Диэр Повседневный витраж Печальный бардак бессонных ночей - успокаивал, создавая атмосферу неотвратимости и равнодушия. Наутро побаливала голова - и только. Зато впечатлениями и пережитыми ощущениями душа была полна на весь оставшийся день. От образа к образу... от идеи к идее. Людям свойственно ошибаться, когда они считают, что неотвратимость должна убивать, уничтожать морально, сминая и лишая воли. Это не так. Когда по-настоящему все предопределено и никуда не деться, наступает восхитительное спокойствие, несколько приправленное горечью. Он закурил, перебросив ногу через подлокотник кресла. Он всегда носил черное - ему так нравилось. Черные узкие джинсы, черная водолазка, черные ботинки... даже волосы он убирал в хвост всегда черной резинкой. Хотя, казалось бы, такие мелочи... Надо - дописывать курсовую. Ацтеки и инки не ждут. Сдавать ее надо уже к двадцатым числам месяца. А написано от силы страниц пятнадцать. Потому что внутренние диалоги склонны отвлекать, как ничто иное. О чести и смерти, о предательстве и судьбе. И это все - замысловатое порождение всего лишь одного игрового момента минувшего сезона. Когда ему в руку вцепилась незнакомая (даже по игре) девушка с маниакально горящими глазами, полными отчаяния, павшая перед ним на колени: "Спасите, сударь, он хочет обесчестить меня!" И мысли были полны только яростью и злостью на себя, когда рука непроизвольно потянулась к мечу и он вышел на поединок с собственным братом, гнавшимся за этой красоткой. Некогда было проверять, лжет она или нет. Да если даже и не лжет, брат же... только сердце не слушало. Говорило, властно и сурово говорило во весь голос: "Подлец. Насильник. Никто и звать никак..." Меч заменил разум. Честь оказалась превыше крови. Осмысленно считать, что на игру мы едем, чтобы познать то, что лежит в самой-самой глубине души. Жизнь может и не поставить в столь экстремальные обстоятельства, а иначе раскрыться - полностью, бездумно, когда порыв сильнее рассудка, не у всех получается. Самоанализ - великая вещь, но все измеряется способностью сделать. Докурив, он поморщился, щелкнул пальцами и взял тетрадь. Ацетеки ждать не могут... но они подождут. До ночи. Просто на сон останется три-четыре часа поменьше. Взяв тетрадь и перьевую ручку (момент легкости письма и "врожденного пижонства"), еще раз щелкнул пальцами, записал - "Мы играем. Это шумный и невеселый, в общем-то, карнавал. Нас пьянит сама возможность сменить обстановку. Ничего, кроме. Точно так же мы любим новые дома, когда меняем снятые комнаты. Любим - первый месяц за новизну, весь оставшийся срок - за эфемерность, за возможность потерять в любую минуту. Неизвестность завтрашнего дня точно так же опьяняет и высвобождает волю и чувства. Но большинство в этом зачем-то отказывает себе. И люди ездят на игры. Чтобы сменить обстановку. Сменить декорации. Безнаказанно побыть героем или злодеем. Безнаказанность - великий яд. Болезнь века, которой век так боится заболеть. Потому что стоит на грани. Я уходил из дома. Я сменил десятки вписок, у меня есть знакомые в бесчисленном множестве городов. Я сменил десятки чужих комнат, которые снимал; это меня научило всему, чему могло научить. Это дало мне все, что могло дать. И я вернулся домой. Поступил в институт. Чтобы сменить ситуацию, посмотреть, что изменилось здесь за эти шесть лет, чтобы почувствовать, как же за эти шесть лет изменился я сам. Как моя собственная мать боится признаться себе, что не узнает меня. И я знаю, что это ненадолго. Я уйду... я когда-нибудь уйду. Снова. Далеко или не очень. Успею закончить институт - или нет. Так надо... Мы играем. Каждая новая игра таит в себе неожиданности. Прожектор выхватывает то, что ранее скрывала тьма моего мозга. Разум боится потеряться в вихре красок и картинок, феерически сменяющих одна другую; разум молчит, разум безмолвствует. И только когда чувства напряжены, а слова нетривиальны, рождается истина. Вопросы вживания в роль, не больше и не меньше. Как все смешно. Как все взаправду - вопреки очевидному: я сменил бесчисленное количество масок, я был эльфийским золотоволосым лордом и проклятым всеми Черным Властелином; в каждой черте любой из моих масок - я был собой... в этом разгадка Игры..." Момент закончился, потерялся. Он отложил ручку. Снова закурил. Снова поморщился. Слишком часто он стал курить в последнее время, не дело оно. Легкие себе посадить легко... очаровательный каламбур. И слишком уж мало искренности в его дневниках. Словно пишутся для потомства... какой бред. Какая прелес-сть. Это напоминает его любимого Монтеня. Вообще это напоминает философов и деятелей Нового Времени. Если уж жить от образа к образу - то и черпать эти образы стоит из времен величия мира. Все, пора садится за ацетеков... ... Зазвонил телефон. Он взял трубку: - Да, слушаю... - сквозь зубы, чтобы не выронить сигарету. - Здравствуй, мельдо! - раздалось - тонко и смешливо - на том конце провода. - Ты как всегда занят? - Как ты догадалась... - язвительно, но без злости бросил он. - Представь себе, что у меня лежат недописанными курсовые по истории и коррекционной педагогике. По какому поводу я никак не могу позволить себе роскошь встречаться с кем-либо до двадцать второго числа. - Решил побыть образцовым сыном и студиозусом? - в тон язвительно ответствовали ему. - Ну-ну, - только и бросил он в ответ максимально безлично, - Ты только хотела встретиться? - Как говорят французы, любите свою любовницу: если умна - за ум, если красива - за красоту, если не то и не другое, но верна - за верность, если глупа, как пробка, страшна, как смертный грех, да еще и бегает налево - просто за то, что она есть! - насмешливо-наставительно выпалила дева. Видимо, и звонила лишь затем, чтобы сообщить ему эту цитату. - Люблю, - сказал он так, что в его голосе можно было прочесть все, что угодно - насмешку, снисходительность, даже какие-то нотки тепла, но только не любовь. - Я тебя тоже... ну звони, как "сдашься"... - и она положила трубку. "Дура, боже мой!" - беззлобно, почти бесстрастно подумал он. И снова сел за дневник. Поза, поза... да хоть обман, но не бесчестье, курсовые положительно ждут до ночи, - "Любите Ее за то, что она есть... Ее. Образ. Пламя на ладони. Бабочка, тающая в закате. Любите образ, если больше нечего любить. Если она "глупа, как пробка, страшна, как смертный грех, да еще и бегает налево". Зато она трогательна во всем, даже в своих нелепых попытках казаться декадентски-истеричной. Она слишком любит жизнь, это понятно по ее смеху. Частому и торопливому, она боится разрушить образ и показаться собой. Предстать во всей своей "красе". Стать никому не нужной. Вот она, болезнь, которой век не побоялся заболеть. Которая распространилась на все, даже на неформальные общества. Ведь это болезнь века. Времени, а не пространства... а времени покорно все. "Дух времени", "мысль времени"..." Он снова закурил, отложив дневник. Усмехнулся случайной мысли и посмотрел на руку, державшую сигарету: на среднем пальце он носил кольцо, случайно найденное на барахолке за гроши. Узкое, стальное, с надписью по ободу: "Все проходит..." "И это тоже пройдет" - тоже было на внутренней стороне кольца. Он подумал, что если бы это кольцо ему попалось пять лет назад, когда он только-только уходил в свои странствия, очарованный мечтами и надеждами, он увидел бы в этом Знак, дар небес, призыв на Путь... а сейчас это кажется ему просто очень неплохим сюжетом. Даже если это дар небес и призыв на Путь. Одно совсем не исключает другого. Эхх, говорили в минувшее воскресенье на сборе у Ингвальда, что под лавочку вышедшего в свет фильма Джексона сделали и продают кольца с гравировкой "Эш назг дурбатулук..." Вот это бы найти и купить. Было бы весело пугать народ. Потому что если носить его - броско и небрежно, с уверенностью и интригующе-завлекающим видом причастности к сакральной тайне... многие даже не поймут, что он опять развлекается ролевым моментом бытия. Начнутся расспросы, предположения, сплетни. Особенно если с великолепной усмешкой отвечать: "Да ничего особенного, купил в режиме следования общей моде..." - только в глазах при том должна быть соответствующая краткая искра, которая не останется незамеченной. Звонок в дверь оторвал его от созерцания. Он никого не ждал, но это совершенно не значило, что никто не придет. Усмехнувшись и дежурно ругнувшись, он открыл. Это был Лютик, его, с позволения сказать, ученик. Мальчик пятнадцати лет, которому так хотелось найти в тусовке "что-нибудь величественное и необыкновенное". Он писал вполне себе штампованные стихи, ну и пусть. Главное - это ухватить чувство совершенной формы. Остальное придет потом. Когда появится что сказать миру. Бывают те, кто идут иным путем. Но их мало. Как вообще мало гениев. Как вообще мало незаурядных и умных людей. "Твикс! Хватай, а не то убежит!" Ну и когда сей Лютик попросил об ученичестве, ему не было отказано. Зачем отказывать. Ему есть, чему научить. А если все игра, то к чему пышные отказы, красивые позы - "Мы не в книжке живем!"? Все игра, друзья мои. Все игра. Только на полигоне мы меняем одни маски и образы, а в жизни - другие. Театр и любовь к нему - вечная болезнь человечества. И его спасение, наверное, ибо красота воистину спасет мир. Когда-нибудь. "Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе". - Мир тебе, Лютик. - улыбаясь, с ноткой равнодушия сказал он. - С чем пришел, гость незваный? Мальчик стушевался: - Да я как обычно, Учитель... с мамкой поссорился, хотел немного посидеть где-нибудь. А на улице людно... и одиноко. Хорошо, что умеет различать такие грани. Взрослеет. - It's the our fate - to be lonely, but not alone... - усмехнулся он. - Заходи. Но учти, что я не обязан тебя развлекать, если у тебя нет ко мне какого-то конкретного разговора. Лютик сжался. Похоже, слова учителя всерьез хлестнули по мальчишке, хоть он и не думал по парню бить - так, сказал, что есть, случайно, походя. Ничего, привыкнет... если захочет и дальше общаться с ним. А парень, кажется, готов выдумать любой предлог, чтобы получить свою долю внимания. Эхх, малыш с несчастливой судьбой, как небось в школе дразнятся на него! И без того на девицу похож - домашний, хрупкий, тонкий, бледный и болезненный, так еще и волосы себе до плеч отпустил! Зато симпатично. Девочкам-эльфочкам такие нравятся. Чем он потом и научится пользоваться. Когда он поймт, что жизнь жестока и романтического хмеля в голове поубавится. - Я хотел бы поговорить с тобой, Учитель... - робко сказал Лютик, наконец-то решившись. Он закрыл за собою дверь комнаты, сел в кресло, привычно перебросил ногу через подлокотник, снова закурил, - - Слушаю тебя. - Почему я чувствую себя настолько одиноким? - Хмм. А почему ты пристаешь ко мне с подобной ерундой? - вскинуть голову, откинуть волосы с лица, внимательно и насмешливо, очень насмешливо посмотреть на парнишку, который сжимается еще больше, ему страшно, он боится потерять такого умного и сильного учителя, он должен отвечать, у него нет пути назад... как забавно. Игра ума и чувств. Но в этой игре так много истины. Покажите мне, что я делаю неправильно. Все так, как надо... и это еще смешнее. - Кого же мне спросить, кроме тебя, Учитель? - отчаянно, почти дерзко. - Себя. Такие ответы ищут в себе, ибо причина одиночества кроется в нас самих. Просто бесчисленное количество людей не отвечают нашим внутренним запросам. Нашим идеалам, если "громко" выражаться. - Не знаю... я готов принять в своем сердце любого, кто захочет найти в нем свой дом... - мечтательно протянул Лютик, глядя в потолок. - Лжешь. Себе. - равномерно, словно маятник качнулся. - Я просто не могу встретить того, кому нужно мое сердце! - И я не могу. Что из того? - Да, но у тебя есть Айра! А у меня никого нет... - У меня тоже никого нет, Лютик. Успокойся. Айра - это не всерьез. Вскользь. Так приглашают девушку на танец. Просто танец... хмм... затягивается. На месяц или полгода. Она любит не меня, а то, что надумала сама себе. Она спокойно сможет и может жить без меня. Звонила не далее чем полчаса назад, чтобы порадовать меня очередной вычитанной глупостью, и ничуть не расстроилась, когда я ей сообщил, что сегодня мы не встретимся. - Но у тебя есть я, Учитель... - Так и у тебя есть я. Ровно в той же мере. - он усмехнулся. Это забавляло его все больше и больше. Не слова лжи, но - игра. Иллюзия. Так все - мысли, чувства и события - становится ветром. Воистину, это не процесс, а состояние. Надо будет записать. - Правда... - Лютик, кажется, был в отчаянии. Ему хотелось, чтобы его пожалели, а ему с безупречной логикой доказывают, что жалеть тут нечего. Тут есть о чем поскорбеть. Конечно же. - Учитель, - с новой силой начал он, - но у тебя есть большое количество друзей и знакомых, а у меня... - Мои друзья принимают и тебя. - Да, но они - твои друзья... В первую очередь - твои. И если завтра я в чем-то провинюсь и ты меня покинешь - они тоже забудут меня... - Может, и не забудут. Если дашь понять, что ты достоин внимания. Но я тоже не родился со своими друзьями, видишь ли. Я приобретал их годами, переживая вместе не одну игру, не одну трудную ситуацию. Круг общения формируется. Кто-то остается в нем, кто-то приближается, кто-то отдаляется с годами, кто-то покидает тебя, кого-то ты отбрасываешь сам. Как змея - старую кожу. Кого-то - потому что не смог простить за что-то; кого-то - просто так, без вины, потому что он перестал соответствовать тебе, стал бессмысленным и бесполезным осколком прошлого. Ты - представитель другого поколения. Ищи своих друзей среди сверстников. Не стоит сразу пытаться стать своим в старшей компании. Дело в этом. - Да, но, Учитель... - Лютик смолк, видимо, лихорадочно соображая, на что бы еще пожаловаться. - Лютик, хватит ныть. Я и так уделил твоему нытью больше внимания, чем оно того заслуживало. Возьми книгу и почитай. Хотя бы, Ницше. Вон, видишь - "Злая мудрость"? Умная вещь... Он снова закурил, открыл тетрадь, задумался, не торопясь писать. Он и тетрадь-то, собственно, открыл, чтобы дать понять Лютику, что разговор закончен. Лютик ноет. Лютик страдает. Подростковый нормальный кризис, когда мир, который почему-то должен быть всем им обязан, подросткам этим, крапивинским героическим мальчикам, внезапно отказывается от своих обязанностей. И больно "бьет", не удовлетворяя их потребностей и запросов. Лютик, как и любой подросток, хочет "всего и немедленно". Лютик удивляется, почему это он, "великий и мудрый", везде желанный, в то время как Лютика воспринимают его бесплатным приложением. Да просто потому что умных людей любят. Увы. Или ура. Потому что когда-то он учился фехтовать. Долго и нудно. Не жалея времени и сил. Потому что читал и осмыслил много книг. Потому что постиг разные науки - от игры на гитаре и флейте до скульптурного дела, включая резьбу по дереву, выжигание, шитье и прочее. В общем-то, ничего особенного. Половину этих премудростей знает любой человек, который хочет жить самостоятельно. Остальное - уже "пижонство", обучаясь которому он лечил свои депрессии: на обучение уходило время. Если хочешь выучить два языка - ты будешь сидеть над переводами, а не над сочинением депрессивных стихов, накручивая себя все больше и больше - каждой своей строчкой. Впрочем, терпимым и мудрым он был не всегда. Прошлый его ученик, Марс, взятый им по тому же принципу, что и Лютик, ныл еще больше, когда ему было плохо и неуютно в своих "глубоких унутренних коллизиях", да еще и он хотел только фехтовать, а вот читать Бодлера в оригинале - не нужно, видите ли. Файтеры тусовке нужны... На этого субчика он уже позволял себе срываться, - "Иди прочь, бестолковая тварь, видеть тебя не желаю!" - и ничуть не жалеть потом об этом. Просто звонить по истечении недели или двух, как ни в чем не бывало. Потом - как-то раз - он Марсу не позвонил. Так они и разошлись. Игрушка наскучила игроку и больше не нуждалась в нем сама. Теперь это примитивный мальчишка, пьющий пиво раз в неделю на тусовке в кругу таких же остолопов. Когда он туда приходит, он и не смотрит в сторону былого ученика. Вполне взаимно, кстати. Не о чем жалеть. Подумав еще немного, он взял трубку и набрал номер. Сестреныш еще наверняка дома. Наверняка не ушла. Сегодня выходной... - Алло... здравствуй, малыш. Это я... Как мои дела? Да ничего особенного. Лютик у меня сидит... нет, конечно, я его не звал. Ученики - это такое явление, они сами приходят... как раз тогда, когда не нужны, ага, ага... Надо. Писать. Курсовую эту... да, опять всю ночь не спал, верно... По голосу различаешь? Уже и не поговорить с тобой скоро будет, ясновидящая моя... ну как это - ни одной тайны не утаить! Я так не могу... а приходи вечером. Я по тебе соскучился... впрочем, да, давай лучше я к тебе, ты ж одна живешь. С утра меня в институт выпинай... курсовую тогда у тебя писать буду... мгм, пока, до сегодня... Как хорошо, что Риэн все-таки есть. Любит ли он ее? Да, наверное. Грешно такую умницу не любить. Болит голова и хочется спать. Какая тут курсовая. Может, и впрямь прилечь? А то ночью вообще ничего писать не смогу. Тут уже никакие ацетеки не запомнятся. Покурить - и спать... Лютик глубокомысленно читал. Прекрасно. Значит, его можно не выгонять. Будет сидеть тихо. - Лютик, я прилягу часа на два. Не буди. Телефон не бери. Докурил, с неодобрением посмотрел на полупустую пачку, начатую утром, лег на диван. Прямо на покрывало. Отвернулся к стене. Сон не шел. Обрывочные образы и мысли мелькали в голове. Лестница... пролет. Два окурка. Ее лицо. Бледное, усталое. Ему было тогда так интересно наложить отпечаток трагичности на смешливую маску этой девочки. Он уже и не помнил, что он ей сказал такого, что она побледнела, а потом заплакала - без слов, захлебываясь, тихо. Это была моя первая возлюбленная... мы были так молоды и это было так важно!.. Ее лицо было таким усталым - от слез... Розы... никогда и ничего всерьез. Отпечатки пальцев на побеленной стене. Руки белые, отпечатки темные. Смешно... Узор, выведенный пальцами в пыли подоконника. Соприкосновение рук. Ничего не значащее... почему-то тогда от этого я почувствовал себя настолько несчастным!.. ... а потом меня забавляли мысли о твоей ревности, когда я позволял другой кормить меня с рук конфетами. А по мне так - такая ерунда. Lonely but not alone... никто из вас не нарушил моего одиночества... и от этого мне до сих пор больно - временами. Нельзя думать об этом... тогда пойдет кровь... Когда-то, когда он писал свою квенту, свой дневник в другой инкарнации, это мелькало более отчетливо - "Я вечно буду один. Одинок. Никому. Никто. Я сам, и это ничего не меняет. Сердце бабочки - в огне, во мне... Слова распяты между бумажными листами. Оконные рамы и имена... как же хочется ни к месту сказать: "Как больно..." Но я - один, один. Этот шепот услышали только стены. Новорожденные - и только новорожденные - имеют право кричать в полный голос о своей кукольной беде. Я не кричу, и что - я никто? Поэтому я и не особенно люблю детей. Наверное. Тихо... слишком тихо в чужом доме, внезапно ставшем моим. Вереница слов и понятий. И все они - ничто, когда умирает душа. Когда умирает душа, остается только ворох исписанных пергаментных листов, горящие свечи и высокое зимнее небо. Когда умирает душа, умирает любовь - с этого неба глядят такие же бессмысленные звезды, как и раньше. Они точно так же смотрели на смерть других - почему они должны делать исключение для кого-то? Даже если этот "кто-то" - я. Явь и ясность. Я - Ясность - Явь. Триада. Мольба - звезда - порок. Или порог... Небо зимнее, далекое, на которое так похожа укутанная снегом земля. На ней так легко и удобно оставлять следы. Зимнее поле позволит тебе остаться неузнанным, но не незамеченным. Следы неизбежно остаются. До первой метели, но все же... Когда умирает душа, остаются снег и сон. Тогда в сон, как в бездну, очень легко падать. Вместе с душою умирает и страх небытия. И искать в нем, в этом невозможно сумрачном сне избавления от пророчеств. Пророчества Ночи неизбежно сбываются, так или иначе. И понимаешь это только тогда, когда часы уже сказали "Поздно!" Блюз странной мертвой кемары. Кто-то, скорее мертвый, чем живой, поет во тьме высоким чистым мертвым голосом, просто ведет мелодию без слов на бесконечном дыхании - и можно заворожено слушать. Так же, как звон часов или звон мечей. В мире все похоже на соприкосновение стали со сталью. Можно жить. И даже петь. Не сожалея ни о чем, сквозь сплетения ветвей я смотрел на купол неба. Звезды... в ночи не звезды, раны. И немота затыкает рот, замыкает, не спастись, не выбраться... словно пеленою туч меня навек укрыло. Хочется молить о спасении, но я не знаю, кого. У меня своеобразные отношения с богами. На счетах мира мечется печаль - как перо на шляпке актрисы. Синь ее глаз и шорох ее речи. Она говорит, постоянно что-то нашептывая, хочется жалеть и покоряться... Льдинки слов. Просто - голубоватые прозрачные льдинки в бокале с пряным горячим напитком. На счетах мира мечется печаль. Причудливая тонкая вязь гравировки по кольцу: "Оставь пустое..." Вызревающее светлое утомление. Я хотел бы оставить в назидание потомкам - философские дневники, а не гул ветра в мертвой голове, но это уж как получается, не судите. Да и вряд ли История заглянет в наш музей карикатур, мы бабочки-однодневки, мы порывисто и ярко проживаем для себя наш бесконечный полдень. Для себя, для других немного - и совсем не для зала. А История - прекрасный режиссер и ее не интересуют бабочки. Умереть во тьме для зала. Мой мертвый голос так обреченно бьется в этом пекле, маски и лица меняются и сплетаются с невообразимой быстротой в этом кошмарном калейдоскопе, и я не знаю уже, как говорить - "Я умер"? Да, да - "Прожить, как бог, и умереть в аду". Случайные фразы, которым не суждено вплестись в канву тысячи других. Стеклянный зеленый взгляд, пенсне только усугубляет впечатление. Запотевшее окно. Свеча. Натюрморт усталости. Один из тысячи тысяч. Мой. Взлететь. Небо зовет, небо убивает бытро, без боли. Прожить, как боль... И синь твоего внутреннего света. Это иллюзорность - взмах ресниц, маленький бледный рот, судорожно дернувшийся в отвергнутом подобии очень несчастной улыбки. Движение рук, взмах белых крыльев среди цветущих кэлми... И слишком много многоточий. Да, да, случайно найденное может неумолимо восхищать. И исписанных листов становится все больше. Вязкая тишина, нарушаемая только случайными звуками издалека, тоже лишает воли. Примерно так приходят мысли. Как ангелы, которые не за нами. Синь глаз твоих... Мне жаль прощаться. Синие глаза. Большие синие глаза. Черные брови и длинные пушистые ресницы. И слезы, текущие по щекам. Отвращение внезапно и ежесекундно, но его так трудно забыть... Райанн. Почему-то твое имя я вписал в свою память, и вместе с именем теперь всегда всплывает образ прекрасной сияющей иноземки. Иллюзия, конечно, ибо память склонна приукрашивать, но какая красивая. Жаль только, что я сам - ее творец, и посему не могу в нее поверить. Наверное, скоро я признаюсь себе, что в моей судьбе все уже расписано по часам и потому неизменно. Сколько тоски в твоих письмах, Райанн. Ты можешь заразить меня ею. Только я ведь все равно не брошу все и не уеду к тебе, да и не этого ты хочешь. Да, зачем ты пишешь мне, что остригла волосы? Я буду о них жалеть. И о синеве твоих огромных глаз, обрамленных черной бахромой ресниц, теперь таких далеких, далеких. Боже, зачем ты показал мне мою Бездну? Пусть в отдалении, пусть не швырнул меня в нее, - но дал мне знать о ее существовании, дал видеть, какая она? Лучше б я этого не знал, не было же никакой необходимости. Мне было бы лучше без нее. Теперь я часто думаю об одиночестве, и зачем только? Ничего не изменилось от того, что она уехала... так ли? Возможно ли любить сразу двоих - троих, возможно ли любить, что такое любовь? Если это что-то еще, кроме полета души, кроме веры в завтрашний день-без-боли, если это что-то еще, кроме ощущения далекого неизбывного счастья, которое никогда тебя не покинет, ибо ты бесконечен... если это что-то еще, то что это такое? Я никогда не останусь одиноким... так ли? Вокруг меня всегда будут другие. Рядом со мною обязательно будет кто-то еще. Ночь." Дневники почти неотличны... и можно делать какие угодно выводы. Либо - "я сохранил себя", либо - "это мои фантазии, я пишу квенту под себя"... суть одна и та же. Мне не нужна истина... я есть и мне этого довольно. Я есть. Я был. Я учил других. В этом было и благо для них, и зло. Всего понемногу и поровну. Все иллюзия... все игра. Даже моя будущая смерть. Игры приучают нас весело умирать. Учат нас умирать за свои принципы - легко, после десятой игровой смерти в реальную уже не особо верится. Что очень хорошо... или очень плохо. Неважно. Неотлично. Неотделимо. Надо попробовать начать писать книгу притч. Притчи - лучший способ общения с миром... На этой мысли он все-таки заснул. Когда проснулся, вечерело. Лютик увлеченно читал. Горела лампа над столом. На кухне шебуршилась матушка, пришедшая с работы. Надо бы выйти к ней... Вышел. Дверь открылась и из нее выпала матушкина записка: "Тебе звонила Ариель. Перезвони этой девице." Судя по тону записки и почерку, которым она была написана, матушка явно не пришла в восторг от знакомства с Айриэлью. Уж не наговорила ли Айри матушке каких-либо ненужных вещей?.. Она может... Он потер лоб и посмотрел на часы. Ого! Шесть вечера. Скоро надо ехать к Риэн. Около девяти она начнет меня ждать. Пора заканчивать с бессонными ночами. День пропал. Проспал весь день, ничего не сделано... С этими мыслями он вышел на кухню, заварить кофе. Снял резинку, расчесал волосы на ходу, взяв гребень с подоконника. Мать посмотрела исподлобья хмуро и неласково: - Опять полуночничаешь и спишь потом весь день? А накурено-то, а накурено... хоть топор вешай. Таня, ты совсем себе здоровье погубишь... - Не учите жить... - до отвращения дежурно. Пустое сотрясение слов. Ничего не меняется. Даже нет нужды снова уходить из дома. пятница, 26 сентября 2003 г. Текст размещен с разрешения автора. return_links(); //echo 15; ?> build_links(); ?>