Всем, кому это необходимо знать. Данная повесть является не реконструкцией событий, а фантазией авторов. Никакие претензии по поводу фактических неточностей не принимаются, так как мы не ставили своей целью подражание Толкину или какое-либо соответствие духу и букве его произведений. Маргарита Тук Примула Брендибэк Осенний сад с хризантемами When love breaks up When the dawn light wakes up A new life is born Somehow I have to make this final breakthru...Now! Queen "Breakthru" Государь впервые посетил меня в самый полдень того бесконечно длинного летнего дня, когда я и приставленная ко мне свита прибыли в столицу Гондора. Во дворце нам отвели несколько больших пустых покоев, которым теперь спешно пытались придать жилой вид: расставляли легкие ширмы и перегородки и вешали занавеси. Право, это было достойное внимания зрелище. Просторная комната, полная света, льющегося в нее из нескольких вытянутых до самого потолка окон, и множество девушек в своих самых ярких платьях. Одна ползает на коленях, расстилая травяные циновки. Полы многоцветных одежд в беспорядке раскиданы вокруг нее, она наступает на них руками и коленями, досадует на то, что прическа растрепалась, и длинный локон волос все время попадает в глаза. Другая вешает занавеси, вытягивается так, что даже под ее многослойным нарядом видно какая она тоненькая. Старшая служанка - почтенная Титидан, стоит в стороне, соединив рукава, спускающиеся, как это дозволено при ее положении в доме, почти до земли. Она как будто и не видит, что происходит вокруг, но можно быть уверенным, что от ее глаз, быстрых, как у коршуна и проницательных, как у дракона, ничто не укроется. Я стояла в сторонке, любуясь зрелищем, которое могло бы привести в восхищение художника прежних лет. Молоденькие служанки были заняты пришиванием крючков к занавесу. Две сидели так тесно, что то и дело сталкивались локтями, но ленились отодвинуться подальше, третья чуть в стороне. На одной из девушек надеты бледно голубые, на другой темно-алые, на третьей одежды цвета морской воды в зимнее ненастье. Занавес между ними окрашен в прелестные бледно-синие тона. Вот девушка в зеленом взмахнула рукой, и открылась на миг пурпурная подкладка рукава - изумительное зрелище. Я так пленилась этой картиной, что все случившиеся застало меня врасплох. Со стороны, где находятся входные двери, послышались крики служанок: - Ах, нет, нет! Куда?! Куда?! Титидан, очнувшись от своего столбняка, поспешила было туда, но в комнату уже заходил высокий мужчина в простой темно-зеленой одежде. Я и подумать не могла, что это сам Государь. Его не сопровождала свита, но по тому, как он ни малейшего внимания не обратил на крики и возмущение служанок, было видно, что он имеет право войти туда, куда ему вздумается. Дальнейшие события я постараюсь описать так тщательно, как только сумеет мое перо. Это очень важно. Начну с описания Государя. Он очень высок ростом. Когда он смотрел на нас, суетящихся вокруг, у него в лице мелькнуло на миг трогательно изумленное выражение взрослого, попавшего на детский праздник. Государь одет на западный манер- в рубашку и штаны, заправленные в сапоги. Лицо, тут, как говорила одна из придворных дам нашей покойной императрицы: "мне остается только спрятаться за веером". Это лицо, которое не забывается. Оно прекрасно не красотой черт, но волей и смирением, и кротостью, и дерзостью, и открытостью ребенка, и доблестью мужчины, и мудростью старика. И еще, нет никогда мне не забыть этого, оно смеялось, это лицо, хотя у Государя разве что уголки губ слегка приподнялись, выражая усилие скрыть улыбку, да в глазах дрожали искорки. - А ведь ты не Осенняя Хризантема, - сказал он, и это были первые слова, которые я от него услышала. Что мне было делать? Государь смотрел прямо на меня. Откуда ему знать, что это возмутительно невежливо, и у меня ноги сами собой подкашиваются от смущения и страха. Я позабыла, что мне надо делать в этом случае. Все наставления вылетели у меня из головы. У себя дома я бы убежала, а здесь я даже не знала, могу ли прикрыться рукавом. Веер остался лежать среди прочих моих вещей в соседней комнате. Нелегко изображать принцессу, даже если выросла при дворе и, казалось бы, до тонкости постигла искусство этикета. Меня выручила Титидан. Она подошла бесшумно к Государю и с низким поклоном предложила ему присесть. Он на миг обернулся к ней, а я тем временем метнулась за церемониальный занавес. Там лежал веер. Какая удача! Я немедленно раскрыла его, словно тонкого шелка было недостаточно, чтоб скрыть меня от глаз Государя. Он обернулся, увидел что меня нет, и воскликнул со смехом: - Вот как! Поздно прятаться. Как твое настоящее имя? Когда я узнаю его, то, пожалуй, присяду, и мы побеседуем, пока меня не выставили отсюда. Сама не знаю, как мне удалось сладить с языком, но я проговорила: - Почему вы решили, будто я не Осенняя Хризантема? Я дочь Императора. - Да, а почему же ты не сидела за занавесом, дочь Императора? Мне нечего было сказать. Я молчала, кусая губы и надеясь, что добрые духи подскажут мне верные слова. Я понимала, что дальнейшее притворство бессмысленно. Все хитроумие первых советников нашего Императора, месяцы приготовлений и расчетов рухнули от одной моей неловкости. Я винила и укоряла себя, опасаясь, и не без оснований гнева моего Государя. Как ни далеко отсюда наши острова, но там отец и мать, и старший брат. Пусть сама я в безопасности, но как их уберечь от дворцовой тюрьмы и казни, если откроется, что я своей глупостью испортила все дело. Я была в таком смятении, что не слышала, о чем говорил мне Государь. Он, так и не добившись от меня прока, удалился, а я до самого вечера не осмеливалась показаться из-за занавеса, боясь столкнуться взглядом с узкими глазами Титидан. После того, как наш Император потерпел поражение в войне с королем Гондора и Арнора, он, как это принято среди владык Юга, выразил желание отдать королю свое дитя в качестве заложника. Государь согласился на это, и единственная дочь Императора Осенняя Хризантема, должна была отправиться на север, в белый город у Великой реки. Но (кто не поймет сердце отца) Императору было тяжело на необозримо долгий срок расстаться со своей любимой и единственной дочерью. Он долго совещался с министрами и советниками и наконец решил отправить вместо принцессы девушку, похожую на нее. Выбор пал на меня. Я помню тот день, когда двадцать девушек из семей придворных, одетые в одинаковые платья и одинаково причесанные, сидели в ряд на циновках в покоях Императора. Государь шел мимо нас, пытливо заглядывая в лицо каждой девушке. Когда он оказался возле меня, то заглянул прямо в мои глаза. Никогда на меня не смотрели с такой пронзительностью. Думаю, я побелела так, что лучшие белила на моем лице сошли бы за старую штукатурку, но сидела неподвижно, как изваяние. Император выпрямился и хлопнул в ладоши. Отец, который стоял у стены вместе с прочими, торопливо подбежал к нему. - Какая честь для тебя, достопочтенный Хёбука - с улыбкой сказал Император, соединяя кончики пальцев, - твоя дочь поедет в Гондор в качестве принцессы императорского дома. Ах, отец мой, тогда я в последний раз смотрела на тебя, как ты преклоняешь колени перед нашим государем, и по лицу твоему текут слезы. Но не думаю, что это слезы благоговейной радости, какую всякому подданному прилично чувствовать в подобных обстоятельствах. С того дня и до самого отъезда я больше не видела отца. Я жила в покоях императорского дворца, и меня день за днем учили вести себя как подобает принцессе. Мне покрывали лицо белилами, укладывали волосы в церемониальную прическу с пятнадцатью гребнями, учили держать себя за столом и читать нараспев священное писание. В эти дни я никого не видела кроме бесчисленных слуг и состарившихся на службе придворных дам, которые шипели и больно щипали меня за всякую промашку. И ради чего все это? Чтобы первыми словами Короля Гондора были: "Ты не Осенняя Хризантема"? Перед самым отъездом Император посетил меня в моем уединении. Посмотрев, как я хожу, сажусь и разговариваю, он остался доволен и сказал мне: - Веди себя достойно подданной Великого Императора и помни, что судьба твоей семьи в твоих руках. С тобой поедут знающие люди, которые смогут дать тебе совет в трудную минуту, но я и на твой ум рассчитываю. Тебе придется оправдать славу умной девушки, чтоб у меня не было повода гневаться на тебя и твоих родных. Надо ли говорить, что после такого напутствия у меня всю дорогу не шли из головы лица моих милых родителей и брата. Я даже захворала от всех этих переживаний, ведь мне и плакать было запрещено, потому что это не достойно принцессы. Я за все время пути только раза два приоткрыла полог повозки, чтоб выглянуть наружу. Вечером мне принесли поесть, но со мной никто не разговаривал. Титидан и не смотрела в мою сторону. Я, стараясь держаться тихо, как мышка, съела суп, сунула в рукав печение и скользнула к своему ложу. После многих усилий здешние огромные комнаты пробрели сходство с покоями императорского дворца. Моя спальня, например, представляла собой небольшие апартаменты, со всех сторон отгороженные ширмами. Чтобы потолок не казался несуразно высоким, вместо него был натянут полог. Две служанки немедленно явились, чтоб раздеть меня. Хорошо, что печенье я успела сунуть под подушку. Лежа в постели, я впервые с обостренной чуткостью осознала, что нахожусь в совсем незнакомом месте. Днем за всеми заботами и тревогами я не могла почувствовать это так же хорошо, как сейчас, когда ко мне сквозь открытые окна проникали необыкновенно ясные и отчетливые звуки городской жизни: говор людей, шарканье их ног и постукивание тележных ободьев по мостовой. Вдруг совсем рядом сильный молодой голос проговорил что-то на незнакомом языке, я сжалась, было, в комочек, но это, видно, стражники или молодые придворные переговаривались на галереях. И запахи здесь чужие. В нашем доме пахло деревом и бумагой, тонкими едва уловимыми ароматами высохших цветов, специй, которые добавляют в пищу, и тушью. Вот непобедимый запах, он прочно въелся во все перекрытия и стены жилища придворного сочинителя стихов. Здесь пахло камнем и, пожалуй, больше ничем, разве что большой водой от Великой Реки. Куда менее прихотливые, зато какие свежие запахи. Невольно хотелось дышать полной грудью. Я вспомнила Государя, его светлые глаза, и то, как он старался сдержать улыбку, глядя на нас. Я сама невольно заулыбалась и заснула успокоенной и почти счастливой. Мне приснился белый конь на лугу возле неширокой, чистой реки. Прекрасный сон, сулящий удачу. Следовало бы, чтоб не спугнуть доброе предзнаменование, сесть на веранде лицом к саду и помолчать, глядя, как утренний свет сменяется дневным, но где вы: сад и веранда, и любимая подушка для сидения? Государь стал навещать меня очень часто. Каждый вечер, когда свет приобретает приятные для глаз смягченные тона, он заходит к нам. Я уже наготове и сижу за церемониальным занавесом. Думаю, ему виден разве что мой силуэт позади колышущихся складок, но это не смущает его. Он разговаривает со мной на моем родном языке, забавно искажая слова. Совсем напрасный труд, ведь я понимаю Всеобщий. Впрочем, он делает так мало ошибок, что его выговор и фразы, неумелые, как у ребенка, только придают обаяние его речи. Я уже не так теряюсь в его присутствии и осмеливаюсь даже отвечать на вопросы. Он не пытается больше узнать мое настоящее имя и с тактом поддерживает мою игру. Боюсь только, что для него это не более, чем игра. - Как тебе нравится у нас? - спросил он меня во второе свое появление. Ему как всегда предложили подушку для сидения, и он послушно опустился на нее, хотя было видно, что сидеть на полу для него непривычно. Он все время переставлял свои длиннющие ноги, никак не мог удобно устроиться. Потом, наконец, нашелся, подогнул под себя одно колено, другую ногу, согнутую в колене, отставил в сторону и с облегчением оперся на руку. Я с таким интересом следила за его телодвижениями, что, признаться, совсем позабыла про вопрос. - Ну так что же? - снова спросил Государь, - благородная принцесса не в настроении продолжать беседу? Мне лучше уйти? - Ой нет-нет, - поспешно проговорила я и тут же покраснела от своей недостойной несдержанности. Но что поделать, только с Государем я чувствовала себя спокойно. Он словно ободрял и защищал меня одним своим присутствием, хотя, вот странность из тех, какими полон мир, он должен бы казаться мне нестерпимо чужим и враждебным в покоях, обставленных на привычный манер, среди моих соплеменниц. - Прошу вас остаться, - с благопристойной размеренностью сказала я спустя несколько мгновений, надеясь хотя бы таким образом сгладить мою новую промашку. Из-за моего занавеса было хорошо видно его лицо. Он с улыбкой отвернулся, как человек, которого разбирает желание рассмеяться. Ну не чудо ли этот южный шелк? С одной стороны видны лишь тени сидящих за ним людей, зато с другой он почти прозрачен, как тончайшая вуаль. - Я хотел бы, чтобы тебе понравилось у нас. Если тебе захочется погулять в саду или покататься в лодке по реке, тебе достаточно только сказать об этом капитану стражи, приставленной к твоим покоям. Мне все время казалось, что, разговаривая, Государь смотрит прямо мне в глаза. Такого, разумеется, не могло быть, но все же я, как птичка, завороженная взглядом змеи, невольно клонилась все ближе к занавесу. - Благодарю вас, - сказала я. Он огляделся вокруг, внимательно разглядывая убранство зала: наши низкие лакированные столики, подушки для сидения, богато убранный комод для женских вещей, цветы лилии в круглой вазе. - Я никогда не видел, чтобы дома обставляли подобным образом, - сказал он, - это самое небывалое жилище, в котором мне приходилось когда-либо бывать. Судя по нему, ваше отношение к жизни должно сильно отличаться от нашего? - А как обставляют ваши дома? - спросила я. - В них все больше и прочнее, и, может быть, удобней, - проговорил он, - для нас, разумеется. Стол, чтоб есть и стулья, чтобы сидеть. Все это может быть украшено резьбой и орнаментами, но все же эти предметы служат для удовлетворения наших потребностей, и мы редко обращаем на них внимание. У вас же каждый предмет, как творение художника. Должно быть, и жить среди них особое искусство? - Не знаю, - ответила я, - думаю, в ваших словах есть правда. Я хотела рассказать, как у нас в доме всегда с особым тщанием расставляли цветы, и как радовался отец, раздобыв где-то старинную жаровню для углей с орнаментом, повторяющим узор на коре грушевого дерева, но вовремя прикусила себе язык. - Вам не хотелось бы посмотреть как мы живем? - спросил Государь. Нет, - ответила я, - мне не хотелось бы показаться невежливой, входя в чужой дом без приглашения и засиживаясь так долго, что хозяева начинают зевать, прикрыв лицо веером. Несомненно, большой дерзостью было сказать это все в глаза Королю, но слишком велико оказалось искушение немного проучить его за самоуверенность, с какой он каждый вечер входил ко мне. Он сразу же понял мой намек, и я с болью увидела, как переменилось у него лицо. Оно замкнулось внутри себя, и веселые огоньки погасли в глазах. Государь поднялся и наклонил голову. - Прости меня, Осенняя Хризантема. Ах, как хотелось мне крикнуть: "Называйте меня моим именем! Я не Осенняя Хризантема!", но я молчала, и с тоской смотрела, как он уходит. Ничего меня не радовало в тот день. Я села вышивать, но скоро с досадой бросила шитье, начала писать дневник, но и это занятие быстро мне надоело. Лица людей казались мне отвратительны, у всех я вдруг стала находить множество уродливых черт, даже самые тихие голоса выводили меня из себя. Я приказала всем служанкам молчать и никому не позволила подойти ко мне, чтобы раздеть и уложить в постель. Заснула я, не раздеваясь, словно в омут упала. Первое, что я увидела на следующий день рано утром, как только открыла глаза, была скрученная в трубочку и запечатанная красной сургучной печатью записка. Я сразу поняла, что она может быть только от Государя. Я вскочила с постели и, не посмотрев даже, есть ли кто-нибудь рядом, схватила записку, сломала печать и развернула ее. Страшно подумать, что случилось бы, окажись записка от кого-нибудь другого. Должно быть, сердце у меня разорвалось от горя. Но в самом конце послания стояло имя Государя. Он приносил мне самые искренние извинения за то, что необдуманными поступками оскорбил меня и просил позволения зайти сегодня вечером. Я прижала пергамент к груди с такой силой, что он захрустел, потом принялась разглаживать его, улыбаясь, как безумная. Видел бы меня кто-нибудь в этот миг, думаю, решил бы, что меня одолевают злые духи. - Да, да, да, - шептала я, бегая по своей спальне, кружась и не выпуская из рук пергамент, - да, да, да. Конечно. Сегодня. Сегодня вечером. Удивительно, как в моей разгоряченной голове восторг сочетался с осторожностью. Ноги бесшумно носили меня по комнате, а губы шептали так тихо, что я сама не слышала своих слов. Наконец у меня закружилась голова, я едва не упала и принуждена была сесть на постель. Я тут же схватила листок бумаги и тушечницу, чтобы писать ответ. Но вот беда, Государь ведь не знает нашего письма. Эту записку наверняка писал за него секретарь. Как же можно доверить бумаге то, что мне хотелось бы, чтоб прочитали только его глаза и больше ничьи. Какая досада, что я свое время поленилась выучить западное письмо. У меня голова разламывалась, так я старалась придумать ответ, понятный только нам двоим. Служанки вошли, чтобы причесать и одеть меня, подали завтрак, а я все думала и думала. И вдруг блестящая мысль осенила меня. Я торопливо схватила лист бумаги и кисточку и нарисовала занавес, отдернутый в сторону, и брошенный на пол веер. Я сложила бумагу так, чтоб рисунка не было видно, и позвала служанку, чтоб передать ее королю. Следовало бы запечатать мое послание, но Титидан все равно вскроет записку, чтоб посмотреть, что в ней. Какая глупость, пусть смотрит, пусть об этом узнает весь дворец, главное, чтоб Государь скорее получил письмо. Когда служанка вышла, прикрыв за собой раздвижную дверь, мне вдруг стало так спокойно, как будто и не я какую-нибудь минуту назад почти в горячке торопливо водила кисточкой по бумаге. Все стало мне безразлично: отдаст ли служанка письмо, придет ли Государь еще раз. Я легла на низком помосте, позади церемониального занавеса. Ветерок из открытого окна неслышно взметнул вверх его невесомые складки, мне в лицо повеяло успокаивающей прохладой. Занавес опустился не сразу, стали видны прямоугольные пятна солнечного света на полу комнаты. Я пристально смотрела на них в сладком оцепенении, какое охватывает иногда усталых, долго плакавших детей, после того как их горе утихло. Голова моя отяжелела, и я не заметила как заснула. Пробуждение было очень приятно. Меня разбудил тихий голос Титидан, которая по всем правилам этикета приветствовала господина почтенного гостя. Я рывком села, с колотящимся сердцем, не понимая где я, и что происходит. В комнате было темно. Только что зажгли красный светильник, и его свет, разгораясь, понемногу вытеснял окружающий мрак. Проступили очертания предметов в комнате и фигура мужчины, которого Титидан почтительно усаживала перед занавесом. Он дождался, пока старшая служанка выйдет из комнаты, и проговорил: - Ты здесь, Осенняя Хризантема? - Да, - отозвалась я. - Я должен еще раз просить у тебя прощения, - тихо сказал Государь и добавил вдруг, - ты не хочешь выйти ко мне? В голосе его была такая печаль, что я невольно всем сердцем устремилась к нему. Казалось, его снедает тайная боль, на которую невозможно пожаловаться и которую нельзя исцелить. Мучаясь за него, я, тем не менее, не смела ответить. - Осенняя Хризантема, что ты делаешь, когда тебе плохо? - спросил он. - Я рисую на шелке, - ответила я, - или сочиняю стихи. Это увлекает, и я забываю про печаль. Но такие средства годятся для женщин. Они вряд ли подойдут для мужчины. Он молчал и смотрел в сторону. Ах, нет конца странностям этого мира. Величайший из Государей, окруженный людьми, готовыми умереть за него, в сердце прославляя его имя, сидит в минуту скорби в полутемной комнате с женщиной, даже лица которой он никогда не видел, и безмолвно просит о помощи. - Еще музыка прекрасное средство, - робко продолжала я, - если хотите, я поиграю вам. Может быть, мне удастся развлечь вас. - Да, - сказал он, - только выйди ко мне. - Нет, я не могу, право. Что же это будет, если я выйду, и вы увидите мое лицо. Так не годится. Я не успела договорить эти глупые слова, как он уже вскочил, подошел к светильнику и дунул на него. Пламя разом потухло, и комната погрузилась во мрак. Мне стало страшно, что он теперь подойдет к занавесу и сорвет его. Он и это мог бы сделать, порывистый и дерзкий, как избалованный ребенок, как весь его народ. Но Государь вместо этого шагнул к двери, и так рванул ее, что она застряла в пазах. - Эй, кто там! - крикнул он. Я услышала шорох одежд. К нему торопливо подбегала служанка. - Что вам угодно, господин? - проговорила она. - Принеси мою цитру и побыстрее! - крикнула я со своего места. Я боялась, что даже минута промедления подействует раздражительно на этого мужчину, который за миг от печали переходит к гневу. Цитра, обернутая в красивый платок, явилась тут же. Государь принял ее из рук служанки и, оставив девушку возиться с дверью, подошел к занавесу. - Выйди ко мне, - проговорил он снова, - я не вижу тебя. Что мне было делать? Сама принцесса Осенняя Хризантема послушалась бы этого тихого голоса. Я выскользнула из-за занавеса и в первый раз встала рядом с Государем. Он показался мне настоящим великаном. Я даже до плеча его не доставала. Он, все еще держа в руках цитру, опустился на пол, и наши лица оказались друг возле друга. Я поспешила прикрыться рукавом. Тем временем служанке удалось закрыть дверь. Полоса неяркого света на полу истончилась и погасла. Мы остались одни. Меня осторожно потянули за рукав, и я села на пол. Рядом со мной сидел Государь. Я слышала его дыхание в темноте, даже чувствовала его тепло, или это показалось мне? Он взял меня за руку. Его ладонь была сухой и горячей на ощупь. Меня озноб пробрал от этого прикосновения, но, борясь с ним, по телу пробежали теплые волны, и волнение улеглось. Я решилась опустить руку, которой закрывала лицо. Глаза мои уже привыкли к темноте, и я видела все довольно отчетливо. Государь не смотрел на меня, но и не выпускал моей руки. Наконец он проговорил с еле слышным вздохом: - Поиграй мне, - и протянул цитру. Я взяла ее в руки и заиграла. Сначала "Весну в долине реки", потом "Прилет журавлей" и "Танец девушек южной провинции". Я старалась играть только радостные и нежные мелодии, которые прогоняют тоску и пробуждают надежды. Сердце знает толк в музыке. Оно радуется ей и в ответ начинает петь так нежно и кротко, что само себя исцеляет. Я играла довольно долго и отложила цитру только когда почувствовала, что пальцы у меня онемели от усталости. Давно мне не случалось играть так много. Мы снова сидели в молчании, а потом Государь сказал: - Ты не хочешь назвать мне свое настоящее имя? - Нет, - покачала я головой, - довольно и того, что я играла вам. Узнайте его сами, почтенный господин гость. Он едва слышно засмеялся и вдруг, сделав молниеносное движение, поймал меня за локти. (Все в этом человеке совершается в мгновение, само время не поспевает следовать за движениями его души). Он легко поднял меня в воздух, и я оказалась стоящей коленями на его коленях. Наши лица были так близко, что он мог бы коснуться губами моих губ. - Хорошо, моя маленькая певчая птичка, - проговорил он, - ты сама скажешь мне свое имя. Потом он бережно посадил меня на прежнее место и поднялся. Но прежде чем уходить, он быстро нагнулся ко мне и поцеловал в лоб. - Спасибо тебе, - сказал он. Я осталась сидеть на полу, слыша, как его провожают к входной двери, и чувствовала себя самой счастливой и самой несчастной женщиной на свете. Титидан с некоторых пор начала пристально взглядывать на меня. Каждый раз быстрый ее, ничего не выражающий взгляд из под выщипанных в ниточку бровей приводит меня в замешательство. Невольно задумаешься, что происходит в голове у этой женщины? К каким выводам она пришла на твой счет и что намерена сделать в следующий момент? Мне хотелось предупредить Государя, чтоб он опасался этой женщины, против змеиной, отравленной мудрости которой бессильны его отвага и честь. Есть маленький зверек с лоснящейся шерсткой и гибкими движениями, беспокойный и проворный, который вступает в единоборство с самыми опасными змеями и побеждает их. Но Государь не похож на такого зверька, он скорее благородный олень и растоптал бы змею своими копытами, если бы она не умела спрятаться от него. А маленький зверек никогда не поймается на хитрости змеи - найдет и убьет ее. Впрочем, Титидан пока ни слова не сказала мне и не препятствует нам с Государем встречаться каждый вечер. Видимо, имеет на это какие-то свои причины. - Почему вы все время приходите ко мне? - спросила я у Государя, когда мы сидели в потемках в моей комнате перед ставшим ненужным церемониальным занавесом. Я настаивала на том, чтоб во время наших свиданий лампы не зажигали. Государь думает, что я поступаю так из застенчивости, а, может быть, из гордости. Нет, причина этому куда проще. Я дорожу той близостью, которую нежно дарит нам полная темнота. Наши тела как будто растворяются в ней, мы перестаем чувствовать себя двумя разными, чужими друг другу людьми. Сколько родственного чувства есть в соприкосновении колен, а пожатие руки откровенно, как поцелуй. Нет, пускай лампы никогда не зажигают. Я и так вижу лицо Государя, и глаза мне для этого не нужны. - Почему вы все время приходите ко мне? - спросила я у него. В темноте раздался едва различимый слухом шорох, Государь, должно быть, дернул плечом по привычке, которая, насколько я могу судить, появилась у него совсем недавно. Сам не знаю, - ответил он чуть погодя, - но человек вряд ли станет часто приходить туда, где ему плохо. Может быть, это твои цветы так хорошо пахнут, что мне хочется почаще наслаждаться их ароматом. Последние слова Государь проговорил с насмешливой интонацией и, чтобы я как следует поняла, что он говорит это в шутку, взял меня за руку. - Хорошо, - кротко ответила я, - я постараюсь, чтобы у меня были самые красивые цветы во всем мире, если вам так дорог их аромат. Он тихо засмеялся: - Самые прекрасные цветы в мире цвели в Золотом Лесу. Там где вечерняя звезда никогда не уходит с небес. Государь проговорил эти слова с таким странным выражением. Кто не слышал этого, тому вряд ли скажут что-нибудь слова: тоска и нежность, и тихая печаль. Но меня это все не растрогало, а оскорбило. Или он думает, что я совсем глупа, и при мне можно говорить все что угодно? Разве я не знаю, что его жену зовут "Вечерняя звезда"?! Я вскочила так резко, что он от неожиданности отшатнулся. - Тогда ступайте туда, в Золотой Лес, - крикнула я, - зачем вы сидите у меня, если в мире найдутся цветы прекраснее?! Думаю, моя вспышка была для него полной неожиданностью. Он на секунду оцепенел, а потом в мгновение ока оказался на ногах. Я не успела понять, что происходит, как Государь схватил меня на руки. Он прижимал меня к себе, сминая мою одежду, и покрывал мое лицо поцелуями. Хотя можно ли назвать изысканным словом "поцелуй" торопливые касания сухих губ ко лбу, щекам, носу и непрерывный шепот: - Прости, прости меня, о, какой я глупец, прости меня, забудь. Он неловко обхватывал меня, прижимая боком к своей груди. Биение его сердца отдавалось мне в плечо, которое я уже совсем было собралась считать сломанным. Теперь настала моя очередь окаменеть от изумления, но, едва придя в себя, я принялась вырываться, шепча: - Пустите меня, что вы делаете?! Пустите меня немедленно! - кричать я не осмеливалась. И так, думаю, все служанки были осведомлены о том, что происходит между мной и Государем. За нашими бумажными стенами и ширмами не очень-то укроешься от чужих глаз и ушей. Обычно деликатность служит нам лучшим сторожем, но сейчас об этом даже говорить не приходится. Он послушно поставил меня на пол и отступил на шаг. - Прости меня, - сказал он еще раз, - мне все время хочется показать тебе, каков я на самом деле. Но стоит мне переступить порог твоей комнаты, и я оказываюсь совсем не тем человеком, каким меня считают и каким я сам считал себя. Я, должно быть, тебе отвратителен? Накажи меня как-нибудь, Осенняя Хризантема, прикажи мне больше не приходить. - Вы перепачкались в белилах, - тихо ответила я, - позвольте, я вытру их. Я подошла к нему, вынула из рукава платок и, привстав на цыпочки, начала отирать его лицо. На мне были сандалии на толстой подошве, и все же я едва-едва доставала до него рукой. Государь стоял тихо подле меня. Он не сделал ни движения, пока я не закончила, а потом поймал меня за руку, в которой я держала платок, и поцеловал ее. Затем он, ничего не говоря, развернулся и вышел из комнаты. Вот каков он - Государь Гондора. Кто поймет его? Государь не появлялся у меня целую неделю. Я извелась за эти дни, боясь, что он больше не придет. Сотню раз не меньше, я укоряла себя за то, что напомнила ему о жене. Как знать, может быть, он решил, что посещая меня, нарушает свой долг перед ней. Какая глупость! Разве может ее раздосадовать, если Государь хотя бы полчаса в день станет проводить у меня. Я бы даже не выходила из-за занавеса, даже не смотрела на него. Только бы знать, что он приходил вчера, придет сегодня, завтра и еще много-много дней будет навещать меня. Я ужасно похудела и осунулась от расстройства. Кожа на моем лице так пожелтела, что, когда мне по утрам накладывали белила, они выделялись жирными белыми пятнами на щеках и лбу, пока их не растирали равномерно. Целыми днями я сидела безучастно в уголке, который облюбовала для себя. Компанию мне составляла только цитра. Она теперь лечила мое сердце. Звенящий голосок ее пел, не умолкая, и все же ему лишь на короткое время удавалось утолить мою тоску. Но я не переставала надеяться. В этом доме, казалось, самые стены были полны светлым ожиданием радости. Солнце без устали било в окна, по глади Великой реки сновали лодки под белыми парусами. Даже на головокружительную высоту, на какой был возведен дворец, долетали веселые голоса моряков. Мы поначалу боялись подходить к окнам. Сверху все выглядело игрушечным: дома, корабли, люди и лошади. Дух захватывало от ветра, казалось, вот-вот сияющая бездна притянет и поглотит тебя. Но постепенно мои служанки осмелели: вовсю выколачивали подушки для сидения или, перегнувшись через подоконник, кокетничали с молодыми воинами, прогуливавшимися по галерее, расположенной ниже. Я же решалась подойти к окнам только после наступления полной темноты. Я любовалась глубокими тонами летней ночи и изобилием мерцающих огоньков внизу. Иногда по поблескивающей поверхности реки быстро скользила длинная лодка, красиво освещенная фонариками, и в ночной тишине чарующе звучали далекие переливы струн. Неделя прошла довольно быстро и беспечно. Удивительно, как почти непрерывно терзающая меня тоска сочеталась с беззаботной легкостью, с которой я просыпалась каждое утро. А однажды вечером, (удивляюсь, как со мной не случилось чего-нибудь от ошеломительно внезапной радости), я из своего уголка услышала стук в дверь и вслед за тем знакомый голос, осведомляющийся у служанки, не сплю ли я. Я, вся в упоении восторга, метнулась за занавес. У нас давно уже превратилось в игру мое нежелание выйти из-за занавеса и старания Государя все же заставить меня сделать это. Государь вошел в комнату и, не дав Титидан похлопотать вокруг себя, закрыл дверь. На руках у него лежал великолепный букет белых цветов с длинными стеблями и крупными чашечками. - Прости, что не был у тебя так долго, - проговорил Государь, наклонив голову, - я принес цветы, чтобы хоть немного загладить свою вину. У нас в городе ты их не встретишь, они растут много западнее, в Нимрасе, у горных ключей. Выйди ко мне, и я отдам их тебе. - Положите на столик, - попросила я. - О, нет, я отдам их только тебе в руки, - похоже, он был сегодня расположен шутить. Я очень любила, когда Государь пребывал в таком настроении. Невольно и я поддалась этому. Мне захотелось нарушить устоявшийся порядок наших свиданий. Я нашарила подле себя веер, сказала: - Хорошо, я иду. И вышла из-за занавеса, старательно прикрывая лицо. Государь отдал мне букет, и я предложила ему присесть. Мы опустились на подушки. Я придерживала цветы одной рукой, в другой был веер. Удивительно, как сумели доставить их такими свежими. Цветы ничуть не завяли и не помялись. От них исходил сильный, кружащий голову аромат. Их белые венчики радовали глаз безупречным изяществом. Пока я любовалась цветами, Государь внимательно смотрел на меня. - Я рад, что сумел угодить тебе, - проговорил он, - я боялся, что ты рассердишься за мое долгое отсутствие и не захочешь меня видеть. - Как я могу сердиться на вас, - искренне ответила я и добавила, - вы забываете, что я ваша заложница, и вы вольны распоряжаться мной. Что говорить, ведь вы должны будете убить меня, если наш Император нарушит условия мира. Мне показалось, что он не понял меня. Государь нахмурился и пристально посмотрел в мою сторону. - Должен убить тебя, - повторил он, - а кого я должен буду убить потом? Свою дочь? Мы замолчали. Я терзалась от чувства неловкости за сказанное, а он глядел в пол. - Мне нравится думать, что ты моя дочь, - сказал наконец Государь, - ты не обидишься на меня за эти слова? Я хотела спросить, к чему тогда эти поцелуи и объятия, и прикосновения к руке, но ничего не сказала. Есть вещи, которые понимаешь сердцем. Лучше, если они не будут обличены в грубую форму слов. Я видела, что его влечет ко мне. А какое чувство тому причиной: нежность отца или супруга - не все ли равно. Государь горяч, и рано или поздно более сильное чувство одержит верх. - Я хочу посмотреть на тебя, - сказал он потом, - убери свой веер. Я и так видел тебя тогда, в прошлый раз. Твои белила в темноте ничего не скрывают. - Я знаю. - Почему же тогда прячешься от меня? - Возможность лицезреть дочь Императора слишком большая милость, чтоб расточать ее просто так. - Ах вот как?! Чем же я должен заслужить ее? - Не знаю, подумайте, цветов недостаточно. - Хорошо, тогда я выиграю ее. У меня в комнате стояла шахматная доска, на которой два миниатюрных войска уже неделю пылились друг напротив друга в ожидании рук, которые двинут вперед копейщиков и боевых слонов. Государь вскочил и принес доску. Он поставил ее так, что передо мной оказались ряды белых фигур, но я развернула доску. - Нет, Государь, давайте вспомним недавнее прошлое. Вы заслужили право носить белый цвет и начинать первым. Я не хочу, чтобы вы уступали его мне даже из расположения. - Хорошо, - сказал он, - если ты проиграешь, то мы уберем твой веер куда-нибудь подальше, а что ты потребуешь от меня, если проиграю я? Я задумалась. Тысяча соблазнительных возможностей одна непозволительный другой пронеслось у меня в голове. Но я с внутренним сожалением все же отказалась от них. - Если вы проиграете, то будете приходить ко мне каждый вечер или, уж по меньшей мере, извещать письмом, о том, что не можете прийти, - сказала я. - Вот самая приятная дань, какую когда-либо приходилось платить смертным королям! - воскликнул он. Мы начали играть. Эта игра была самой интересной и самой захватывающей из всех, в каких мне приходилось участвовать. Интерес ей придавала не боязнь проигрыша, в случае любого исхода мы оба оставались в немалом барыше, но милые уловки и безмолвный язык жестов, к которому мы вдруг начали прибегать, чтоб сказать друг другу больше того, что может выразить язык. Государь почти не смотрел на доску, только на меня. Его пальцы брали, казалось бы, случайную фигуру и небрежно переставляли ее. И все же я с досадой видела, что проигрываю. Его фигуры все плотней сжимали кольцо вокруг моих. Он искренне забавлялся игрой, моей досадой и стараниями поправить положение. Несколько раз Государь как будто случайно проносил руку над доской, и всякий раз его палец мимолетно указывал мне клетку, на которую надо поставить моего слона или офицера. И все же я проигрывала. Вот белый конь сдвинул в сторону мою королеву. Король взял в пальцы изящную фигурку из черного дерева и, к моему изумлению и восторгу, поцеловал и продолжал держать в руке. Он не отрывал от меня глаз, и у меня голова закружилась от внезапно подкравшейся сладкой истомы. Этим жестом было сказано более чем довольно, чтобы заставить трепетать мое бедное сердце. Неизвестно, чем бы закончилась наша игра, но за тонкой перегородкой хлопнули в ладоши, прося разрешения войти, и на пороге предстала Титидан. - Прошу прощения за свое вторжение, - произнесла она, почтительно потупив глаза, - но у двери два офицера требуют Государя и ни за что не желают уйти. Король поднялся, сказал: - Передайте им, что я иду. И обернулся ко мне. - До завтра, - проговорил он, доставая из-за пазухи черную королеву и отдавая ее мне в руки, - Завтра мы доиграем. Пускай слуги не трогают шахматы. Назавтра Государь появился даже раньше, чем обычно, веселый и довольный. - Ну, - почти с порога сказал он, - закончим нашу битву? - Боюсь, недолго осталось сражаться, - с напускной скромностью произнесла я. Мы снова уселись перед доской. На этот раз было видно, что ему не хочется затягивать игру. Он после нескольких ходов спихнул с доски черного короля и выжидательно посмотрел на меня. Я со смехом передала ему веер и тут же достала из рукава еще один, заранее припрятанный туда. - Э, нет, - рассмеялся он, - так мы не договаривались. - Именно так, вы сказали, что в случае поражения я отдам вам мой веер. Я выполнила свое обещание, теперь можете прятать его сколько угодно. У меня есть еще один. - Нет, мы договаривались не так, - еще раз, уже более настойчиво, проговорил он и требовательно протянул руку. Я попыталась было увильнуть от исполнения уговора, но в конце концов мне пришлось отдать ему и этот веер. Мы в первый раз смотрели друг на друга при свете. Впрочем, слой белил на моем лице являл собой самую последнюю после занавеса и веера линию обороны. - Иди сюда, - попросил он и протянул ко мне руки. - О нет, этого вы еще не выигрывали у меня, - со смехом попыталась я увернуться. - Этого я не выигрывал, это я возьму силой, - весело ответил он и, признаюсь, к немалому моему удовольствию, взял меня на руки и усадил к себе на колени. - Какая же ты маленькая, - проговорил он с ласковым удивлением в голосе, - тоненькая, точно в самом деле птичка. - Почему ты мне никогда ничего о себе не рассказываешь? - спросил он, немного погодя. - О чем я могу рассказать вам? У меня в жизни нет ровно ничего интересного. Предоставь мне судить об этом. - Тогда задавайте вопросы, а я буду отвечать на них. Он запрокинул лицо, как человек, раздумывающий над интересной загадкой, улыбка приоткрыла белые зубы. - Какие кони тебе нравятся больше: серые или вороные? - Вороные. Красивей всего вороной конь с небольшими белыми отметинами. Или с красно-коричневыми яблоками. Или с красноватым отливом, а грива и хвост белые. Очень красиво, если у вороного коня ноги белые. Он слушал меня внимательно и бережно обоими руками обнимал за плечи. Его длинные, худые пальцы перебирали складку ткани на рукаве моей верхней одежды. Мне очень захотелось рассказать ему о нашей маленькой вороной лошадке Сяку-но Йо, которую запрягают в повозку всякий раз, когда отцу надо ехать во дворец, но этого мне нельзя было сказать. - Мне нравятся серые кони, - в свою очередь сказал Государь, - Чтобы в сумерках они были почти неразличимы глазом. А грива и хвост у них, чтоб были легкие и тонкие, чтобы их шевелил даже самый слабый ветерок... Давай играть в вопросы и ответы. Я буду спрашивать у тебя, а потом ты у меня. Теперь твоя очередь задавать вопрос. - Хорошо, какой цвет вы больше всего любите? - Тс-с, никому не говори, агатово-черный, как твои глаза. Он произнес это с шутливым страхом, даже оглянулся через плечо. Черный цвет для многих людей означает "Страну огнедышащей земли", хотя для короля, потомка людей, пришедших из-за моря, уместно любить черный. - А мне нравиться густо-алый, - ответила я, - мне он вас напоминает. С чего бы это? - А какое время дня тебе больше всего нравиться? Казалось, вопросам и ответам не будет конца. Государь то прижимал меня к себе, то отстранял, как будто хотел рассмотреть внимательней. Рядом с ним время летело так незаметно, словно его и вовсе не было. Когда настала пора расставаться, уже стояла глубокая ночь. У меня не было сил сожалеть о том, что Государю пора уходить, так я устала. Мы за весь вечер так и не выбрали минутку, чтобы зажечь лампу, и комнату затопили сумерки. Я проводила его до дверей, а он на прощание наклонился и поцеловал меня. - Вы опять испачкались, - сказала я. - Где же твой платочек? Я достала свой любимый платок - алый, с белыми узорами и отерла ему лицо. - Отдай его мне, - попросил Государь, когда я окончила, - мне хочется иметь что-нибудь на память о тебе. - Неужели вы уже хотите получить прощальный подарок? - ужаснулась я. Не припомню, чтобы чьи-нибудь слова когда бы то ни было приводили меня в такое смятение. - О, нет. У нас принято время от времени делать друг другу подарки. Я без сожаления протянула ему платок. Он положил его в рукав и сказал: - До завтра. - До завтра, - ответила я и долго стояла возле самых дверей, прижимая руку ко лбу, в том месте, которого касались его губы. Я не стану утомлять читателя дальнейшим описанием моих свиданий с Государем. Такие вещи, как любовное свидание, лучше пережить, чем читать о них. К тому же многословие вредно, как в повседневной жизни, так и в литературе. Достаточно будет сказать только, что мы виделись каждый день, ничуть не утомляясь нашим обществом, даже, осмелюсь заметить, находя его все более и более приятным. Следовало бы теперь посвятить несколько страниц этой повести размышлениям о природе человеческой взаимности и о тысяче неисповедимых путей, какими приходит к человеку любовь. Но, боюсь, у меня не хватит ни мудрости, ни тонкого знания жизни, чтоб написать об этом как подобает. Поэтому я постараюсь занять читателя предметами куда менее возвышенными, зато такими, с описанием которых мое перо справится без сомнения, например, расскажу о том, как проходит мой день. А затем мы продолжим путь. Я поднимаюсь рано, когда воздух еще прохладен, и небо окрашено в пленительные бледные тона, словно на старинных миниатюрах. Не вставая с ложа, я могу видеть ласточек, которые без устали снуют туда и сюда на своих проворных крылышках, преследуя добычу - насекомых. По мере того, как поднимается солнце, небо приобретает все более насыщенный цвет, чтобы к середине дня заполыхать ослепительной синевой. Но я уже не слежу за сменой его красок. Служанки бесшумно входят в мою опочивальню, чтоб помочь мне совершить утренний туалет. Поверх исподних белых одежд я надеваю бледно голубое платье, расшитое алыми узорами, а затем - густо-синее платье с длинными рукавами, оно тоже украшено узорами - густо голубыми, точно крыло зимородка. Мне убирают волосы в прическу, которая называется "Семь ступеней совершенства". Ее прежде носили только принцессы императорского дома, а теперь и я - недостойная. Две ленты белого цвета привязаны к шпилькам и спускаются до самого пола вдоль спины. Это девичье украшение. Когда девушка становится женщиной, то складывает свои ленты в особый ларчик и хранит до самой смерти. Затем мне тщательно белят лицо и подводят глаза. При жаре, которая стоит сейчас в городе, это очень обременительная, но, к несчастью, необходимая деталь туалета. Белила приходится подновлять очень часто. Пот так и течет по лицу, растворяя их. Затем наступает время подать кушанья. На тонких рисовых лепешках источают соблазнительные ароматы кусочки мяса в остром соусе, в плошках - маринованные и тушеные овощи. Я слышала как служанки жаловались одна другой, что здесь, в Гондоре, не достать ни привычных нам приправ, ни риса. И все же блюда, которые подаются мне, ничем не отличаются от тех, что я ела дома. Думаю, Титидан заботится об этом. Больше, к стыду своему, мне нечего прибавить. День мой катится размеренно. Я иногда вышиваю что-нибудь, играю на цитре или пытаюсь сочинять стихи, подражая то одному, то другому древнему поэту. Но основное мое занятие - ожидание. Дню, кажется, конца нет, томишься и не знаешь, куда деть себя, но вот небо приобретает мягкие вечерние краски. Где-то на западе алый шар солнца неслышно скользит к верхушкам деревьев и исчезает с глаз. Из окон веет прохладой. Опускаются сумерки. Время зажечь лампы. Этот момент приобрел для меня особую волнующую прелесть. Ведь именно в это время является Государь. Девушки, неслышно ступая по циновкам, еще зажигают последние лампы, а Титидан почтительно вводит его в мою комнату. Прочь веер, долой занавес. Я бы и вовсе приказала снять его, чтоб он не напоминал о преградах между нами. Я пристально смотрю в лицо Государю, стараясь понять, чем был наполнен его день, какие события, радостные или печальные произошли с ним. По моей просьбе он как-то подробно рассказал, чем занимается в течение дня. А я пытаюсь представить себя на месте слуг, которые подают ему платье и воду для умывания. Советников, с которыми он делит стол во время трапезы, а затем занимается государственными делами. Правителей отдаленных провинций, которые приезжают к нему. Я даже его собакой хотела бы быть, чтоб спать у него в ногах, я хотела бы быть тенью его собаки. И только одного человека я не представляю вовсе. Светлую королеву. Мне нет дела до того, есть она или нет ее. Приходит Государь и, покончив с приветствиями, мы садимся ужинать. Служанка приносит миску с водой, и он ополаскивает руки, а потом вытирает их о полотенце. Затем вносят кушанья на тарелках, как это принято в Гондоре. Мне подают палочки для еды, а Государю вилку. Он с интересом наблюдал, как я беру палочками кусочки пищи и подношу ко рту. - Дай мне попробовать, - попросил он. Я хотела было позвать служанку, чтоб та принесла еще палочек, но Государь взял те, что были у меня в руках. Пристроил их в пальцах и, что чудесно, принялся есть так ловко, словно всю жизнь ими пользовался. Я даже в ладоши захлопала от изумления. Ведь чужеземцам обычно так и не удается научиться пользоваться палочками. Меня радовали эти ужины с Государем. В комнате, где разноцветные лампы бросали отсветы на циновки и изящную домашнюю утварь, так легко было вообразить себя на родине, за много миль от Гондора и королевского дворца. Но потом произошло событие, которое положило конец нашей безмятежности. Однажды Титидан захворала. Она распекала служанку за то, что та плохо выгладила дорогую шелковую одежду, выкрашенную в цвет молодых побегов, как вдруг застыла с открытым ртом и широко раскрытыми глазами, а потом со стоном повалилась на пол. Служанки бросились к ней, но бестолковой суетой и криками только ухудшили бы положение больной, не найди она в себе силы заговорить. - У меня к поясу привязан черный мешочек, достаньте его, - проговорила она, тяжело шевеля языком, как человек, который по неосмотрительности набрал полный рот горячей пищи. Черный мешочек, скрытый под многими одеждами, явился на свет. Я в это время стояла в дверях своих покоев, откуда вышла, привлеченная шумом. - Пузырек из прозрачного стекла, - снова раздался голос Титидан. Одна из служанок торопливо начала копаться обеими руками в мешочке и вскоре извлекла маленький пузырек. Титадан только один раз взглянула на него и тут же вскрикнула визгливым голосом: - Не этот, глупая ты девчонка! Мои глаза были прикованы к этой сцене, и я успела заметить, что старшая служанка метнула в мою сторону настороженный, злой взгляд. В первый раз я видела, как человеческие чувства пробиваются сквозь эту непроницаемую маску, и мне вовсе не понравилось это зрелище. Ясно было, что прозрачный пузырек не предназначался для моих глаз. Я повернулась и ушла к себе, не обременяя себя тревогами за участь Титидан, но покой был уничтожен. Есть яд, который не имеет ни вкуса, ни запаха и поначалу вроде бы не оказывает смертоносного действия, и человек живет, не ощущая никаких признаков болезни, пока однажды резко вскочив, внезапно рассердившись или обрадовавшись, не падает замертво с разорвавшимся сердцем. Я подозревала, что именно этот яд содержится в прозрачном пузырьке. Но как узнать, не использовали ли его уже против Государя? Я сидела у себя в покоях за церемониальным занавесом, впервые за много дней раздвинутом во всю ширину, и думала. Мои мысли крутились вокруг одного решения, и я собирала все свое мужество, чтоб привести его в исполнение. Наконец (прошло не более трех часов с того момента, как вокруг Титидан поднялась суматоха) я выскользнула из-за занавеса, а потом и из покоев, неслышно сдвинув в сторону обтянутую бумагой дверь. Служанки сидели все вместе и занимались какой-то работой, не осмеливаясь как обычно болтать и пересмеиваться. Видно, им приказали соблюдать строжайшее молчание. Не удостоив их взглядом, я прошла в те комнаты, которые, как я знала, были отведены старшей служанке. Титидан лежала на своем ложе в ночном одеянии. Она спала, и я могла сколько угодно всматриваться в ее лицо, сейчас, под покровом сна лишенное всех масок, некрасивое и беспомощное лицо старой женщины, злой, больной и одинокой. Белила местами осыпались, и видна была увядшая, в морщинах кожа. Но все же старая змея оставалась очень опасной. Она почувствовала мой взгляд, вздрогнула и открыла глаза. - Что благородная госпожа изволит делать в комнате своей недостойной служанки? Если ей понадобилось отдать какой-нибудь приказ, то десяток молодых и расторопных прислужниц будут счастливы угодить ей, - проговорила он, не отрывая от меня своих глаз, как всегда полных неутоленной змеиной злобы. - Титидан, я пришла говорить с тобой. Лучше тебе сказать мне всю правду, потому что я все равно узнаю ее, - негромко проговорила я. Старуха, слушая меня, запрокинула голову и глядела на меня из-под полуприкрытых век. Вот это было ее настоящее лицо. Старая служанка исчезла, на меня глядела страшная и мудрая женщина, перед которой я была не более чем дитя. - Что ты хочешь узнать? - спросила она. - Я хочу получить прозрачный пузырек из черного мешочка и узнать, не пускали ли уже в ход то, что содержится в нем? - Что ты говоришь, деточка, что такое? В прозрачном пузырьке мое лекарство. - Нет, Титидан, тебе меня не обмануть. Давай достанем твой пузырек и посмотрим что там? Я плохо разбираюсь в ядах, но думаю, узнаю тот, от которого люди умирают, рассмеявшись или заплакав. Я почти что своими глазами видела, как быстро мчатся мысли в голове Титидан в напрасных усилиях найти выход из положения. Я протянула руку. - Дай мне этот мешочек, я сама посмотрю. Я была уверена, что Титидан еще не успела перепрятать свою опасную улику. - Нет! - зашипела она, - еще чего? Да кто ты такая, чтоб требовать? Помни свое место, ты не более чем уличная девчонка, из милости к твоему никчемному отцу взятая во дворец. Как ты смеешь приказывать мне? - Титидан, я пришла не для того, чтоб выслушивать от тебя всякие глупости. Отдай мне черный мешочек, иначе, клянусь, я тебе убью. Я ухватила и выдернула из волос длинную, острую шпильку. Ее сестры уже столько раз служили оружием для убийц, действующих за задернутыми занавесками. Почему бы и этой не послужить для той же надобности. Я чувствовала себя вполне готовой к тому, чтоб убить Титидан. Я уподобилась самке оленя, когда опасность угрожает ее олененку. Кроткая в иное время, сейчас она носится кругами вокруг своего детеныша, угрожая ударами копыт любому, кто рискнет подойти ближе. Титидан по моим глазам прочитала свою судьбу. Она была слишком слаба, чтоб защищаться, ей ничего не оставалось, как признать свое поражение. Неверной рукой она отстегнула от пояса и бросила мне черный мешочек из тонкой замши. Первое, на что я наткнулась, сунув в него руку, был прозрачный пузырек с белым порошком внутри. Когда я открыла крышку, в нос мне ударил невыносимо горький запах, который исчезает только после того, как порошок оказывается в пище. Сомнений быть не могло, это тот самый яд. - Его уже пускали в дело против Государя? - спросила я. - Нет! Кому может прийти в голову такое злодейство?! В прежнее правление яд всегда держали при себе. Я до сих пор не могу отвыкнуть от старых привычек и, видно, это будет стоить мне жизни, когда я перепутаю пузырьки. - Для того, чтоб этого не произошло, я забираю пузырек с собой, - сказала я, - но, Титидан, если я заподозрю, что ты злоумышляешь против Государя - побереги тогда свою жизнь. Этот мужчина для меня дороже собственного ребенка. Я встала и вышла от Титидан. Служанки, бросив рукоделие, смотрели на меня во все глаза, но я не обратила на них внимание. Государь пришел в обычное время, и нам подали ужинать. Я старалась развлекать его беседой, хотя думала совсем не о том, о чем говорила. Мне надо было предупредить Государя о грозящей ему опасности. Пусть перестанет смотреть на нас, как на детей и вспомнит, наконец, об осторожности. - Что-то случилось? - негромко спросил меня Государь, наклонившись над столом. - Нет. Сегодня так жарко. Я себя не очень хорошо чувствую, - произнесла я, приложив кончики пальцев к губам и покачивая головой с самым горестным видом. Этим я давала ему понять, что сейчас не время для таких разговоров. Он нахмурился, но заговорил о каких-то пустяках. Ужин закончился гораздо раньше, чем обычно, и я хлопнула в ладоши, чтоб служанка пришла убрать со стола. Государь устроился на своем любимом месте, возле ширм с изображением сливовых деревьев в цвету. Он полулежал, опираясь на локоть, и занимался тем, что раскуривал свою трубку (Вот ужасный обычай, истинно варварский. Меня хватает только на очень короткое время просидеть в комнате, когда Государь курит трубку, после я кидаюсь распахивать окна, стараясь удержать слезы, которые, как от лука, так и льют из глаз.) После того как девушка удалилась, составив на поднос грязную посуду, я села рядом с Государем. Он быстро взглянул на меня тем своим особым взглядом, уловив который, понимаешь, почему его называют "Король людей". От этого взгляда не укроется ни одно, самое малое движение души. - Теперь ты можешь говорить? - совсем тихо спросил он. Вместо ответа я вынула из кармана и показала ему прозрачный пузырек с белым, поблескивающим порошком внутри. - Что это? - спросил он, протягивая руку, чтоб забрать у меня мою добычу. - Это яд, Государь мой. Увы, мои острова ближе, чем вам кажется. Будьте осторожны, - я проговорила заранее приготовленные слова и стала ждать, что теперь он скажет или сделает. Государь отложил трубку, повертел пузырек перед глазами, следя, как пересыпается белый порошок, потом попробовал снять крышку. - Осторожнее, - вырвалось у меня. - Где ты это взяла? - лицо у Государя переменилось. Оно, как всегда бывало в плохие минуты, словно замкнулось в себе. Проступили незнакомые черты, глаза стали холодными. - У моей старшей служанки. - Ладно, - он убрал пузырек к себе в карман и улыбнулся. У меня отлегло от сердца. Словно весной повеяло среди голых северных скал, - не рискуй собой ради меня, слышишь, моя маленькая подружка? Я кивнула, боясь радоваться тому, как легко разрешилась эта тягостная сцена: - Позвольте мне все же оберегать вас, Государь. А этот пузырек, позвольте, я выброшу. Он, глядя на меня смеющимися глазами, вынул его и подал мне на ладони. Теперь это был мой прежний, так искренне любимый Государь. А я боялась, что он станет подозревать нас всех и не будет, пожалуй, больше приходить. Но ничего этого, видимо, не следовало опасаться. Я подошла к окну и, размахнувшись изо всех сил, выкинула злосчастный пузырек прямо в темнеющие небеса. Он тут же пропал из глаз. Ах, если бы от иных бед можно было избавиться также легко. После этого я вернулась к Государю. Он протянул руку, чтоб обнять меня за плечи и притянуть к себе. От него сильно пахло табаком. В другое время я сочла бы этот запах ужасным, но сейчас он кружил голову не хуже дорогих духов. Я встала рядом с Государем на колени, прижалась головой к его груди и обняла обеими руками за шею. - Ну, что ты? - прошептал он, - не надо. Я никуда не денусь от тебя. Лучше поиграй мне. Слышишь? Хорошо же ты занимаешь гостя, Осенняя Хризантема. Произнося эти слова, он поглаживал меня по спине и в конце концов добился того, что я разомкнула объятия и отправились за своей цитрой. Я играла до позднего вечера, пока не пришла пора ложиться спать. Государь отправился за ширмы, туда, где было устроено ложе, а я позвала служанку, чтоб она помогла мне распустить волосы и переодеться в ночную одежду. Хотя мы и спали в одной постели уже почти неделю, но все еще стеснялись раздеваться друг перед другом. Государь предпочитает, чтоб я приходила к нему, когда уже погашены лампы и опущены ставни, несмотря на то, что между нами еще не было ничего, что обычно происходит между мужчиной и женщиной, когда они всю ночь лежат друг возле друга. Государь терпеливо ждал, пока я не закончу поправлять постель и не устроюсь возле него. Как-то поздно вечером, когда мы оба были как пьяные, проведя целый час в объятиях друг друга на застланном циновками возвышении позади церемониального занавеса, Государь спросил меня: - Ты не приютишь меня на ночь, Осенняя Хризантема? - Да, как вы пожелаете, - произнесла я, не смея поднять глаз и чувствуя, что краска заливает мое лицо и начинает полыхать даже сквозь белила. Я позвала служанку и приказала ей принести еще подушек и одеяло, но не пустила ее в комнату. Девушка сама должна приготовить постель своему мужчине, я собиралась неукоснительно придерживаться этого старинного обычая. Государь помог мне разложить подушки, а потом обошел все светильники и погасил их. В темноте теперь слышалось только наше дыхание и шорох одежд. Я поспешно распустила свои волосы и как попало побросала шпильки на пол - пусть злые духи наступят на них, если вздумают тревожить нас. Мы легли в постель. У меня сердце так и прыгало, а Государь был спокоен, как и подобает мужчине. Он притянул меня к себе и прошептал: - Какие у тебя длинные волосы. Точно у Лютиень. Ты тоже можешь обходиться без одежды? Это было сказано с шутливой и нежной интонацией. Потом мы проговорили еще немного, до тех пор, пока волнение не начало отпускать меня, а потом к моему удивлению незаметно погрузились в сон. Что за странный человек Государь. Похоже, он ложится со мной в постель из одного удовольствия спать рядом. У него своя игра - в любовь. Ему, все что мы делаем, кажется вполне невинным. И я бы до смерти обиделась на него, не люби его так сильно. И все же он странный человек. Каждый вечер, ложась в постель, мы посвящаем десяток минут болтовне, вперемешку с поцелуями, наслаждаясь новой близостью наших тел. И что же? После этого мы засыпаем, прижавшись друг к другу. А я не смей шевельнуться, потому что Государь просыпается от каждого шороха. Я об этом узнала в первую же ночь, когда вздумала поправить свою подушку. Я встала на колени и начала взбивать ее, как вдруг рука Государя легла мне на плечо, и он сказал недовольным голосом: - Ну, хватит уже. Сколько можно? - Простите меня, - испугалась я, - а вы разве не спали? - Спал секунду назад, пока ты не начала возиться. А чего еще ждать от мужчины, который сам не желает знать, чего хочет? Конечно, он просыпается от каждого моего движения и подолгу не может заснуть. Ах, нет конца странностям этого мира и людей, его населяющих. Воистину душа человека ступает в потемках неверной тропой, и сама не знает, где окажется через мгновение. Мы почти месяц делили и еду, и ложе с Государем, а он вел себя то как брат, то как отец, то как супруг, сам не понимая и не позволяя догадаться мне, кем же он хочет быть для меня. И вот в один момент он как будто очнулся. Мы лежали в постели, вдоволь по его обыкновению наобнимавшись. Он крутил в пальцах прядь моих волос и, не отрываясь, с улыбкой смотрел на меня. Как мне хотелось сказать ему: "Ах, Государь, что же вы делаете? Неужели люди Запада настолько наивны, что могут не понимать самых простых вещей? Решитесь, наконец, зачем я вам. Чтобы слушать мои рассказы и мою цитру, или для того, чтоб целовать мои щеки и губы и распускать мои волосы?" - Осенняя Хризантема, а тебе не хотелось бы иметь ребенка? - вдруг спросил он. Не знаю, как смогла я решиться на такую дерзость, видимо, эта любовь без любви взбудоражила мой дух, но я проговорила: - От того, что мы делаем, детей не бывает, Государь. - Я знаю, - ответил он и притянул меня к себе. Добрые духи благословите разум людей Запада и кротость Государя. Глаза его светят ярче звезд, а поцелуи жарче пламени. Наутро я убрала в ларец белоснежные девичьи ленты и уложила волосы в женскую прическу, заколов ее двадцатью семью шпильками. За обедом Титидан поставила передо мной маленькую бутылочку из непрозрачного стекла и проговорила: - Выпейте это. Я сразу поняла, что содержится в бутылочке, но, как не велико было желание выкинуть ее в окно, все же выпила все до капли. В этом случае Титидан права. Я тогда подумала: "Ведь у королевы до сих пор нет сына. Что если мне когда-нибудь удастся родить его? Ведь не в последний раз Государь пришел ко мне?" Мечты, одна другой несбыточней, овладевали мной. Смешно мне сейчас вспоминать те дни. Правда, в свое оправдание должна заметить, что и короля посещали подобные мысли. - Тебе бы не хотелось иметь ребенка? - снова спросил он у меня однажды утром. - О, Государь, вам достаточно сказать "да"! - пылко ответила я. Он нахмурился: - Подожди, я не понимаю, я не слишком хорошо разбираюсь во всех этих вещах. Что-то я не припомню, чтобы говорил "да", когда моя жена понесла ребенка. У вас это происходит иначе? - У нас все иначе, - ответила я, пряча глаза. Но он, конечно, все выпытал из меня. Мне пришлось рассказать ему о бутылочке, которая появляется на моем столике всякий раз, когда Государь уходит. Он помолчал некоторое время, а потом сказал нерешительным тоном: - Мне это все не нравится, Хризантема. Даже не знаю, что делать? Я села рядом с ним, и мы принялись смотреть друг на друга. Ничего лучшего в сложившемся положении невозможно было придумать. Мне хотелось сказать: "Государь, не надо печалиться, предоставьте событиям идти своим чередом. Любая текучая вода устремляется к морю. Все закончится благополучно и в полном соответствии с предначертаниями судьбы." Но сейчас надлежало говорить мужчине. Мы еще несколько минут просидели в молчании, потом Государь накрыл мою руку своей ладонью и сказал: - Хорошо. Подождем. Все реки бегут к морю. Недаром говорят, что влюбленные думают одинаково. Но вот настал конец и этому недолгому счастью. Сегодня я видела королеву Арвен. Был вечер, все двери между внутренними помещениями служанки распахнули настежь, чтоб дать доступ прохладному воздуху, а сами расположились тесной кучкой, занимаясь рукоделием и между делом перешептываясь. Я сидела в своих покоях, пытаясь написать красивое стихотворение о бледном вечернем небе и первой звезде, которая вдруг возникает там, где ее не было минуту назад. Вдруг наружная дверь распахнулась без единого стука, и на пороге предстала королева, прекрасная и грозная, как ледяная скала в океане, когда ночью огненные сполохи пляшут на всех ее гранях и сколах. То, что произошло затем, совершенно непостижимо для моей бедной головы. Верно не один, а целая сотня добрых духов, все добрые духи, сколько их не обитает на наших островах, примчались ко мне на помощь. Я встала и, не глядя на королеву, ушла за церемониальный занавес и села там, сложив руки на коленях, одну поверх другой. В душе моей была великая тишь. Я бестрепетно смотрела на королеву, как она стоит неподвижно и глядит в сторону занавеса, а потом разворачивается и уходит, не сказав ни слова. Потом комната вдруг наполнилась служанками, они столпились вокруг занавеса, за который ни одна из них не смела заглянуть, и судорожно раскрывали и закрывали рты, как диковинные рыбы. Ни одного слова я не слышала, даже ни одного звука. Потом появилась Титидан. Она выгнала служанок из комнаты, бесцеремонно (от нее всего можно ожидать) откинула занавес и дала мне подышать чем-то отвратительным из пузырька. Едкий запах словно пронзил меня насквозь, достав до мозга. Я отшатнулась и задышала изо всех сил, пытаясь избавиться от него. Мир снова вернулся ко мне во всем полнозвучьи и яркости. Но я была слабее новорожденного котенка и позволила Титидан и служанкам, которых она позвала на помощь, уложить меня в постель. Вечером ко мне пришел Государь. Видимо, отзвуки этих трагических событий докатились и до него, потому что он был мрачен, как ненастная ночь. Я уже оправилась от своего потрясения, и мне хотелось веселиться, хотя я и не смела делать этого при нем. Ведь я, что ни говори, достойно встретила королеву и теперь не боялась ее. Огромная ее сила рушилась в пустоту миллионами тонн сверкающего льда. Я чувствовала, что теплое сердце Государя стремится ко мне - скромному и незначительному мотыльку, привлеченному в дом светом лампы. Чувство это придавало мне силы и храбрость. Государь сел подле меня и некоторое время молча смотрел в пол, потом встряхнул головой, как упрямый жеребец, и сказал: - Королева уехала в Раздол. Мы тоже уедем! Собирайся, Хризантема. Мы едем в Рохан! Следующий час был в изобилии наполнен беготней служанок, пустыми корзинами, разбросанными по углам, криками, всеобщей сумятицей, позабытыми теплыми одеждами и обычной предотъездной лихорадкой, которая поражает в равной мере и уезжающего, и провожающих. Государь вышел ненадолго, чтоб уладить какие-то дела, а потом вернулся и наблюдал за тем, как укладывают последние вещи, и я дрожащей рукой накладываю белила на лицо. Потом он взял меня за руку и потайными лестницами свел на внутренний двор, где стояла крытая повозка и десяток всадников в плащах высились, как безмолвные тени. Я устроилась в повозке на мягких подушках, и возница хлестнул коней. Возок сильно тряхнуло, я повалилась на спину, безнадежно растрепав прическу. Путешествие началось. Второй раз случалось мне путешествовать так далеко, и этот раз сильно отличался от предыдущего. Тогда мне ничто было не мило. Сейчас же я радовалась каждому часу пути. Государь то ехал рядом с возницей, то скакал возле повозки на прекрасном сером коне, в точности таком, про которых он рассказывал. По ночам мы спали под одним одеялом, и я, просыпаясь, слышала у своего уха его сонное дыхание и в отдалении - хор сверчков, потрескивание сучьев в костре и тихие разговоры бодрствующих воинов. Непременно я скажу несколько слов о том, как мне нравятся эти люди. Сильные, благородные и верные, как охотничьи собаки. Как они радуются тому, что их повелитель и друг с ними. Иногда воины принимались петь, и Государь пел вместе с ними. У меня кровь быстрее бежала в жилах от этих песен. Как я жалела, что не знаю прекрасного языка северян. На привалах они сидели все вместе возле костра, а я скромно занимала место за спиной Государя на разостланной толстой подстилке, прислушиваясь к разговорам мужчин и любуясь картиной звездного неба. Здесь, в полях, звезды иные, чем в городе. Они крупные и висят низко, и каждая окружена туманным ореолом, так что не знаешь, влажные ли это испарения поднимаются вверх, или тебя подводят глаза. Воины приносили мне цветы, пытались разговаривать со мной. Однажды один из них долго ехал рядом с моей повозкой, так что я говорила, обращаясь к его тени, колышущейся на полотняной стенке. Государь сидел рядом с возницей и переводил мне слова северянина. - Он говорит, у вас на островах все девушки такие хорошенькие? - весело проговорил Государь. Я так смутилась, что не знала, как ответить. - Ну же, не бойся, - подбодрил меня Государь, - скажи что-нибудь. - Красивой делает женщину влюбленное сердце мужчины, - несмело ответила я. Государь перевел мой ответ, и оба мужчины засмеялись. Воин снова проговорил что-то на своем языке. - Он говорит, возьми меня с собой на свои острова. Если там женщины не только хорошенькие, но и мудрые, как ты, то только там надо искать себе жену. Мне очень приятно было слышать эти слова. Недавнее прошлое поблекло, словно шелковые занавески, которые целый год никто не удосуживался сдвинуть в сторону от лучей солнца. Как я радовалась, что и Государь вовсе не вспоминает о нем, всецело отдаваясь доброму колдовству дальней дороги. Путник, подъезжающий к Рохану, узнает о его приближении гораздо раньше, чем его глазам открываются необозримые травяные равнины, отшатываются во все стороны горизонты, взлетает на недосягаемую высоту небо. Страна конников дает знать о своем приближении уже от Сарн Гебир. Днем глаз начинает ловить в чистом небе над северным окаемом смутные зеленоватые отблески. Это первые предвестники лежащего впереди огромного царства травы. Ветер начинает посвистывать по степному и пахнет тысячей разных запахов. Беспокоятся и ржут кони. На третий день пути по степям вдруг видишь далеко-далеко впереди крохотные ослепительно яркие огоньки. Это горят на солнце золотые крыши дворца князей Рохана. Как ни печально, но это конец пути. Мы въехали в Эдорас поздним вечером. Князь Рохана встретил нас. Он молод, гораздо моложе Государя, а глаза, ежеминутно готовые блеснуть радостью, негодованием или озорством, делают его еще более юным. После того, как князь Рохана и Государь приветствовали друг друга, я решилась покинуть свою повозку и встать рядом с мужчинами, подле которых сама себе казалась маленькой девочкой. - Вот это Осенняя Хризантема, - сказал Государь, - А это мой друг - Йомер, правитель людей и коней на много миль окрест. Йомер, найди нам вороную лошадку с каштановыми яблоками. Осенняя Хризантема говорит, что любит только таких лошадей. - Я уже бегу искать вороную лошадку! - весело ответил Йомер и посмотрел на меня так, что я сразу почувствовала себя вернувшейся после долгого странствия домой, где меня давным-давно ожидает заскучавший друг. Я едва успела отдохнуть с дороги, как снова пришлось садиться в повозку. Когда двое мужчин встречаются после долгой разлуки, бедной женщине, затесавшейся в их общество, приходится позабыть о покое. Пока я спала в отведенной мне комнате, Государь и Йомер предавались болтовне, а, покончив с этим наиважнейшим делом, немедленно решили ехать в охотничий домик правителя Рохана, где никто не смог бы помешать им делать все, что заблагорассудится. Туда мы добирались целый день, вдоволь наглотались дорожной пыли, зато Государь как будто сто лет сбросил с плеч. Никогда я не видела его таким беспечным. И вот мы живем совсем уединенно. При нас находятся всего двое слуг, которые готовят, убирают дом и присматривают за верховыми конями. Для меня Йомер, как и обещал, раздобыл вороную лошадку с подстриженной челкой, маленькую, толстенькую, крепконогую и на диво разумную. Забавно смотреть, как важно она трусит за прекрасными скакунами Государя и Йомера, ни дать ни взять чиновник шестого ранга, недавно повышенный в чине, рядом с благородными аристократами. Если днем мужчины развлекают меня, то по вечерам мне приходится прикладывать усилия, чтоб они не скучали. Я играю им, слушаю их рассказы о Войне и делах, что творились в мире в давние годы. А однажды, когда все забавы приелись нам, и мы в растерянности смотрели друг на друга, не зная, что предпринять, мне пришла в голову одна мысль. При дворе нашего Императора был очень в чести кукольный театр. Кукол вырезали из бумаги и устраивали маленькие импровизированные представления. Я рассказала об этом Государю и Йомеру. Поначалу им моя идея не пришлась по вкусу, но вдруг Государь улыбнулся и сказал: - Я знаю, во что мы будем играть. В Войну Кольца. Йомер поглядел на него искоса и вдруг захохотал. Тут же принесли бумагу и принялись делать кукол. Их было так много, что каждому досталось несколько ролей. - Я буду Багровым Оком, - заявил Государь и так забавно скривил лицо в злобной усмешке, что мы покатились со смеху, - и еще Йомером! - Ах, вот оно что! - закричал князь Рохана, - а я тогда буду Арагорном и Йовин, и Элрондом! Мне пришлось изображать Фродо и Гэндальфа, и Владычицу Золотого Леса. Игра началась, и невозможно описать, до чего она была интересна. Саурон сам себя превзошел в коварстве и произносил перед Фродо пламенные речи, чтоб заставить его отдать Кольцо. Арагорн на все обращенные к нему реплики отвечал одним единственным словом и так невпопад, что вызывал у нас с Государем и у самого Йомера приступы хохота. Галадриэль обменивалась с Элрондом длинными посланиями и не забывала присматривать за мужем. Игра остановилась, только когда у нас животы заболели от смеха. Государь крутил в пальцах фигурку Неназываемого. Мне показалось, что он хочет что-то сказать. - Да, - проговорил он наконец, - может, и плохо так говорить, но что бы я только не дал, чтоб вернуть то время. Вот это была настоящая жизнь. - Не думаю, - ответил Йомер, - мы тогда славно повоевали, но мне бы не хотелось снова потерять Теодена. Да и других тоже. - Наверное, ты прав, - неохотно ответил Государь, - и все же чего-то мне не хватает в нашей теперешней жизни. Йомер перешел на роханский язык, которого я не понимала, и ответил Государю одним словом, после которого мужчины, недолго молчали, а потом захохотали, на глазах заливаясь краской. Больше Государя никогда не тянуло на подобные разговоры. Дневник Йомера Этим утром я проснулся очень рано, когда еще вершины Гор отливали ярко алым, а птицы издавали настолько неуверенные трели, что, казалось, они просто прочищают горлышко, чтобы залиться настоящими руладами. Меня переполняло счастье, настолько совершенное, что я даже не сознавал его как счастье, просто мне казалось, что в меня, как в пустой сосуд вливалась настоящая жизнь. И она принадлежала только мне и тем двоим, с которыми я разделял ее. Я умылся и вышел на террасу. Над дорожкой еще стелился прозрачный парок, на прибитой к земле траве лежали тяжелые капли вечерней росы, огромные пинии опустили лапы до земли, и в утреннем свете казались сделанными из тяжелого зеленого бархата. В крохотной долине, где стоит мой охотничий домик, не так холодно, как обычно бывает в горах в это время года. Днем здесь тепло, и можно ходить почти раздетым, а вода в озере, как парное молоко. Но утром прохладно, и воздух такой чистый, что от него звенит все тело. Мне сейчас хотелось только одного - вскочить на лошадь и скакать вперед, не останавливаясь, пока та лишняя сила, которая есть во мне, не выйдет паром, или я не сольюсь с этим миром в одно целое. Я вдохнул поглубже и рассмеялся от удовольствия. И услышал, как моему смеху вторит мягкий серебристый девичий голосок. Я обернулся. Осеняя Хризантема сидела на низкой подушке в дальнем углу веранды. На ней была одна из ее удивительных одежд, которые так нравились и мне, и Государю. Точнее сказать, "одна", было бы неправильным, из-под белоснежной тонкой накидки выбивались волны алого и золотистого шелка, точно такого же цвета, как рассветные вершины. Она улыбнулась мне. Ее набеленное личико было лукавым. Я тоже улыбнулся, подошел к ней и сел прямо на пол, рядом. - Ты стала совсем незаметной, или я ослеп, - мне хотелось чем-нибудь развеселить ее. К тому же за эти несколько дней я еще не совсем понял, нравлюсь ли я этой странной девушке, так не похожей на наших светловолосых красавиц. - Надо просто уметь прятаться, - сказала она серьезно, - зачем ты встал так рано, Золотоволосый, тебе приснился плохой сон? - Нет. Мне вообще редко сняться сны. Просто не мог дольше спать. И я люблю рассвет. - Государь еще спит? - Без задних ног, - рассмеялся я. - Без задних ног? - с запинкой повторила девушка, - Я не понимаю... - Ерунда. Так говорят, когда кто-то крепко спит. А почему ты зовешь меня золотоволосым? У меня есть имя, меня зовут Йомер. - Я знаю. - Она покачала головой. Мне нравилось смотреть, как причудливые шпильки, которые поддерживали ее прическу, тихонько сталкиваются и вспыхивают в утренних лучах. - Но в нашей стране имя что-то значит, а твои волосы, они такого же цвета, как пшеничное поле или светлое золото, которое добывают в наших горах. Я обязательно попрошу отца прислать мне украшение такого же цвета и подарю его тебе. Чтобы ты помнил меня. - Спасибо. Хотя, наверное, мне нечем отдарить тебя, Осенняя Хризантема, разве что я подарю тебе лошадь. - Лучше научи меня ездить на ней. - Это в любой момент. Мы помолчали. Рядом с ней лежала цитра, и девушка, опустив голову, водила тоненьким пальчиком по густо-коричневой полированной поверхности инструмента. - Я хочу кое-что спросить тебя, Йомер, сын Йомунда, - произнесла она тихо, не поднимая головы. - Если в вашей стране такие вопросы задавать нельзя, то не отвечай, но я все же спрошу. - Спрашивай, - мне хотелось увидеть ее глаза, и она подняла их на меня, когда задавала свой вопрос, чуть сдавленным голосом, но твердо: - Скажи мне, Золотоволосый, ты любишь нашего Государя? Наверное, краска залила мне щеки, но я ответил так же ясно и твердо, глядя ей в глаза. - Люблю, - и, не знаю зачем, добавил, - тебя я тоже люблю, Осенняя Хризантема. Тут покраснела она и на секунду отвела глаза. Потом рассмеялась, посмотрела на меня кокетливо. У нее были длинные мохнатые ресницы, абсолютно черные, как сажа. - Слишком много мужчин меня любят, Золотоволосый. Я недостойна такой чести. Но ты мне нравишься, - она легко коснулась моей щеки и отвела с нее прядь волос. Я опять покраснел. - Слушай, - сказал я, этот разговор мне был ужасно приятен, но я так смущался, что решил закончить его. - Научи меня играть на цитре. Я немного умею играть на лютне, может, я не совсем безнадежен. - Хорошо. Когда ее пальчики легли на мою руку, а тонкие пряди, выбившиеся из прически, коснулись моей щеки, меня обдало тонким холодным ароматом каких-то цветов. Мне стало так хорошо, что я даже глаза закрыл от удовольствия. Мне казалось, что мне на руку села маленькая птичка, которая доверяет мне и совсем не боится. Я никогда не чувствовал себя настолько... мужчиной, что ли. Если с Арагорном я ощущал себя совсем юнцом, и это мне нравилось, то с ней я был взрослым воином, готовым охранять эту хрупкую девочку ценой собственной жизни. Впрочем, через несколько минут мы уже весело смеялись, потому что дело у меня не ладилось, и цитра под моими неловкими пальцами издавала жалобные звуки, похожие на блеяние ягненка. Осенняя Хризантема направляла меня, смеясь все громче. В конце концов, она совсем поникла от смеха, накрыв мою руку своей ладонью. И тут моего слуха достиг голос Арагорна. - Ты умеешь держать только меч и поводья, - сказал он весело, - Остальное тебе не по плечу. Он стоял в двери, смотрел на нас и улыбался счастливо, как улыбался бы отец или старший брат при виде играющих детей. Я встал и подошел к нему, он обнял меня и похлопал по спине, прижимаясь своей щекой к моей. А через секунду к нам подошла и она, со странной робкой смелостью втиснувшись в наше объятье, одной рукой держа за руку Государя, а другой обвивая мою шею. Так мы стояли в сверкающем утреннем воздухе, и я тогда еще подумал, что никогда не был счастливей, чем сейчас. Дни летят быстро, и каждый лениво растянут в вечность и, кажется, не кончится никогда. Мы охотились, учили Осеннюю Хризантему ездить верхом, купались в чистом и глубоком озере недалеко от нашего домика и выдумывали еще множество странных и веселых занятий, которые бы наверное, показались и моим соплеменникам, и соратникам гондорского Государя дикими и странными, если не просто ужасными. Арагорн любил и умел плавать и нырять. Он доставал со дна озера раковины, совсем как морские, закрученные, тяжелые, с отглаженной внутренней поверхностью, которая своей белизной и матовой розовостью напоминала кожу юной девушки. А один раз он достал маленький черный камень, абсолютно круглый, на свету в нем вспыхивала багровая звезда. Арагорн говорил, что здесь, очевидно, когда-то кто-то жил, что эти камни - плод человеческих рук, а не причудливое создание природы. Свои находки он справедливо разделял между мной и Осенней Хризантемой, следя, чтобы никому не было обидно. У меня их уже набрался их целый мешочек, а наша девочка жаловалась, что не может оторвать от стола плетенную шкатулку с украшениями, в которую складывала дары Государя. Я потратил несколько вечеров, чтоб вырезать для нее деревянный ларчик, украшенный изображением несущегося вскачь коня - единственное, что я умею вырезать. Сперва мы с Арагорном купались вдвоем. Осенняя Хризантема, как и полагается благовоспитанной девушке, оставалась вдалеке и наблюдала за нами из-за веера, расписанного диковинными птицами. Она строго сводила брови, глядя на то, как мы с хохотом преследуем друг друга в воде, и я пытаюсь утопить великого Государя Гондора, а он хватает меня за ноги и тянет вслед за собой. Потом она стала подходить поближе и даже мочила в воде свои белые ножки, которые у нее были такие маленькие, что обе ступни умещались на моей ладони. В конце концов она решительно объявила, что будет купаться, и что мы не смеем смотреть на нее. Она ушла дальше по берегу, за зеленые мшистые камни, и вскоре мы увидели, что она плывет к середине озера. Видна была одна голова, волосы тщательно закручены в узел на затылке, от воды и солнечных лучей они блестели как лакированные. Доплыв до середины, она вернулась на берег и, не удостоив нас взглядом, пошла в дом переодеваться. Мы видели, как она проходила мимо в своих высоких сандалиях, но решили не окликать и вообще не трогать. А то обидится и больше в воду не войдет. Но на следующий день Государь не удержался. Мы подплыли к ней очень тихо и преимущественно под водой, подождали, пока она доберется до огромного камня, выступающего из озерной глади недалеко от середины, и тут Арагорн ее схватил. Она сердито вскрикнула, и несколько секунд я смотрел, как крохотная девочка из далекой страны довольно успешно пытается утопить величайшего воителя нашего мира. В конце концов ей удалось как-то извернуться и надавить на его плечи так, что он ушел под воду. Вынырнув, Арагорн возмущенно отплевывался и отфыркивался, длинные темные волосы облепили лицо короля, он тряс головой и пытался что-то произнести, а мы совершенно неприлично хохотали, и мне даже пришлось уцепиться за камень, чтобы не утонуть. Осенняя Хризантема держалась рядом со мной. Она купалась в длинной тонкой рубашке, и ее тело в мерцающей зыби как будто сливалось с прозрачной водой. Потом ее теплая маленькая ручка обвила меня за шею, а другой она обняла уже оклемавшегося от утопления Арагорна, и мы отвезли ее на берег. Она плыла между нами, и взглянув на нее в очередной раз, я увидел, что вода смыла ее неизменные белила, и кожа у нее белая, с тонким нежным румянцем у скул, совсем как цветок яблони. Я ей об этом сказал, и мы с Государем долго уговаривали ее не белиться, чтобы мы могли любоваться этой красотой при дневном свете. Вечером мы сидели на веранде и разговаривали о всяких пустяках. Вспыхивал уголек от трубки Арагорна, а Осенняя Хризантема морщила нос от, на мой взгляд, очень приятного запаха табака. По озеру бежало жидкое сверкание лунной дорожки. Я выпил много вина за ужином, поэтому через некоторое время мне пришлось спуститься с веранды и удалиться за деревья, окружавшие дом. Дальше, в небольшой роще, уходившей в глубокое ущелье, я заметил зеленоватое яркое сияние совсем рядом с землей и, не задумываясь, пошел на свет. Когда я вернулся на веранду, держа перед собой полные ладони светящихся гнилушек, Осенняя Хризантема все так же сидела в кресле, которое мы днем вынесли на воздух, подвернув босые ножки под себя, а Государь полулежал на полу рядом, положив голову ей на колени. Она перебирала его длинные волосы, и они разговаривали в полголоса. Увидев меня с моей сияющей добычей, они тут же забыли о разговоре. Осенняя Хризантема подбежала ко мне, и в зеленоватом свете я увидел, как ее лицо сияет оживлением. - Как красиво! - воскликнула она. - Что ты хочешь с ними делать, Золотоволосый? - Не знаю, - пожал плечами я, - можем что-нибудь придумать, только их надо куда-то сложить. - Они похожи на звезды, правда? - сказал Арагорн. - Я придумала! - воскликнула Осенняя Хризантема, - подождите меня. Через минуту она вернулась и принесла два платка: черный и белый. На белый я сложил гнилушки, а черный она расстелила прямо на полу и прижала его края камнями. - Мы сделаем звездное небо, - сказала девушка торжествующе, - Прямо здесь на полу. - И опустилась прямо на гладкие доски с той чарующей грацией, которая так восхищала меня в нашей гостье. Сначала мы выкладывали наше небо. Я лежал на животе и спорил с Арагорном, который, сидя рядом со мной, расставлял светящиеся точки с размахом истинного дунадана. Попутно мы объясняли Хризантеме, как называется какое созвездие и почему. Она слушала нас с пристальным неослабевающим вниманием. Мне казалось, что Осенней Хризантеме не просто интересны наши незамысловатые предания, она словно сопоставляла или выстраивала в голове нечто, что позволяло ей лучше понимать нас с Бродяжником, как будто те сказки, которые мы слушали в детстве, для нее были неотъемлемой частью нас самих. Я никогда в жизни не встречал другого такого человека, который был бы так бережно внимателен к чужой жизни и чужому укладу, как она. До знакомства с Осенней Хризантемой мне и в голову не приходило, что кто-то может думать не так как я, ну разве что слуги Черного Врага. Я не знал, что многие вещи, о которых я привык думать, как о присущих всем, просто привычка и обычай моего народа, а для других народов они дики и невозможны. И наоборот. Сейчас я с ужасом думаю, что, наверное, казался ей дикарем, говорящим слишком громко и такие ужасные слова, которых она и не могла услышать у себя на родине. Но она все вытерпела от нас с Арагорном, наша маленькая храбрая птичка, она училась сама и учила нас, а мы этого даже не замечали. Как-то мы сидели с ней жарким полуднем на веранде, когда Государь ушел на свою недолгую одинокую прогулку, которые очень любил, и она показала мне на озеро. - Смотри, Золотоволосый, там где озеро сливается с горой, вода такого цвета, как бывает только в море при грозе, серая и темно-синяя, видишь? - я увидел. С тех пор я всегда обращаю внимание на то, что какого цвета, она научила меня этому. И сейчас она слушала нас, и я невольно преисполнялся уважением к собственной персоне, которая настолько интересовала нашу маленькую гостью. Потом, когда мы с Государем выдохлись, она склонилась над картой и стала легкими быстрыми движениями тонких пальцев передвигать рисунок. Когда она закончила, то я увидел все то же знакомое небо, чуть с другими контурами и расположением созвездий, от чего в его узнаваемости было что-то чужое и экзотическое. Тогда она, присев на пятки и выпрямив спину, глядя прямо перед собой, стала рассказывать нам легенды своего народа. О Ткачихе, которая соткала волшебное полотно из звездной пыли и перекинула его через все небо, чтобы дойти до своего возлюбленного. Ткань стала Млечным путем, и созвездия Ткачихи и ее возлюбленного горят на небе рядом. О злом колдуне, который полюбил прекрасную деву моря, но она сбежала от него, ушла в синюю глубь, а его багряный глаз до сих пор сияет над морем, ищет пропажу. (Багровое Око, - шепнул мне Государь, - только я не представляю себе влюбленного Саурона). В этот раз мы выбрались на охоту одни. Осенняя Хризантема сказала, что неважно себя чувствует и хочет побыть одна. "Я буду сочинять стихи, - сказала она серьезно, - это надо делать в одиночестве. Езжайте". Арагорн забеспокоился, стал говорить, что мы никуда не поедем, но она не хотела ничего слушать. Она всегда отлично знает, когда нам хочется побыть вдвоем, точно так же, как я знаю это про них с Государем и никогда не мешаю им. На крыльце я поцеловал ее в лоб, который она кротко мне подставила, а Государь долго прижимал ее к себе и нежно гладил по блестящим волосам. Мы собирались переночевать в лесу и вернуться на следующее утро. Мы настреляли дичи: птиц и несколько зайцев, видели оленя, но Государь не дал мне выстрелить. Он никогда не убивает ради забавы. Мне казалось, что и наша добыча тяготит его, в конце концов, скоро должны были подвезти припасы. Мы разожгли костер, когда уже стемнело. Поев, улеглись на расстеленные плащи и, передавая друг другу фляжку с вином, стали смотреть в огонь. Арагорн первым заговорил, и мне кажется, что этот разговор был самым странным и значимым моим разговором с великим Государем Гондора. Мне даже казалось, что он специально вытащил меня сюда, без Осенней Хризантемы, чтобы поговорить. - Хорошо тебе здесь, Йомер? - спросил он, поглядывая на меня через пламя, и его серые глаза казались мне почти черными а лицо - грубо вытесанным из камня. - Да, - совершенно искренне ответил я, - Хорошо. Я никогда не был так счастлив. - А ты никогда не задумывался, почему ты так счастлив именно здесь, со мной и с ней, а не в своем златоверхом дворце с молодой женой? Я помолчал. Я не знал, что отвечать, я был неопытен и молод, я никогда не задумывался над этим вопросом. Я просто был счастлив. Что еще нужно? - Подумай сам, - продолжал он тихо и настойчиво, щурясь от слишком яркого пламени. - Мы всегда вели себя правильно. Мы всегда исполняли то, что говорили легенды и пророчества, нашей основной добродетелью было послушание, мой непокорный Йомер. Мы слушались закона, и этим отличались от Черного Властелина и его повелителя, они ведь восстали, так? - Ну да, - ответил я, не понимая, к чему он клонит. - Мы шли прямой тропой, туда, куда нас вели, и это было нашим сознательным выбором, мы не хотели ни власти, ни золота, ни награды, а хотели только исполнения предначертанного и свободы, так? - Так. - А теперь посмотри на нас. Мы, короли свободных народов, те кто участвовал в низвержении Саурона, мы живем здесь и... - он недоговорил, я напрягся, потому что уже почти понял, что он имеет в виду. Арагорн усмехнулся, блеснув белоснежными зубами, и от этой ухмылки меня прошиб озноб. - Мы живем здесь, втроем, никого не желая видеть и ничего не желая знать, не выполняя ничего из предначертанного нам, а его еще, наверное, о-го-го сколько... Мы любим эту девочку, мы любим друг друга, а чем все это кончится? Что мы можем дать ей, кроме любви и этого призрачного уединения? Ты же не женишься на ней, Йомер? У меня упало сердце. Я опустил голову и не знал, что сказать. Я думал, что буду охранять Осеннюю Хризантему до последней капли моей крови, но кто скажет, что делать, когда не война, а просто жизнь? Арагорн вдруг оказался рядом со мной и приблизил свое лицо к моему. От его дыхания пахло вином, а глаза нехорошо блестели, каким-то шальным блеском. - Награда, - выдохнул он - Золотоволосый, вот в чем дело. Награда. И довольный произведенным впечатлением, а у меня, наверное, было совсем обалдевшее лицо, откинулся обратно. - Я не понимаю, Государь, объясни, - попросил я, хотя уже не очень-то был уверен, что не понимаю его. - Я всегда знал, что мне делать и что я делаю. По большому счету я знал, что прав. Я мог ошибаться в разных мелких вещах и с возрастом научился признавать свои ошибки, но правда была на моей стороне. Я это знал и знали все стальные. Элронд, например. Он сказал мне, что я получу Арвен только тогда, когда исполню свое предназначение, но я-то делал это все не ради того, чтобы на ней жениться! Я любил ее и хранил ей верность, но я просто шел своим путем. А пройдя его до конца, получил свою награду. - Он замолчал и отодвинулся в тень, где я совсем не видел его лица. И тогда я задал ужасный вопрос, который мучил меня давно, я смог выговорить его, наверное, потому, что не смотрел на него. - Ты любишь Светлую королеву, Бродяжник? Он вынырнул из тени, как игрушечный дракон из коробки. Взмахнул руками. - Люблю ли я ее?! Конечно! Я ее люблю! Обожаю! - он опять усмехнулся, - но понимаешь, я очень люблю звезды. Я готов смотреть на них часами и не спать всю ночь. Но тебе же не приходит в голову поймать одну из них и лечь с ней постель, да? Звезда никогда не сможет того, что живой человек. Не обидится, не рассмеяться просто так, не надает тебе по щекам, когда ты ведешь себя, как дурак. Вот и она тоже этого не может. Она, как морозный узор на стекле, очень красив, но его нельзя потрогать, если не хочешь получить просто лужу грязной воды. Она моя жена, у нас есть ребенок, но она дальше от меня, чем все звезды на свете. Сперва я этого не понимал, потому что жил, так как раньше, шел своей дорогой, делал то, что нужно, а потом появилась эта проклятая девчонка и совсем все перемешала, - он помолчал минуту, потом рассмеялся мягко, - Только теперь меня не проведешь, я все понял. Я сделал то, что был должен. К чему был предназначен. А теперь я знаю, что я хочу. - И что? - спросил я, едва справившись с дрожью в голосе. - Ее. Тебя. Свою жизнь. Обратно. Не судьбу, не предопределение, а свою жизнь. Мне все равно, какая она. Мне все равно, правильно ли то, что делаю тут, с вами... Это моя жизнь. И я делаю с ней то, что хочу. Знаешь... - продолжил он, рассеянно вынимая из пламени ветку и любуясь язычком рыжего пламени, плясавшим поверх алого уголька, - мне всегда очень нравились хоббиты. Особенно Фродо. Вот он бы меня понял. Он как-то с самого начала все понимал. У него жизнь была отдельно, а долг - отдельно, он знал все про свою жизнь, был готов отдать ее, но она у него - была. И когда он шел на Ородруин, он не думал ни о своем праве, ни о свободных народах, ни о чем таком. Он просто волок свою ношу, как мог. Вот и все. А мне все казалось, что долг - это и есть моя жизнь и другой никогда не будет. А потом появилась она и я... - Что? - я был просто заворожен его откровенностью. - Я просто захотел ее получить, потому что она была совсем другая. Не из нашей сказки, понимаешь. Ей было все равно, чей я там потомок. И что я кому должен, потому что происхожу из рода Исилдура. А если я был что-то должен ей, то это был мой собственный долг. Я сперва совсем ничего не понимал. Думал, что меня влечет к ней, как красивому ребенку, что она могла бы быть моей дочерью, что я люблю свою жену и что я, вообще, рыцарь Запада. Это она, девчонка, в десять раз меня младше понимала, что наши свидания любовные, а я все себе голову морочил, пока к ней не явилась Арвен. Она-то все поняла... - он недоговорил, нахмурился и я побоялся его расспрашивать дальше. Но тут он вскинул на меня внезапно ставшие веселыми глаза. - Ты, наверное, хочешь спросить, почему ты, да? Причем здесь ты? Я отвернулся. Да, хотел. Хотел услышать все и то, что касается меня, тоже. - Я просто всегда знал, что ты любишь меня, - сказал он прямо. - Что ты примешь меня любым. А мне нужен был человек, который любит меня ни за что. Просто так. Который все поймет. И я не ошибся. Я, наверное, ужасно покраснел, и он потрепал меня по плечу. - Ладно, - сказал он, потягиваясь, - надо кончать разговоры, а то великие Валар разгневаются. - И я опять увидел, как блеснула его улыбка. Дневник Осенней Хризантемы Как-то мне приснился чудесный сон - огромная белоснежная птица с ровной линией черных кружков на боку. У птицы не было ни головы, ни шеи, а на месте клюва, ослепительно сиял солнечный блик, словно клюв был хрустальным. Птица распахнула в обе стороны широкие скошенные крылья и опиралась на три ноги. В следующий момент что-то встало на место в моей голове, и я поняла, что вижу перед собой не птицу, а исполинский воздушный корабль. Вот он застыл, распахнув крылья, воплощенная неподвижность, слуга неведомых сил. Вот он вздрогнул, подался вперед и начал разбег, все убыстряя и убыстряя движение. Я слышу как он поет голосом сначала низким, потом все более и более высоким, и, ах, какое торжество гудит в нем. Радость благородного создания человека, тем более прекрасного, что прекрасна цель и смысл его жизнь - преодолевать извечную власть земли над своими созданиями. Вдруг резко уходит вверх его передняя часть - там, где горит солнце, а затем вдруг весь он оказывается в воздухе. Когда он так низко от земли, это кажется чудом. Его огромная масса движется так уверенно, словно нет ничего более естественного, словно для того и создан неподъемный металл, чтоб штурмовать небеса. Он набирает высоту и превращается в серебристый крестик и белоснежную клубящуюся полосу, которая медленно тает на глади небес. Вот такой мне приснился сон. Когда я рассказала его Государю и Йомеру, они выслушали меня очень внимательно и долго молчали. - Я видела все так же ясно, как вижу вас обоих, - проговорила я, - это было изумительно. - Мне кажется, я тоже уже видел такой сон, - сказал Государь, - во всяком случае, очень похожий. Мне снилась ровная, как водная гладь дорога, по которой мчались металлические чудовища. В них была сила, красота. На них тоже горело солнце, но мне все же удалось разглядеть внутри одного из чудовищ женское лицо. Все было видно так ясно. И меня так обрадовал этот сон... Государь замялся, не зная, как подобрать слова, и я закончила за него: - Словно прорвались наши бумажные небеса, и в разрыв стало видно кусочек настоящего голубого неба. - Да, - кивнул он, - Именно так. Йомер поглядел на нас обоих и ничего не сказал. Пришла пора заканчивать мое скромное повествование. Мне жаль это делать, потому что расставание с каждым своим творением подобно расставанию с близким человеком. Вы жили с ним бок о бок долгие месяцы, улыбались друг другу, вместе садились за трапезы, желали доброй ночи, и вот он должен навсегда покинуть вас. Какая тоска. Я так привыкла сидеть каждый вечер над белым листком бумаги, покрывая его ровными рядами черных значков. Работа руки таинственным образом связана с работой ума. Мысли становятся четкими и стройными, как те иероглифы, что я выписываю кистью и так легко претворяются в слова, точно изначальное их назначение в том, чтоб быть запечатленными. Я занимаю себя этими досужими размышлениями, чтоб не писать главного. Очень скоро я собираюсь уехать и вернуться на свои острова. Я хотела бы сделать это тайно, но боюсь, мне этого не удастся. В этой стране Государю служат, кажется, даже птицы и звери. Думаю, даже свою маленькую тайну, которая так досаждает мне по утрам, я не смогу скрыть, чтоб Государь ничего не узнал о ней. Как ни хорошо нам втроем с ним и Йомером, все же не может слишком долго существовать этот союз. Хотим мы того или нет - наша судьба жить порознь и лишь изредка узнавать новости друг о друге. Может быть, на иных путях, которые ждут нас после смерти, все будет по-другому. Не зря же снилась мне белоснежная птица - символ освобождения, желанная весть о грядущей радости. В конце концов, все мы - не более чем герои книги, и когда пьеса окажется оконченной, нам останется только подать друг другу руки и раскланяться: Государю Гондора и властелину Черной крепости, хозяйке Золотого Леса и хозяину "Гарцующего пони". Я надеюсь, что мы услышим приветственные крики и гром оваций из зала, скрытого в тени, но полного добрых и славных, и безукоризненно живых людей, для которых мы почтительно и с большим искусством сыграли эту пьесу. Я надеюсь, что мы в награду за наш труд будем приняты ими как равные, и, когда погаснут рампы, не исчезнем, словно тени, а останемся жить на земле. Маргарита Тук Примула Брендибэк Текст размещен с разрешения автора.