Исхэ
Жили-были люди
Элхэ Ниэннах и Иллет – с огромной благодарностью.
– ...Ланни! – звенит во дворе голос, торопливые шаги по ступеням, – смотри, что у меня!..
На маленькой ладони – раковина: голубое и белое, розовая теплая изнанка светится, кажется – и светится, словно раковина, раскрытая ладонь: "Ланни, это тебе – подарок..." – смеются из-под русой челки ясные серые глаза...
Наис погладила пальцем раковинку – еще тогда подвесила ее на прочный кожаный шнурок, да так и носит с тех пор на шее, сколько лет уже, десять, не меньше. Что же собиралась сделать? – фонарь зажечь у крыльца; и забыла, задумалась, присела у темнеющего окна: надо испечь еще хлеб и довышить узор на рубашке, пусть маленькая возьмет ее с собой в дорогу – холодно ведь ночами. Куда-то опять убежала? – обещала вернуться скоро, последний вечер дома перед расставанием, а все нет и нет. Впрочем, недолги же еще дни, самое начало весны, только снег сошел – вот и темнеет рано. А фонарь так и не зажгла, вот же – тряхнула головой, отгоняя непрошеные тревоги, и вышла на крыльцо.
– Ланни!
– Вернулась, ириннэ? А я заждалась уже – думала, так и просидишь до ночи с друзьями.
– Ну не сердись, матушка, давай помогу лучше, – улыбается, по голосу слышно, хоть и не видать почти лица.
– Что тут помогать-то, – улыбнулась в ответ и Наис, – я сама сейчас; ты проверь лучше, все ли взяла с собой, с утра-то, небось, и не вспомнишь...
Скрипнула легонько дверь, и вот уже слышно, как Нэлла напевает что-то в доме; доченька маленькая, зашлось вдруг сердце, куда же отпускать тебя, как отпустить? Дорога зовет – знала ведь, еще до того знала, как срывающимся от волнения голосом проговорила та: "...перед Артой и звездами Эа я принимаю путь Странника..." – и навернулись на глаза слезы: маленькая, как же тебя отпустить – одну? А завтра уйдет ведь – встанет пораньше, плеснет в лицо холодной водой, подхватит у дверей заплечный мешок; не забыла бы чего, правда. По дому ходить станет тихонько, разбудить боясь – да разве ж уснешь, удержишься, чтобы не посмотреть вслед из-под ресниц опущенных.
Быстро отерла ладонью глаза: ну вот еще, в самом деле – обещала ведь себе не плакать. Зажгла фонарь, повесила на место, дотянувшись на цыпочках до высоковато прибитого крючка – еще Тайо делал, он-то повыше был, вот и не рассчитал чуть. Каждый вечер, вешая фонарь, вспоминает его, почти уже без боли – отболело за столько-то лет. Нэлле пяти не было, когда ушел – так же позвала дорога, поди удержи; она и не пыталась, только вслед глядела долго, гася дурное предчувствие – а он не вернулся, а теперь так же уходит его дочь. Ох, нет, ведь обещала себе не плакать...
– Ланни! – стоит в дверном проеме, смотрит тревожно. – Ну что ты, матушка...
– Да ничего, – Наис отвернулась, еще раз провела ладонью по лицу, – иду уже, все хорошо.
* * *
...В сарае пахло яблоками, теплым деревом и сухой травой, солнечные лучи пробивались сквозь щели, подсвечивая золотом тонкую пыль. Полные яблок корзины сносили сюда весь день, чтобы сесть потом перебирать неспешно, пересмеиваясь или выпрашивая у кого из взрослых сказку. И вот, подступает уже понемногу торопливое предвечерье знака Айтии, последнюю на сегодня корзину ставит на пол Тъелле, мальчишеский голос на дворе, приближаясь, распевает:
Йутти-йулли
къолайэ ди-лаинни
тайаа-мэи,
ллиэнайэ ллиэн
ли йутти-йулли
къетта нилли
иллъе-мэи...
– и сам певец на пороге – Къор, которого чаще, впрочем, зовут Къихха, за поддразнивания и веселое нахальство; оглядев рассевшихся на скамье детей, высмотрел сидящую в уголке Исилхэ и закончил смешливо:
...йутти-йулли
лариэ лэии
илэ-андо Исилхэ!*
Девочка смутилась, кто-то хихикнул; Къор же невозмутимо плюхнулся на скамью и повернулся к Тъелле:
– А сказка сегодня будет?
– Не знаю, – рассмеялась Тъелле, – как работа пойдет: если ты будешь перебирать яблоки так же скоро, как придумываешь шутки – будет сказка, ладно.
– Буду-буду, – фыркнул Къор, – ты только работу давай.
– И я буду, – обнял жену за плечи неслышно подошедший сзади Алтарн. – А ты расскажешь нам сказку, правда?..
– Ладно, – Тъелле тряхнула головой так, что запели вплетенные в косу бубенцы, – Уговорили, что ж с вами сделаешь.
...Далеко-далеко реки, что текут в Лаан Гэлломэ, впадают в озеро – оно зовется Аэллин Гэллис, Озеро Звезд. Летом в его воду часто падают звезды и превращаются в лошадей – черных, как ночь, с глазами глубокими и синими, как вода, с гривами, серебряными, как звездный свет. Едва только сумерки укроют солнце, ступают на озерную гладь ночные лошади, чтобы танцевать и спрашивать сестер своих, которые светят в вышине: "Привет, сестренки, что нового нынче на небе?.." – а те тихонько звенят в ответ, как маленькие колокольчики, и тянут к земле лучи, перебирают лошадиные гривы, заплетая в косицы.
Если притаиться у берега озера, можно увидеть иногда их танец – надо только не шуметь, они пугливы. Еще говорят, что можно с ними подружиться – тогда они расскажут тебе про далекие страны и людей, которые живут там, про невиданных зверей, цветы и травы – ведь когда-то ночные лошади были звездами и видели с высоты весь мир...
Стемнело; легким холодком потянуло в раскрытую дверь, воздух наполнился невесомым вечерним покоем. Сказка закончилась, зашевелились дети: кто-то восхищенно вздохнул, кто-то уронил яблоко, и оно покатилось под скамью. Тъелле прикрыла дверь и оглянулась – Алтарн с мальчишками ушел вперед, затихает вдалеке его спокойный голос и веселый смех Къоро; улыбнувшись, она решила спуститься к реке. Прислонилась спиной к стволу старой ивы на берегу, прикрыла глаза – как тихо кругом, и ветер умолк; совсем скоро уже зима, первый снег.
...Невдалеке вдруг послышались легкие шаги, шорох тростника, и едва различимый голос Исилхэ позвал: "Где вы, ночные лошади?..".
*Горностай-ласочка
бежит ко мне по дорожке,
напевая песню
как горностай-ласочка,
ищет ягоды для меня…
…горностай-ласочка
несет цветы для Исилхэ.
* * *
Маленькое лесное озеро – как синее оконце среди трав; вкруг стоят по берегу сосны, пахнет нагретой хвоей и смолой, тенькает в ветвях птица. На пригорке у корней старой сосны темноволосая девушка тихонько перебирает струны льалль: начала было получаться понемногу несложная мелодия, но нет, сбилась – проведя рукой по струнам, девушка отложила в сторону лютню; легко встала, сбежала к воде.
...Она и не думала сомневаться; выйдя в середину зала, спокойно и негромко проговорила то, что знала, кажется, всегда: "Я, Айолли, принимаю путь хэлгээй..." – улыбнулась едва заметно, склоняя голову. Вечером же, недолго посидев с пирующими, взяла льалль и отправилась к озеру – она часто приходила сюда, чтобы побыть в одиночестве.
С самого детства музыка казалась Айолли волшебством, чудом – отец, мастер лютни, разрешал ей смотреть, как делается очередной инструмент: тонкие гладкие дощечки для корпуса, кленовые заготовки для грифа... а потом зайдет в мастерскую Льолль, или Гэллиэн осторожно возьмет в руки новую къеллин, подкрутит колки, прислушается будто к чему-то далекому и тронет впервые струны, а они отзовутся – дождевым ли шорохом, шепотом трав, птичьей песней. В такие минуты Айолли замирала, боясь дышать, закрывала глаза, и ей казалось, будто она уплывает все дальше и дальше от своей невеликой жизни и от себя самой.
Эту маленькую льалль тоже сделал отец, принес домой однажды вечером; Гэллиэн давно заметила, как слушает музыку Айолли, спросила, кивнув в ее сторону: ну, мастер, отдашь дочку мне в ученицы? И несколько дней спустя началось учение: "Смотри, правильно лютню держат вот так... да не бойся, это не так уж и сложно!"
Она занималась старательно – просиживала до позднего вечера, снова и снова повторяя то, что не получалось; сперва болели пальцы на левой руке, потом перестали, послушна оказалась льалль, и то, что было едва уловимыми обрывками, все чаще складывалось в легкие и ясные мелодии, а к ним словно сами собой подбирались слова. Первая песня – про маленькое лесное озеро с берегами, заплетенными травой, про сосны и запах хвои летним вечером, когда кажется, что и время притихло, позабыв спешить.
Дослушав, Гэллиэн улыбнулась грустно, потом тряхнула головой, рассмеялась: "Ничего себе, выучила – послушай, это славно же как; споешь нынче вечером? У Лээнэ день рождения, соберутся все". Помолчав немного, Айолли улыбнулась в ответ: "Попробую".
На праздник и впрямь собрались, кажется, все – наперебой звучали поздравления и радостные возгласы, потом пел Льолль, потом Гэллиэн взяла лютню – а потом вдруг передала её ученице, и все взгляды обратились к ней. Айолли взяла аккорд, другой, проиграла начало мелодии, остановилась – и вернула инструмент удивленной Гэллиэн, сказав: "Давай лучше ты". Чуть спустя же незаметно вышла, присела на ступеньку крыльца – совсем светлые и теплые ночи в начале знака Тайли, тихие, как сны.
Стукнула за спиной дверь, послышались шаги, потом чьи-то руки легли на плечи – полуобернувшись, девушка увидела Льолля; спросив: "Можно?", он сел рядом с ней.
– Ну, что же ты так?
– Не знаю, – она пожала плечами. – Не получается.
– Ну да, – в голосе его слышалась добрая усмешка. – Мне Гэллиэн рассказала; говорит, песня твоя и впрямь хороша. Испугалась ты?
– Да нет, просто – не мой путь. Я не умею так, как вы – ты, Гэллиэн, Раэно... и не сумею никогда: такое или дается сразу, или нет.
Льолль вздохнул.
– Я понимаю. Но – ты уверена уже?
– Да. Если Гэллиэн нравится песня, пусть она поет – у нее и правда выйдет лучше.
Айолли улыбнулась про себя воспоминаниям, заправила за ухо выбившуюся из косы прядку, плеснула водой в лицо. Отступала понемногу жара, день клонился к вечеру; постояв еще у берега, девушка вернулась к оставленной льалль, взяла ее в руки и легко тронула струну.
* * *
-...День – вода речная, просвеченная солнцем, а ты лежишь на дне и смотришь сквозь нее вверх, тихая, медленная речная вода – день. Ночь – вода зимняя, темная и живая, звезды качаются на ней, а луна – как ладья из камня ирниэ, танцуют внутри туманной белизны теплые золотые и прозрачные голубые блики...
Обручье было красивым. Светлое серебро, а на нем – легкие штрихи гравировки: вот травы подводные переплетаются между собой, вот силуэт рыбы, вот еще один, а вот целая вереница мальков, играющих между камней, и сами камни, и песок – линия воды идет наискось по всей длине, открывая с одной стороны мир подводный, а с другой – птицы, ветви ивы, камыши качаются на ветру. Плывет-плывет лодочка, вырезанная из тонкой пластины лунного камня, падает в нее узкий ивовый листок, сорванный ветром, любопытная рыба спешит из глубины рассмотреть поближе этакое диво...
Мастер поднял голову и улыбнулся – надо же, загляделся, едва только не забыл, что стоит перед ним ожидающий ответа ученик. Гэллэр же будто и не заметил, сколько прошло времени – умолк и смотрит себе в окно, ничего не поймешь по лицу, не прочтешь мыслей в серых глазах с золотыми огоньками, совсем как в глубине лунного камня.
– Тебе стихи бы писать, – задумчиво вымолвил наконец Гэлеон. – Не пробовал?
– Нет, – Гэллэр смотрел теперь на Мастера, на серебряное обручье в его руках.
– Попробуй, как время придет, – тот прищурился, провел еще раз пальцем по поверхности, словно читая мельчайшие детали тонкого узора. – А оно придет, я думаю – со словами выходит у тебя ничуть не хуже, чем с металлами.
– Слова – как металл, – помедлив, отозвался Гэллэр. – Из слов можно сделать венец или обручье, из металла – песню; но выйдет из слов и инструмент, и струна для лютни, и нож или наконечник стрелы. Металл и слова – они похожи между собой, слово ведет сказителя так же, как ювелира – серебро или бронза.
– Да... наверное, – Мастер потер висок и улыбнулся снова. – Работа же твоя хороша – подаришь кому или себе оставишь?
– Подарю – тому, для кого оно сделано, каждая вещь ведь делается для своего хозяина. Я только не знаю еще, кто это – но узнаю и тогда подарю.
...Путник пришел в Гэлломэ осенью, в самом конце знака Айтии. Он был из квенди и говорил на певучем незнакомом языке – один только Гэллаир понимал пришедшего, случалось ему бывать на востоке, где жили соплеменники гостя. Он-то и увел к себе назвавшегося Элраном путника – языки и народы, конечно, разнятся, да вот умыться и поесть с дороги кому же не надо.
Элран был совсем юн еще и полон живого неуемного любопытства, которое и завело его в дальние северные земли, беспечного странника с флейтой за поясом. Вдвоем с Гэллаиром они гуляли по городу, и тот едва успевал переводить бесчисленные вопросы, рассказывать про Гэлломэ, Учителя, Гортхауэра – погоди, уговаривал, через день будет Нэйрэ, всех увидишь, на все посмотришь. Но гость только встряхивал головой, отбрасывая назад длинную русую челку, смеялся и спрашивал, спрашивал, старательно повторял слова ах'энн, слушал менестрелей, готовящихся к празднику, рассматривал зачарованно тонкую резьбу наличников и многоцветные витражи... Под вечер Гэллаир сказал, что должен уйти ненадолго – обещал помочь соседям; Элран кивнул и ответил, что спустится пока к реке.
Осенние вечера были уже холодны, и река в сумерках казалась засыпающей. Поплотнее завернувшись в плащ, Элран стоял у самой кромки воды и прислушивался – к птичьему крику, едва слышному плеску, шороху. Поодаль перекликались голоса: кто-то звал, кто-то медлил ответить. Покачивались едва различимые уже лодки у деревянных мостков, отзывались случайному ветру колокольчики в косах вишни, растущей у края обрыва. Элран достал из-за пояса флейту и тихонько заиграл – совсем простую мелодию, легкую и чуть грустную, живую, как весь этот удивительный вечер. Она становилась попеременно как ветер, как плеск воды и птичий крик, как ласковый смех вдали, и перезвон колокольцев вплетался в нее светлым отзвуком радости. Когда же она оборвалась, раздвинулись пряди ивовых ветвей, и кто-то произнес короткое непонятное слово, в котором Элран угадал просьбу: еще.
Когда Гэллаир вернулся и позвал юношу домой, тот хотел было сказать что-нибудь на прощание неожиданному своему слушателю, но так и не нашел слов – только рукой махнул, взбираясь наверх по склону. Незнакомец же остался по-прежнему стоять в густой тьме под ивой, почти незаметный, если не знать.
...Нэйрэ вышел ярок и весел: танцы, песни, золотое вино в чаше, разведенный к ночи большой костер, вкруг которого собрались едва ли не все. Насмотревшись, натанцевавшись и наговорившись до блаженной хмельной усталости, потеряв Гэллаира, увлекшегося беседой с кем-то, Элран сидел у корней старого дерева чуть в стороне от костра, прихлебывая вино, и сонно щурился на огонь, на проходящих мимо людей. Вдруг кто-то негромко окликнул его сзади, непривычно растягивая гласные – еще не обернувшись, он по голосу узнал давешнего незнакомца, которому играл на флейте у реки. Теперь свет от костра позволял разглядеть его: темные волосы вдоль щек, узкое лицо, сходящиеся на переносице четкие брови. И взгляд серых глаз – чуть отстраненный, будто бы обладатель его прислушивается к чему-то еле уловимому, незаметному для остальных. Едва ли незнакомец был намного старше Элрана, но казался куда взрослее смешливого и легкого странника. Приложив руку к груди, он назвал свое имя: Гэллэр. Указал на выступающий корень неподалеку, глянул вопросительно: можно? Элран кивнул. Гэллэр сел, снова глянул быстро на юношу и повторил то же слово, каким просил его накануне: еще?
К нынешнему вечеру шло скорее веселье, чем грусть – и Элран сыграл: веселье, танец, и огонь, и блики огня в глазах танцующих, живое и ясное счастье праздника, и то чувство, с каким он наблюдал сейчас за чужой радостью: в нем было много тепла и совсем чуть затаенной печали. К ним один за другим подходили люди, да так и оставались, заслушавшись, а Элран играл и играл – обо всем, что увидел и узнал здесь, обо всем, чего не скажешь никакими словами.
...Он собрался домой по весне – повидать родных и друзей. За зиму почти выучил ах'энн, перезнакомился со всеми, не уставая интересоваться, спрашивать и рассказывать – о землях, виденных им в дороге, о своем народе и его обычаях; книжники записывали его рассказы, Гэллаир подумывал, не пойти ли и ему за компанию – но хворала мать, путешествие пришлось отложить. И почти каждый вечер приходил к ним Гэллэр, просил: сыграй мне? – и надолго замирал, вглядываясь во что-то, одному ему ведомое. В последний вечер тоже собрались гости – пожелать страннику доброго пути и скорого возвращения обратно: обещал ведь вернуться, да и знали друзья, что давно уже поглядывает юноша на темнокосую маленькую Айолли, и она улыбается, только заметив его взгляд.
Расходились поздно, всласть наговорившись и насмотревшись друг на друга перед разлукой, обменявшись подарками и обещаниями. Проводив Айолли до дверей дома, Элран неспешно шагал обратно – такой знакомой стала дорога, подъем, поворот к крыльцу, отвести от лица ветви старой сливы у ворот, приотворить тихонько калитку. На резных перилах крыльца кто-то сидел – фонарь у дверей освещал склоненную к плечу темноволосую голову, блики играли на металле вещицы, которую сидящий вертел в руках.
– Гэллэр? – окликнул Элран.
– Я, – отозвался тот.
– Я думал, ты ушел со всеми.
Гэллэр легко спрыгнул с перил и тоже спустился в сад. Подойдя к страннику, протянул ему вдруг то, что вертел в руках – серебряное обручье с гравировкой: птицы и рыбы, деревья, вода – плывет-плывет по воде лодочка, и едва намеченный штрихом листок с ивы все никак не долетит...
Улыбнулся в темноте, и улыбка солнечным лучом согрела голос:
– Это – как твоя музыка, возьми. На память – обо мне и о той встрече на берегу реки.
– Спасибо, – Элран смутился. – Какое красивое. Спасибо.
– Сыграй мне? На прощание.
– Конечно – это будет ответным подарком на память. А потом я вернусь и сыграю снова.
...Сквозь ветви деревьев пробирается осторожно луна, касаясь набухших уже почек – еще совсем чуть, и развернутся листья, в воздухе запахнет новой весной. Тихо – чуткая живая тишина стоит в саду: слышно, как под корой просыпаются души деревьев, как прорастает сквозь стылую землю юная трава и где-то высоко в небе перекликаются птицы, спеша домой. Долгий путь впереди, и разлука, которая завершится встречей, не родившиеся еще мелодии станут россыпью звуков, негромкой песней флейты. Пока же – тихо: вздрагивает пламя в фонаре, отзывается в сердце радостное нетерпение дороги и грусть расставания.
– Я пойду. Удачи тебе.
– И тебе удачи. До встречи?
– Конечно.
Едва дрогнула сливовая ветвь, и вот уже нет никого в саду; только греет ладонь сохраненное металлом тепло, пальцы скользят по рисунку: плывет-плывет лодочка в дальние края, чтобы было откуда вернуться домой.
Текст размещен с разрешения автора.
Обсуждение на форуме
|