьями ушел вверх по течению Гелиона. Я ушла с ними.
Вот, а вскоре после восхода Анора к нам пришли вести о том, что нольдор вернулись из Благословенного края. Сперва мы не знали, зачем вы вернулись и почему сделали это именно тогда.
Но скоро мы узнали, что вы умеете сражаться. Одну за одной выигрывали нольдор битвы с Мелькором, которого именовали Черным Врагом, и вскоре северная его твердыня была взята в осаду. Нольдор оказались хорошими воинами, умелыми, бесстрашными. И беспощадными.
Говорили, что над ними тяготеет страшное проклятие. Что руки их обагрены кровью живших в Амане телери, что на совести их лежит предательство своих же братьев... Много чего еще рассказывали. Самым же непонятным для нандор в рассказах этих было то, что все эти страшные поступки совершены ради Сильмарилов, камней, заключающих в себе свет двух древ и похищенных Мелькором. Да, возможно Сильмарилы – прекраснейшие из творений эльдар, но это – вещи, неживые предметы. Мне казалось, что ценность предметов, пусть даже таких, никак не может превышать ценность одной жизни, не говоря уже о жизнях многих.
Да, вы были иными. Вы родились и выросли в Благословенном краю, при свете Тельпериона и Лаурелина. Должно быть, Средиземье, даже осиянное Анором и Итилем, казалось вам суровым и неприветливым. Нольдор жили своей жизнью, по законам, сложившимся далеко отсюда, на другом берегу моря. Средиземье не стало для вас тем домом, каким было оно для Сумеречных эльфов. Для нольдор младших домов эти земли были полем битвы, великой ареной для сражения между силами Света и силами Тьмы. А нольдор из дома Феанора пришли в Средиземье с единственной целью – исполнить данную в Амане клятву, вернуть Сильмарилы...

При желании можно было бы сходить к замкам нольдор, попытаться познакомится с кем-нибудь из них. У меня такого желания не возникало. Слишком чуждыми казались мне тогда их интересы. Мы жили словно бы в разных мирах и наши жизненные пути до поры до времени не пересекались. Слыхала я про одну девушку, которая увлеклась песнями нольдор, чуть ли не самого Маглора, и ушла жить среди них, однако не принесло это ей ни счастья, ни радости...
– Признай все же, справедливости ради, что тем относительным спокойствием, которое долгое время царило в Оссирианде, нандор обязаны именно нольдорским клинкам.
– Кто ж станет спорить? Однако в конце-то концов мир вновь был нарушен! И пали все крепости нольдор, кроме одной...
– И нандор не принимали участия в тех боях!
– Да... Мы по-прежнему свободно жили в лесах, сроднившись с ними. Жили в соответствии со своим укладом, не подчиняясь никому и не будучи ни от кого зависимыми. Хотя многим становилось неловко и стыдно: сколько нольдор погибло, по сути, защищая нас, а мы оставили их на произвол судьбы. Я разделяла это мнение. Но никто не предсказывал мне, что пройдет еще какое-то время – и я, распростившись с привычным образом жизни, ступлю на новую тропу...
Я же, когда настиг меня случай, сделала это добровольно, без сожаления об утраченном, ибо то, что обрела я взамен, дороже мне во сто крат.

* * *

Он был как пламя, как ярое пламя. Он всегда был в движении, никому не уделял своего времени полностью, говоря что-то всегда думал о другом, о чем-то следующем. Жизнь вокруг него так и кипела, вспыхивали глаза и речи звенели металлом, кони ярились, колеса вращались и восемь лучей серебром сияли на черном. Вспоминая теперь, восстанавливая перед внутренним взором своим его облик, я всегда вижу его черные волосы взметнувшимися, как бы подхваченными порывом легкого ветра, такого же веселого и безразличного. Он воевал как охотился, не скажу "весело" – мало веселья в смерти, но как-то бесшабашно; никто из наших воинов не страшился смерти в бою, но Келегорм будто вообще не особенно заботился о таких вещах, как жизнь и смерть, одинаково легко шел на бой и на праздник, все, что брал в руки, держал крепко и умело, будь то поводья или гибкий лук, целебный стебель или рукоять смертоносного клинка. Или рука девушки. И уголки его красивых губ приподнимались в полуулыбке, придавая какую-то необъяснимую легкость и даже игривость суровой нольдорской красоте.
Мне кажется, именно таким было его лицо, когда они с братом предали Финрода. Именно так, думаю, смотрел он на Лучиэнь, когда встретил ее впервые. Все это было, я не стану его оправдывать, это глупо и не нужно. Тем более, что сам он никогда не каялся ни в чем из того, что успел сделать в своей земной жизни. Говорят, в чертогах Мандоса все мы встретимся; я не верю. Я не могу его представить себе – там. Он был весь до краев наполнен жизнью. Помнишь? От него веяло чем-то таким, приводящим все вокруг в движение. Мне казалось, что сама жизнь вблизи него течет быстрее, и только иногда, встретившись с ним глазами, замерев, я чувствовала, как замерло и растянулось время. Вместо неудержимо направленного вперед луча оно тогда становилось средою прозрачной и жидкой, обтекающей неподвижные предметы, обволакивая их легким свечением, окружая тела и стволы, беззвучно просачиваясь в мягкую черноту зрачков. Но он никогда не смотрел подолгу на что-то одно, никогда не останавливал внимания на одной мысли...
Не был он светел, и клятва вошла в его жизнь, став неотъемлемой частью его естества. И кровь пролилась в Альквалонде и в Дориате, и сгорели в Лосгаре белые корабли, и предан был Финрод Фелагунд, и Берен ранен стрелою, и Диор Прекрасный погиб в своем разоренном доме. Все это правда. Правда и то, что многие твари Врага полегли от его руки или бежали в страхе. Но дело не в этом. Не смогу я этого объяснить. Только эти тягучие длинные мгновения, когда время замирало со мною вместе, навсегда остались моими, я ношу их в сердце, как могла бы носить на груди драгоценные камни. И они дороже мне всех светлых чудес Валинора, покинутого, но не забытого. Я видела два светоносных дерева в расцвете, видела три живых камня на челе искуснейшего из живших, видела я и мрак, и страшное багровое пламя, и достаточно мертвых лиц. Мне не забыть ни зеленой Туны, ни черного Ард-Галена. И я помню, что за морем – Свет. На мне нет вины, но я не желаю невинности, она мне постыла. И если он не хотел прощения и не заслужил милости (о, как бы разъярили его речи о милости и прощении!), то не нужно мне света, не нужно покоя! И нечего ждать. Но этих странных тягучих мгновений никому не отнять, и нечем их заслонить моей памяти, там сияют они, подобные свету древ, заключенному в нерушимые кристаллы.
В далекие счастливые годы в том благословенном краю мать научила меня искусству вышивки, а еще научила петь на два голоса, догоняя друг друга и как бы подсвечивая напев по-новому. Я и здесь поначалу любила сплетать из нитей орнаменты на рукавах, изгибая в недвижном танце силуэты зверей и цветов, но давно уже руки мои привыкли к другой работе. Как когда-то я ловко управлялась с тонкими вышивальными иглами, маленькие острия которых никому не несут смерти, так неожиданно хорошо стали выходить у меня остроклювые легкие стрелы, и уж это умение гораздо больше пригодилось в наши времена...
Из Дортониона, чудом спасшись от Внезапного Пламени, пришла я в Химринг. Все выжившие находили там приют; желая быть полезной, именно к Келегорму обратилась я, а не к старшему брату, на самом деле бывшему хозяином крепости. Не приняв меня, наверное, всерьез, он спросил, как всегда чуть улыбаясь:
– А что ты умеешь делать?
И тогда я впервые глянула ему прямо в глаза и ответила, стараясь, чтоб голос не дрогнул:
– Стрелы.
– Стрелы нам нынче нужны.
Я жила где-то с краю его кипящей жизни. Мне ничего не было нужно от него, только видеть его иногда, знать что он жив. Глядя на этот неуемный сгусток пламени в эльдарском обличье, я чувствовала тепло...

Однажды, возвращаясь с охоты, он привез эту сероглазую. В замке поговаривали, что не давала ему покоя удача Макалауре, нашедшего себе суженую в лесах Таргелиона; невелика, по сути, была удача, ибо лишь год с небольшим прожили они вместе и расстались, не сумев преодолеть отчуждения. А Келегорм со своей находкой поладили отлично. Они все говорили о своих зверях, делились именами на квенья и синдарине... О, как же я ее возненавидела! Нет, я не желала ей смерти. Я желала, чтоб никогда она вовсе не рождалась. Одна из тех, никогда никуда не уходивших, не видавших древнего света, она, казалось, помнила, что здесь – немного чужая, мало говорила, сидела всегда в сторонке, особенно от других девушек, но при нем менялась, и оба улыбались загадочно, будто знали что-то недоступное всем прочим и видели отсвет этого знанья друг в друге.
Впрочем, ослепленная ревностью, я слишком много тогда приписывала ей. На самом деле он, видимо, так же мало внимания уделял ей, как и мне, и своим друзьям, и слугам. Это был просто приятный для глаз источник новых знаний. Вот с братом, Куруфином, они были почти неразлучны. И пали рядом в один день в одном неправедном предательском набеге.
Говорят, пережившим такую утрату часто кажется, будто свет померк. Но в Средиземье никогда не казалось мне достаточно светло. У меня же возникло странное чувство, будто мир вокруг погрузился в давящую, удушливую тишину. И все звуки тонут в ней, искажаясь и затухая раньше, чем я могу уловить их смысл. И окончание фразы, породившей эту мертвящую тишину в моем сердце, первым погрузилось в тьму непонимания: "...и Куруфин." Я ходила повсюду неприкаянная, по встречным лицам понимая, что наверное больна. Видимо, прошло несколько дней. Или недель. Не помню. Потом я натолкнулась, как на преграду, на взгляд ее чужих серых глаз, и там нашла то, что считала навеки потерянным – его образ. Нетленный. НЕ светлый. Такой, каким был он в жизни. И я услышала ее вопрос:
– Что с тобой?
И сказала:
– Меня душит тишина.
И она взяла меня за руку и, отбросив тяжелую прядь, прошептала мне на ухо: "А ты гони ее – пой!".
С тех пор я не жалею, что в далекие времена меня не научили играть на струнах. Потому что тебе, Аннатель, это удается так же ловко, как когда-то мне вышивка. И мотивы сплетаются в узоры ярче тех, что образованы нитями...

* * *

В нескольких часах ходьбы от нашего дома располагалась небольшая поляна. Густые кроны деревьев не затеняли ее и, казалось, сама земля там была пропитана теплом солнечных лучей. На поляне росли цветы, каких не найдешь в сумрачной лесной чаще – крупные, яркие, наполняющие прогретый воздух тонким медвяным ароматом. Это было радостное, дышащее жизнью место, и дорогу туда знала я одна. По крайней мере мне казалось так до тех пор, пока однажды, подходя к заветной полянке, я не увидела на ней незнакомца.
Он отдыхал, полулежа в густой траве и любовно поглаживая пальцами дугу мощного, искусной работы лука. Лошадь его паслась неподалеку, лениво отмахиваясь хвостом от вьющихся вокруг нее оводов. Я застыла, пораженная открывшейся мне картиной. Без сомнения, это был нольдо. Нандор никогда не одевались в черное с серебром.
Проще всего сейчас было бы незаметно уйти, но некая неодолимая сила влекла меня к незнакомцу тем сильнее, чем более упорно я сопротивлялась ей. А между тем нольдо, явно почувствовав мой взгляд, внимательно посмотрел в мою сторону. И тогда я, не заботясь больше об осторожности и скрытности, пошла к нему. Незнакомец не схватился за лук, не потащил стрелу из колчана, лишь чуть приподнялся на локте при моем появлении. И, улыбнувшись, сказал просто:
– Привет!
И я, чувствуя себя невероятно глупо, спросила:
– Ты – из нольдор?
Этот вопрос почему-то развеселил его. Рассмеявшись, он ответил:
– А что, не похож?
– Похож, – я уже готова была провалиться сквозь землю от неловкости и отчаянно раскаивалась в том, что решилась подойти.
Нольдо, который, похоже, находил сложившуюся ситуацию забавной, продолжая улыбаться ждал, что я скажу еще что-нибудь, но, так и не дождавшись, спросил сам:
– А ты, должно быть, из лаиквенди? Как тебя зовут?
– Аннатель, – назвав свое имя, я почувствовала себя уверенней ровно настолько, чтобы, подняв голову, встретиться с ним глазами. Взгляд его был взглядом охотника и воина – быстрый, жесткий, оценивающий. Такого никогда не встретишь у нандор.
– Ну что же, Аннатель, будем знакомы. Мое имя Келегорм.
Он снова улыбнулся. И я поняла, что пропала.

Потом мы еще некоторое время беседовали. Говорил в основном он, я же слушала внимательно, боясь упустить хотя бы одно слово. Хотя интонации и жесты рассказали мне о нем гораздо больше, чем слова.
Келегорм владел удивительной силой слова. К его речам невозможно было не прислушиваться. Когда он говорил, перед моим взором оживали описываемые им картины, и в тот момент я не видела ничего, кроме них. Его душа была полна некой внутренней силы, которая могла как созидать, так и разрушать, и силу эту он вкладывал в слова всю, без остатка.
Но было в его душе и другое. Что-то темное, злое, а самое страшное – неизбежное и неотвратимое. Быть может, то была память о прошлом, может – предвидение будущего, но в тот момент, когда я почувствовала это, я поверила, что над нольдор действительно тяготеет проклятье.
А говорил он о самых, казалось бы, знакомых и привычных мне вещах – о лесах Средиземья, об охоте, и я была поражена тем, как много он знал обо всем этом. Я никак не ожидала, что выросший в Валиноре может знать о здешней живности не меньше любого из нандор.
Время пролетело незаметно; когда солнце коснулось вершин обступивших поляну деревьев, Келегорм легко поднялся и сказал:
– Ну что ж, Аннатель, спасибо за беседу. Быть может, еще встретимся.
И подозвал коня.
При этих его словах у меня в душе словно оборвалось что-то. За разговором я совершенно забыла, что когда-нибудь он должен будет уйти. Наверное, он прочел невысказанные мысли в моем взгляде, потому что сказал:
– А впрочем, если хочешь – поехали со мной, посмотришь наш замок, познакомишься с другими нольдор.
Конечно, я хотела уехать с Келегормом. За ним бы я последовала не только в его дом, но и в огонь и воду не задумываясь. Он протянул мне руку и помог сесть верхом. И мы поскакали на север.

Так я снова покинула ставшие родными места и снова навсегда. Но на этот раз в душе моей не оставалось и тени сожаления. Я была счастлива, быть может первый раз в своей жизни.
Крепость нольдор потрясала сознание. Это было рукотворное строение из умело и тщательно обработанного камня, подобного которому мне не приходилось видеть прежде. Те, кто бывал в Менегроте, чертогах правителей Дориата, много рассказывали о том, как они величественны и прекрасны, но воочию я их никогда не видела, а рассказы, пусть даже правдивые и достоверные, не могли полностью передать то впечатление грандиозности, которое наверняка производил Менегрот. И потом, подземные чертоги Тингола вряд ли уместно было сравнивать с нольдорской крепостью. Определение "прекрасная" никак не сочеталось с нею. "Величественная", "строгая", "неприступная" – да, но не "прекрасная". Крепость была построена для того, чтобы сдерживать врага, и каждый ее камень достойно служил этой цели. Здесь не было места излишествам и красивым безделкам.
Души защитников крепости были схожи с обороняемой ими твердыней. Нольдор жили одной заветной целью, одной идеей. Казалось, им чужда мысль о том, что жизнь имеет ценность сама по себе.
Как все-таки непохожи они на нас!
Обо всем этом думала я, глядя через высокое стрельчатое окно на бледно-голубое небо. Просто невероятно, как долго может тянуться короткий зимний день, если он проведен в четырех стенах. Потом вдруг вспомнилось, как впервые ступила я на порог крепости. Келегорм тогда помог мне спешиться и куда-то ушел, очевидно сразу же забыв обо мне. Я думала, что осталась одна, когда ощущение неприязненного взгляда заставило меня вздрогнуть. Обернувшись я увидела ее – темноволосую и кареглазую, как и большинство здешних обитателей. Хотя мы вовсе не были знакомы, она почему-то совсем не обрадовалась моему появлению.
– Что нандорам делать тут, в четырех стенах? – презрительно фыркнула она. – Как ты сюда попала, уж не принесла ли известий Маглору от пропавшей Линвен?
– Я с нею незнакома... А Маглор – это кто?
– Ты не слыхала имен сыновей Феанора? Может, ты и про Келегорма не знаешь?
Так открылась истина. Сперва я с изумлением присматривалась к обычаям нольдор, потом как-то незаметно успела привыкнуть и привязаться. В замке жило много народу, ведь после битвы Внезапного Пламени туда собрались со своими дружинами все семеро братьев. Мне довелось познакомиться с их слугами, воинами, женщинами, но Феанорингов видела я редко, а реже всех, кажется, самого Келегорма.
Он никогда подолгу не бывал на одном месте. Постоянно чем-то занят, постоянно где-то нужен. Иногда казалось, что весь замок жив именно его невероятной энергией. Его характер трудно назвать легким, Келегорм был вспыльчив и горд, не прощал никому обид и сам не просил прощения у других, но не поддаться его обаянию было невозможно. Подчиняться ему было приятно, и в этом подчинении не чувствовалось ничего унизительного, как в чем-то естественном и само собой разумеющемся. Он был настоящим сыном своего отца и князем нольдор. Этим все сказано.
Если с Келегормом я виделась до боли мало, то эльфийку с колючими темными глазами, что так неприветливо смотрела меня в тот день, когда я только появилась в замке, почему-то встречала повсюду, куда бы ни пошла. А потом я однажды увидела их с Келегормом, весело о чем-то беседующих, и внезапно ощутила, как болезненно сжалось сердце. Ревность тогда была для меня внове.

Я так и не смогла почувствовать себя своей в этом суровом замке. Мне редко находилось какое-либо занятие, а ходить праздно среди занятых делом нольдор было неловко. Я скучала по Келегорму, изнывала от ревности к сопернице, испытывая теперь к ней неприязнь ничуть не меньшую, чем она, должно быть, испытывала ко мне. Но тем не менее, страдая от сердечной муки и вынужденного безделья, я не чувствовала себя несчастной. Потому что за те редкие встречи с ним, что все-таки выпадали мне, я готова была поступиться гораздо большим, нежели душевное спокойствие. Потому что, когда он был рядом, я чувствовала, насколько все мои неприятности незначительны. Потому, что я любила его и была счастлива этой любовью.
Они собирали союз, они готовились к великой битве, прилив надежды поднимал их высоко. Воистину, чтобы по-настоящему узнать нольдор, нужно видеть их за работой. Они отказывались отдыхать; Куруфин дневал и ночевал в кузнице, и глаза его сияли при виде каждого нового клинка. Ильнайре, я помню, как ты делала стрелы и пела... Я же нашла себе дело на кухне и тем была довольна, пока Келегорм не попросил меня сшить ему такую кожаную рубаху, что носят под кольчугой: он знал, что я умею обращаться с кожей, как и все женщины нандор. И те два раза, когда он заходил ко мне, чтобы примерить рубаху, мне казалось, будто мы давным-давно супружеская пара, и как тешилась я этой игрой...
Он, кажется, тоже что-то почувствовал. Когда войско уходило, мы, остающиеся, собрались на галерее главного двора. Уже в кольчуге, опоясанный мечом, уже садясь на коня, он вскинул голову – черные пряди взметнулись и рассыпались по плечам – и нашел меня глазами, и крикнул:
– Не горюй! Я вернусь!
Братья выехали. (Войско ждало их снаружи.) Ворота закрылись. Только тут я поняла, что кто-то стоит рядом. Конечно же, это была моя соперница. В тот раз мы впервые разошлись, не наградив друг друга полными ненависти взглядами.
Потом они ушли. А мы остались. Химринг опустел. Делать стало нечего. Чего только не передумаешь, сидя целый день у окна. А если это к тому же не первый день, проведенный таким образом... Вдруг чья-то легкая рука легла мне на плечо.
– Из окна много не увидишь. Хочешь, съездим вдвоем в горы? Молча поднялись мы узким ущельем на перевал, откуда открывался вид на Ард-Гален. Говорили, когда-то это были зеленые луга. Теперь вместо них здесь была покрытая пеплом равнина, над которой нависли серые монотонные тучи без единого просвета. На этой земле не осталось ничего живого. Но пепел был изрыт бесчисленными следами копыт и ног...

* * *

Аннатель, хватит, остановись! Бесчисленные слезы наши до сих пор не осушены! Не вспоминай... Ведь и я это помню... Их запекшиеся, неперевязанные раны, их лица, черные от пыли и унижения, и горький дым погребальных костров... Казалось, они умерли тогда. И пошло время усталости и упадка – день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем...

* * *

Они отступили в Оссирианд и там поставили новый дом свой. С Химрингом не сравнить – камня взять было неоткуда, и они возвели деревянные стены на каменном основании, на высоком берегу Гелиона. Постоянно в этом доме находились только старшие двое братьев, остальных носило какими-то дальними путями; отбить шайку орков, поохотиться, съездить к гномам за металлом – любой предлог годился, лишь бы не сидеть на одном месте, не задумываться и не глядеть друг другу в глаза. Когда Келегорм все же появлялся, я боялась даже близко подходить к нему: яростным взглядом обжигал он всякого, кто видел их возвращение с поля боя, а значит, был напоминанием о позоре...
Прошла кое-как очередная занесенная снегом, долгая и тоскливая зима, и однажды братья вдруг собрались все вместе, и заперлись в комнате Маэдроса, и доносились оттуда лишь невнятные сердитые окрики да всплески гнева. Спустя несколько дней, сидя у окна с вышиванием, я услышала шум во дворе – голоса и лязг оружия. Мне почудилось, будто кто-то окликнул меня и я, почему-то предчувствуя нехорошее, поспешила выйти из комнаты и спуститься вниз.
Он уже уходил, я чудом успела застать его на лестнице.
– Ты уезжаешь? – спросила я.
– Да, мы с братьями едем в Дориат. Надо кое о чем поговорить с Диором.
Он улыбнулся. И улыбка эта была страшнее, чем оскал дикого зверя. Как искажала она его красивое лицо! У меня перехватило дыхание. Я почувствовала, как земля уходит из под ног. А еще я вдруг заметила, что одет он не для охоты, а для битвы.
Больше всего мне хотелось удержать его, остановить. У меня не было на это права. Да кто смог бы остановить его сейчас? Поэтому я просто смотрела ему в глаза. Что я там видела? Трудно сказать. Злое веселье, предвкушение скорого боя, азарт охотника, где-то глубоко внутри скрываемая от самого себя боль – все это было. А вот надежды не было.
– Я вернусь, – сказал он. И ушел.
Он не вернулся.
Как не вернулись Карантир и Куруфин.
Внешне для меня ничего не изменилось. Я по-прежнему проводила целые дни у окна и никто не мешал мне. Только работу забросила.
Почему-то не было ни горя, ни боли. Просто мир вдруг стал пустым и серым. Просто уходя он унес с собой слишком большую часть моей души.
Где он теперь? В чертогах Мандоса? Сознание отказывалось принять эту мысль – в его душе слишком много огня, слишком много жизни, а там царит скорбь и печаль... Ну почему же, почему так случилось?! Ведь все могло бы сложиться иначе! Если бы не была дана клятва. Если бы не было произнесено проклятие.
Наверное, прошло много времени. Дом над Гелионом опустел. Четверо братьев, справив тризну, оставили его и не возвращались больше. Все, кто еще мог и хотел держать оружие, ушли за ними. Немногие оставшиеся женщины поддерживали огонь в очагах, сами не зная, зачем. Как-то, поглядев на них, я вдруг вспомнила про свою соперницу с карими глазами. Бывшую соперницу. И поняла, что в душе моей не осталось ни капли неприязни к ней. А еще я вдруг ощутила странный порыв найти ее и поговорить. Почему-то мне подумалось, что во всей крепости одной ей я смогу поведать о том, что гнетет мою душу, и она поймет меня. Неужели и она вот так же угасла?
Мы встретились неожиданно. Посмотрели друг другу в глаза. И в ее душе я вдруг увидела то, чего так мучительно недоставало мне в эти страшные дни – его образ. Нетленный. НЕ светлый. Такой, каким при жизни был оставивший его.
А еще в душе ее была боль. Страшная, неизбывная. Я спросила:
– Что с тобой?
И она ответила:
– Меня душит тишина.
Тогда я, взяв ее ладонь в свою, прошептала ей на ухо: "а ты гони ее – пой!"

Так, потеряв любимого, я обрела друга, и с тех пор мы с Ильнайре неразлучны. Она поет, я же играю на струнах, и слова легко вплетаются в мелодию. В такие моменты мне кажется, что свет Лаурелина и Тельпериона озаряет внезапно сумрак, в который было погружено Средиземье до восхода Солнца и Луны, как блики звезд в тихих лесных озерах, всколыхнувшись от легкого дуновения ветра, складываются на мгновение в звезду о восьми лучах, как две совершенно разные жизни становятся одной судьбой.

* * *

А когда мы спорили перед Исходом, кто за кем последует, Ауле, единственный из Валар, остался выслушать нас, и сказал он: "Верность – опасная вещь". Я запомнила эти слова, но понять окончательно сумела, только стоя под сводами разоренного Менегрота. О Элентари, ты видишь далеко, но вряд ли тебе удается проникать взглядом сквозь толщу земли... Стонали раненые, плакали над убитыми женщины, подсыхала пролитая кровь, от дыма слезились глаза. Мне рассказали: воины Келегорма, истово ему преданные, погубили сыновей Диора. Я стояла у груды камня, рухнувшего дверного проема, у входа в зал, где остались тела их, рядом с телами тех, кого они убили, и кляла их всеми черными словами, какие нашлись; потом понадобилось лечить раненых, собирать уцелевших, решать сразу десяток неотложных задач, и я вышла из пещер к свету, к шумящему лесу, к мужу моему Келеборну и его народу, и вдруг подумалось мне: а в чертогах Мандоса всегда темно и тихо. Всегда. И во тьме этой, преступный брат мой, тень среди теней, до тебя донесется призыв рога Ороме, но ты не сможешь ответить на него, ибо не дано будет тебе более жить...
И страшно мне стало за него – и за себя, за ту ненависть, что затмила мне душу. Ведь он тоже начинал с ненависти... Над водами Сириона сижу я, следя за медлительным течением, пытаясь уловить присутствие Ульмо. Если слышишь ты меня, могучий, передай просьбу мою: пощадите его, пощадите их всех... хоть когда-нибудь!

* * *

Ранним утром вышла я из ворот Тириона, остановилась на зеленеющем склоне: не идет ли кто с запада? Сколько их уже вернулось, в скольких домах снова слышны смех и голоса, а мой дом по-прежнему тих... И Айканаро золотоволосый обнял мать, и отца, и брата. "Лучше жить с открытой раной в душе, нежели не жить вовсе", – так сказал он. Не знаю, какой бедою он ранен, но разве у сыновей моих изранено только тело? Разве души их не были сотворены столь же чуткими, как и у всех эльдар? Не любить, не творить ничего, кроме войны – не достаточное ли наказание за неразумие и излишне гордый нрав? Трижды проливали они родственную кровь, но кто считал, сколько раз проливали свою? Трудно, трудно постичь мне, в чем заключается божественная справедливость...

* * *

Тебе уже не так темно? Мрак перед глазами рассеялся немного, правда? Подними голову, оглянись. Они совсем близко, те, кого ты звал, кого тебе нужно увидеть. Позови еще раз, они откликнутся. У вас будет время подумать обо всем, достаточно времени. Вы услышите друг друга. Но никогда не узнать тебе, чьи тихие голоса склонили чашу весов...

Текст размещен с разрешения автора.

Обсуждение на форуме



return_links(); //echo 15; ?> build_links(); ?>