Альвдис Н. Рутиэн

Спор с Блоком

(Сон)

В этом сне Александр Блок был жив.

Жив сегодня. Сейчас.

Совершенно седой, давно разменявший вторую сотню, усталый и печальный. Более века назад спрятавшийся от обезумевшего мира в стенах университета.

Профессор филологии Александр Блок, на вопрос, не родственник ли он тому, поэту, привыкший отвечать: дальний.

Блок, оплакавший Гумилева, Мандельштама и Цветаеву, Блок, за которого Ахматова держалась как потерпевший кораблекрушение вцепляется в последнюю доску своего корабля, Блок, тихо улыбавшийся, слушая молодого Бродского… профессор Блок, лекциями которого заслуживались студенты Сережа Аверинцев и Миша Гаспаров. Блок, бывший желанным гостем на сборищах потомков Льва Толстого, которые, конечно, отлично знали, родственник ли он "тому".

Блок, с тихим ужасом видевший, что "его" включили в школьную программу, что его судьбу, мысли и чувства распластали на анатомическом столе, обесцветив и упростив их при этом до полного примитива. Блок, некогда желавший уничтожить "Двенадцать", чтобы ее не прочли, теперь видел, что ее, читая, - не читают. Что, цитируя его строки, не сознают их смысла.

Он давно перестал понимать, что творится в этой стране, деля всю ее историю на время, когда хоть как-то можно жить - и когда приходится выживать. Когда друзей его юности стали снова печатать, он бережно собирал их книги, стараясь не пропустить ни одной.

Время не коснулось его, и при всем его возрасте и седине язык не поворачивался назвать его стариком. Он словно светился изнутри - шахматовский Гамлет, избежавший отравленной рапиры и затерявшийся среди подданных короля Дании Фортинбраса.

Сон…

В этом сне мы с Блоком шли по университетскому парку. Профессор знал меня как одну из последних учениц академика Толстого. Мы шли и говорили о чем-то филологическом.

- Что вы думаете о конце века? - тихо спросил меня профессор.

И в том, как прозвучал этот вопрос, был и ответ самого Блока: их век ушел почти столетие назад, а теперь кончился и тот, который они доживали… мир раскололся, а теперь истерлись в прах и осколки.

Мне было очень жаль его. Хотелось поддержать… но в его печали не могло быть утешения. Наверное, мне стоило сделать грустное лицо и кивнуть: да, Александр Александрович, вы правы…

Но я никогда не поддакивала Толстому. И поддакнуть Блоку - не могла.

И я ответила честно:

- Я думаю, что до конца века девяносто с лишним лет!

Блок посмотрел на меня с улыбкой.

… Мы шли мимо клумбы, сплошь покрытой белым клевером, до невозможности огромным, какой только во сне и бывает. И неуловимыми ассоциациями этот клевер был связан со "Скифами".

Ну да, нам, дикарям и азиатам, венки из белых роз не положены, мы и клевером обойдемся.