Главная Новости Золотой Фонд Библиотека Тол-Эрессеа Таверна "7 Кубков" Портал Амбар Дайджест Личные страницы Общий каталог
Главная Продолжения Апокрифы Альтернативная история Поэзия Стеб Фэндом Грань Арды Публицистика Таверна "У Гарета" Гостевая книга Служебный вход Гостиная Написать письмо


Мария Каменкович

Троянский конь

("Палантир" ##10,11,14,15)

Феномен успеха в России книг английского писателя и ученого-лингвиста Дж.Р.Р.Толкина, создателя "мифологии для Англии", одного из наиболее активно изучаемых сегодня на Западе писателей ХХ века (в мире ежегодно проходит несколько научных конференций, посвященных его творчеству) и одного из наиболее популярных в мире авторов, осмыслен пока мало, если не сказать - остался вовсе незамеченным "серьезной" критикой, хотя наблюдается уже не первый год (если точнее - около 12 лет). С тех пор как вышла в свет первая русская книга его главного труда - трилогии "Властелин Колец" - пусть публикацией первой книги трилогии дело и ограничилось - утекло много политической воды, появились новые переводы и пересказы книг Толкина, а влияние их на русские умы не только не ослабло, но возросло до необозримых масштабов, особенно среди молодежи, - так, например, в России ежегодно проводятся массовые ролевые игры по мотивам книг Толкина, а осмысление все не приходит: уж слишком явно книги Дж.Толкина и вызванный ими резонанс лежат за границами привычных сфер обсуждения. Рассматриваемый с точки зрения обычных литературных классификаций, Толкин покажется маргинальным явлением в любой из них, а чтобы создать СОБСТВЕННОЕ пространство обсуждения для одного-единственного большого писателя, должно потребоваться что-то из ряда вон выходящее...

На наш взгляд, "из ряда вон выходящее" УЖЕ происходит, достаточно лишь проявить небольшую наблюдательность (м.б. это и есть ТО САМОЕ ИЗ РЯДА ВОН ВЫХОДЯЩЕЕ, что никак не может произойти?)

Действительно, книги Толкина не проходят ни по одному из привычных "ведомств". К литературе "фэнтэзи" их отнести нельзя, хотя Толкин - один из общепризнанных родоначальников жанра: для писателя "фэнтэзи" Толкин слишком серьезен, особенно при разработке лингвистической и философской сторон своего мира, который претендует, кстати, на то, чтобы быть НАШИМ миром - точнее, прошлым нашего мира (в "фэнтэзи" мир обычно полностью выдуман). Это не детская литерарура; это и не религиозная литература, поскольку все ссылки на религию в ней тщательно закамуфлированы (именно поэтому между Толкином и его другом К.С.Льюисом пролегает хорошо заметная демаркационная линия; книги Льюиса во всем мире продаются в магазинах религиозной литературы, а книги Толкина - в магазинах фантастики). Это не притча, не аллегория, не психологический и не рыцарский роман, не урок лингвистики в художественной форме и даже не антиутопия - но при этом понемногу и то, и другое, и тртье. "Я создал монстра",- писал когда-то Толкин, и он был прав. Одним словом, список различных "не" можно было бы еще продолжить, но добавим лишь одно: Толкин НЕ проходит по ведомству русской литературы (хотя огромное количество существующих переводов уже делает его фактом последней), а ведомство иностранной медлит (за очень редкими исключениями), не будучи обязано анализировать явления русской жизни. Результат один: молчание. Дж.Р.Р.Толкин, этот "всем родственник", оказывается всем одинаково чужд, почему и удобнее отнести его в разряд не заслуживающей серьезного внимания легкой литературы (тем более, что переводы весьма способствовали выработке подобного мнения). Одной из причин такого подхода А.Кондратьев, член американского общества по изучению творчества Толкина, Льюиса и Вильямса, видит в общей установке сегодняшней критики: "Если бы меня попросили назвать в творчестве Толкина элемент, который лучше всего определял бы его уникальный вклад во всемирную литературу, я назвал бы тему "Эвкатастрофы" - на этот термин он обратил внимание мира сам, популяризовав его в своем эссе " О Волшебных Сказках", - пишет Кондратьев. - "Нет сомнений, что сами по себе "счастливые концы" в литературе не новость, но в современную эпоху к ним стали относиться с подозрением; они отошли в область детской литературы и откровенно легковесного чтива". Неприкрыто счастливый конец "Властелина Колец" провоцирует критиков прописать его именно по этой категории, так как, продолжает А.Кондратьев, "... с устранением Бога, а, следовательно, и всякого центроположного смысла существования, жизнь стала восприниматься как абсурд, - за исключением тех экзистенциальных смыслов, которые мы проецируем на этот абсурд сами. Но, поскольку на самое действительность эти смыслы не влияют, мы не имеем права ожидать, чтобы жизнь следовала образцам, которые давали бы нам эстетическое или моральное удовлетворение; таким образом, всякая литература, которая предлагает иное решение, неизбежно начинает казаться лживой болтовней".

Однако для исследователей Дж.Р.Р.Толкина на Западе давно не секрет, что книга его (а речь здесь для удобства пойдет пока только о "Властелине Колец") - один из редчайших сплавов христианства, лингвистики, гениальной литературы, мифологии, истории и фантастики, каких в истории литературы можно насчитать единицы. В текст заложена - и переплавлена в нечто новое и самостоятельное - огромная информация прошлого, но одновременно "Властелин Колец" - вещь новая и поворотная, давшая жизнь целому потоку литературы "фэнтэзи". В русской традиции "В.К." можно было бы сравнить разве что с АБСОЛЮТНО НЕИЗВЕСТНЫМ русскому читателю незаконченным произведением Вячеслава Иванова "Светомир царевич", и то аналогия останется неполной: если "Светомир" сравним с "Властелином Колец" по объему творчески переработанного автором материала и по глубине синтеза культурных ценностей разных традиций, а также по глубине религиозной мысли и одаренности обоих авторов (оба - ученые!), если оба могут претендовать на беспрецедентное выражение основных национальных мифов в художественном слове, то популярным "Светомир" стать никогда не смог бы - прежде всего из-за специфики стиля, сложного и перегруженного архаизмами, а также из-за отсутствия "камуфляжа" под легкий жанр, который купил Толкину сердца любителей приключенческой и фантастической литературы. Кроме того, "Светомир" менее демократичен - Толкином читатель может наслаждаться, не понимая его "шифров" и более глубоких смыслов, со "Светомиром" это невозможно.

И все же, как говорилось, в России всемирный шедевр - "Властелин Колец" - оказался на положении маргинальной литературы, в чем ему помогли, конечно, и неудачные переводы. Тем не менее читатель оказался мудрее критиков, и встреча с Толкином в России произошла. Толкин завоевал себе место в умах и сердцах русских читателей в одиночку - без всякой помощи mass media, и эта "незаконная", "несанкционированная" популярность еще менее расположила к нему "серьезную" критику (с этого начиналось когда-то и в Англии). Так, например, авторитетнейший критик и переводчик В.Топоров назвал трилогию Толкина "полупародийной" и выразил недоумение по поводу ее успеха, видя в этом упадок вкуса читателя.

Однако вопреки скепсису критиков трудно не заметить, что с приходом в Россию Толкина вокруг его книг сложилась ситуация исключительно любопытная для культуролога, социолога и даже религиоведа. Право же, она стоит того, чтобы ее проанализировать и описать, пока не сменились времена и живой феномен не омертвел и не сменился чем-нибудь другим. Всемирный шедевр, созданный англичанином в середине столетия, переведенный на множество языков и изменивший психологию целого поколения, а заодно, возможно, и сам наш мир - с одной стороны; с другой - российские читатели... Кстати, не лишним будет заметить, что Дж.Р.Р.Толкин был убежденным христианином и более того - практикующим ортодоксальным римокатоликом, причем книгу свою он называл "католической" - "сперва это получалось у меня само собой, потом стало сознательным", - писал о ней сам автор. Однако христианская символика у Дж.Р.Р. Толкина, в отличие от книг его друга К.С.Льюиса, которого, между прочим, в христианство обратил именно Толкин (сам он, наверное, по смирению возразил бы на это, что ОБРАЩАЕТ только благодать Божия, а если она и действует через людей - так не их в том заслуга), прикровенна, "зашифрована", точно так же, как и символика, позаимствованная из скандинавских легенд или от литературных предшественников - таких как У.Моррис, Дж.Макдональд, Г.Х.Честертон и др. Кроме того, немаловажно помнить, что имя Толкина стоит в ряду писателей, ему современных - таких как упомянутый выше К.С.Льюис, Ч.Вильямс, Т.Х.Уайт и другие, хотя и заметно выделяется среди них масштабом своего дарования. А.Кондратьев пишет: "Для многих чтение Толкина было первым проблеском реальности, <...> первым лучом теплого света, который сделал возможной оттепель в "ожесточившейся", "закаленной" душе читателя. Испокон веков христианская Церковь проповедовала те же самые истины, однако через посредство книг Толкина эта весть прозвучала для нашего современника убедительнее. Глубоко укорененная в вере, весть эта, однако, представлена у Толкина не в религиозных терминах и не в виде некой описательной системы верований; она дана в опыте".

И вот - встреча. Великое творение римского католика и сына западной культуры, Взятой во ВСЕМ ее объеме вплоть до языческих времен, явилось в страну, ранее православную, ныне в основном атеистическую, хотя ориентированную по-прежнему православно, в страну с ментальностью резко отличающейся от английской, страну, собственная религиозная культура которой (и особенно наследие начала века, наиболее богатое в области религиозной философии) отчуждена от нее и усвоена сейчас лишь немногими, страну не изжившую еще тяжелых последствий тоталитаризма. При этом переводы Толкина пришли в Россию без адекватных предисловий и комментариев, при полном отсутствии какого-либо посреднического вмешательства, да еще - повторяем - подчас в искаженных переводах. Достаточно привести в качестве примера одну фразу из первого перевода "Властелина Колец": "Я - слуга вечного пламени Анора", - говорит у Толкина один из героев. В переводе читаем: "Я - повелитель вечного солнечного огня". Служение святыне (название Солнца - Анор - уводит читателя в глубокую древность толкиновского мира, ко времени создания солнца, которое само - лишь сосуд, вмещающий древний не имеющий источника свет, что восходит к первым стихам Книги Бытия и облечено у Толкина в форму эльфийской легенды) подменяется обладанием ею, а сама святыня - языческим фетишем. И это лишь один пример, в то время как сложная система скрытых внутренних перекрестных цитат и аллюзий нарушена в переводе (и не только в этом) на протяжении всего текста.

Адресованная читателю западному, теряющему или потерявшему веру, книга Толкина все же предполагала в нем элементарную религиозную грамотность и контекст живой христианской культуры, который, несмотря на секуляризацию, не переставал существовать на Западе никогда. Поэтому многие символы в книге узнавались читателем без труда (так, например, бросались в глаза даты наиболее значительных событий трилогии, приуроченные к христианским праздникам). Читатель, оставивший детскую веру и обратившийся в атеизм или агностицизм, поневоле ПОНИМАЛ, о чем идет речь. Русский читатель, даже оставивший детский атеизм и обратившийся в веру, обречен был питаться догадками или не замечать разбросанных по тексту намеков. Таким образом, содержащийся в тексте мощный аппарат "выходов" в контекст общехристианской культуры, которым снабжен текст Толкина, в России, как правило, "не работал". "Не работали", очевидно, и апелляции текста к национальному английскому менталитету, ссылки на северную мифологию, узнаваемость имен, скрытые ссылки на общеизвестные книги - такие как "Ветер в ивах" К.Грэма или романы Г.Х.Честертона, не работают они и теперь, хотя многие из важных для понимания Толкина книг у нас уже изданы. А что говорить о непереведенной английской классике, о фантазиях Уильяма Морриса, например? То, что для английского читателя казалось родным и милым, для русского обратилось будоражащей экзотикой, старое и всем известное заблистало новизной, - и не помогли титанические попытки переводчиков русифицировать в тексте все, что только возможно: русские или украинские корни, вкрапленные в непривычные для слуха эльфийские имена или названия, казались подчас еще более экзотичными, чем сами эти названия. (Заметим в скобках, что сам Толкин отнюдь не был бы недоволен таким прочтением своей книги. Не отрицая разнообразных заимствований из всевозможных источников, Толкин всегда настаивал на праве художника творить из старых кирпичей совершенно новое здание, которое имеет ценность само по себе, вне зависимости от взятых из других строений элементов, и не очень-то приветствовал попытки исследователей разобраться, откуда же именно эти кирпичи родом. И вот в России его книгам предоставляется уникальная возможность свежего прочтения! Какой уникальный эксперимент!)

Результат этого эксперимента оказался весьма любопытным. Например, статистически в России религиозный подтекст книги был воспринят более чутко, чем на Западе. Автору этой статьи известны случаи обращения в христианство на основе одного только "Властелина Колец" (услышав об этом, сын Толкина Кристофер заметил: "Это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой"). Но даже если опустить этот момент, придется признать, что Толкин - для тех, кто его принял - сделался в России настоящим властителем умов.

С другой стороны, именно сейчас, т.е. к моменту появления первых значительных по объему комментариев к книгам Толкина и к моменту, возможно, пика его популярности, Третий Рим вновь осознал себя как центр православной державы (по крайней мере в лице огромного количества своих сынов!), со всеми вытекающими отсюда последствиями. Не открою Америки, если скажу, что осознание это повлекло за собой резкую поляризацию по отношению к другим христианским исповеданиям. Голос терпимости сделался еле слышен, а слово "экуменизм", независимо от того значения, которое в него вкладывается, сделалось в определенных кругах настоящим жупелом. Что касается католицизма, то борьба с проповедью католиками христианства на православных территориях давно заглушила своим шумом и пальбой из всех орудий борьбу с религиозной неграмотностью православной паствы, не говоря уже о населении вообще. И в такой-то котел попадает книга, написанная ортодоксальным католиком - и завоевывает сразу полстраны! Не троянский ли это конь, которого молодежь с криками ликования везет в самое сердце православной Трои? Представители воинствующего, "правого" православия сказали бы так непременно (и еще когда-нибудь скажут). Именно эта ситуация отчасти заставляет попытаться взглянуть на Толкина в непривычном для западных исследователей ракурсе - ракурсе отношений между католичеством и православием. Преп. Р.Муррэй, друг Толкина, к которому мы обратились за консультацией, выказал удивление по поводу самой постановки вопроса:

"Не знаю, стоит ли так беспокоиться по поводу различий, которые могут существовать между Толкином (или мной!) как католиками и вами как православными, - пишет он. - Во-первых, культурная среда, которая послужила плавильным котлом для его "малого творения" <...> - это культурная среда Северной Европы, сперва языческой, потом мало-помалу христианизировавшейся. <...> Толкиновские "героические" характеры наделены человеческими добродетелями и недостатками, похожими на те, что мы находим в ранних литературах народов, еще не принявших христианства или постепенно христианизирующихся. Они отражают тот период, когда те характерные различия Восточной и Западной Европы, которые впоследствии привели к столь беспокойным последствиям в различиях православного и католического понимания Евангелия, едва ли еще имели какое бы то ни было значение".

Однако, исследуя судьбу книг Толкина в России, такого вопроса не избежать, почему я и пробую - насколько мне известно, это первая попытка такого рода - подступиться к нему, не претендуя дать полный и исчерпывающий ответ. Какую же именно информацию воспринимают читатели, принимая на себя "световой удар" религиозного подтекста книги?

Говорить об этом можно долго, однако постараемся по возможности кратко наметить хотя бы основные направления этого разговора. Для удобства можно выделить три уровня рассмотрения, на которых могло бы проявиться в своей специфичности именно КАТОЛИЧЕСТВО Толкина. Конечно, подобное сужение поля исследования помешает нам оценить феномен восприятия Толкина русским читателем во всей полноте, однако напомним, что на полноту мы и не претендуем. За первый уровень рассмотрения выберем уровень ДОГМАТИЧЕСКИХ ОСОБЕННОСТЕЙ КАТОЛИЦИЗМА (приняв при этом за нулевой уровень общехристианское содержание католицизма и книги Толкина, а также отражение в книге Толкина древнеанглийской традиции богословствования - и оставим пока эту тему, не без сожаления, за пределами данной статьи). Оглядевшись на "догматическом этаже", естественно задать вопрос - каким же католиком был Толкин и что в католицизме КАК ТАКОВОМ являлось определяющим для его личности и его творчества?

Прежде всего он был ВЕРНЫМ и даже отчасти воинствующим католиком (не в последнюю очередь в память матери, обратившейся после смерти мужа в католицизм, подвергнутой за это обструкции со стороны родственников и умершей в нищете) - об этом уже говорилось выше. "Лично я убежден в правоте притязаний Петра на первенство, - пишет Толкин в письме к сыну. - Да и если оглядеться по сторонам, мало останется сомнений в том, какая из церквей (если христианство истинно) - истинная, какая из них представляет собой Храм Духа, умирающий - и присноживущий, поддающийся порче - но святой, самореформирующийся - и восстающий из глубины падения". Эта цитата говорит сама за себя, однако если вернуть ее в контекст, откуда она взята, смысл ее несколько видоизменится. Вот как звучит этот отрывок из письма сыну целиком:

"Нужна фантастическая воля к неверию, - пишет он, - чтобы предполагать, что Иисуса никогда "не случалось" в действительности, и еще более фантастическая - чтобы считать, будто Он никогда не говорил того, что за Ним записано, то есть таких слов, каких никто из живших тогда в мире людей даже и выдумать не смог бы - например, таких: "Прежде, чем был Авраам Я есмь" (Иоанн, 8) или таких: "Видевший Меня видел Пославшего Меня" (Иоанн, 10), или о Св.Таинах у Иоанна (6): "Тот, кто ест мою плоть и кровь мою пиет, будет иметь жизнь вечную". Поэтому мы должны либо поверить в Него и в то, что Он говорил, и принять на себя все последствия этой веры, либо же отвергнуть Его и Его слова - и принять на себя все последствия такого шага. Я нахожу трудным поверить, чтобы человек, когда-либо, пусть даже один-единственный раз, побывавший у Причастия с намерениями по меньшей мере правильными, мог бы потом снова отвергнуть Христа, не совершив при этом тяжкого греха (хотя только Он один знает каждую душу в ее исключительности, и знает причины человеческих поступков).

Единственное известное мне лекарство от упадка или ослабления веры - это Причастие. Лично я убежден в правоте притязаний Петра на первенство. <Вот строки, которые мы уже цитировали выше в отрыве от контекста! - М.К.> - Да и если оглядеться по сторонам, мало останется сомнений в том, какая из церквей (если христианство истинно) - истинная, какая из них представляет из себя Храм Духа, умирающий - и присноживущий, поддающийся порче - нo святой, самореформирующийся - и восстающий из глубины падения. Однако для меня главной вестью, которую несет миру Церковь, признанным главой которой является Папа, может быть только ее притязание (и справедливое притязание) на обладание Св.Таинами, которые она всегда защищала и ставила во главу угла (что, по всей видимости, согласуется с волей самого Христа). "Паси агнцев моих", - повелел Он напоследок Св.Петру <По-английски 'Feed my sheep', "корми овец моих", что ближе к греческому варианту этого текста - " " - М.К.>, а поскольку Его слова надо всегда прежде всего понимать буквально, я полагаю, что они относятся прежде всего к Хлебу Жизни. На самом деле западноевропейский бунт (Реформация) был направлен именно против "кощунственной басни Мессы"...".

О протестантизме же Толкин пишет следующее: "Протестантизм обращается вспять в поисках "простоты" и "прямоты" и, конечно, несмотря на содержащиеся в этом намерении добрые или по крайней мере понятные мотивы, ошибочно и просто тщетно. Ибо "первоначальное христианство" сегодня, несмотря на все "исследовния", навсегда останется для нас в большой степени неизвестным, ибо "простота" не есть гарантия ценности и является (и всегда являлась) во многом отражением невежества"... "Церкви не было предуказано от Господа оставаться в неподвижности или вечном детстве; она создана была как живой организм (уподобленный растению), который развивается и меняет свой внешний облик благодаря... особым обстоятельствам мира, куда он помещен. Между "горчичным зерном" и "деревом" нет никакого сходства".

У нас нет никаких сведений о том, сравнивал ли когда-либо Дж.Р.Р.Толкин католичество с православием, также ставящим Св. Таины во главу угла. Скорее всего, он об этом не задумывался, мысля, по традиции, в рамках оппозиции "католичество-протестантизм"; по крайней мере, среди опубликованных писем и черновиков Дж.Р.Р.Толкина нет никаких свидетельств о том, что он когда-либо интересовался греческой верой. Именно поэтому Толкин ставит ударение именно на Причастие, отсутствующее у протестантов как Таинство и - в других письмах - на культ Девы Марии, к Которой всю жизнь питал особое благоговение и любовь. "С Ней, - пишет он в одном из писем к Р.Муррэю, - связаны все мои скромные представления о красоте - как простой, так и окруженной ореолом славы". Тем самым мы оказываемся лишены возможности отыскать в словах самого Толкина какое-либо внутреннее свидетельство его принципиальных разногласий с православием - тем более, что, констатируя свою верность Папе, Толкин не идет дальше чисто внешнего выражения лояльности и тем самым не дает нам права говорить о его восприятии этого догмата (наиболее спорного в отношениях двух церквей!) как об особо значительном для его жизни или творчества - тем самым выбивая у нас как исследователей этого вопроса почву из-под ног. Действительно, все различия оборачиваются сходством, и можно подумать, допустив несколько купюр, что Толкин в своих письмах славит именно ПРАВОСЛАВНУЮ церковь.

Следующий уровень составляют те или иные богословские системы, определяющие ход мыслей автора и структуру ценностей внутри традиции, к которой он принадлежит. Некоторые исследователи находили у Толкина следы влияния этической системы Фомы Аквинского, бл.Августина и т.д. Однако серьезных работ на эту тему пока не написано - возможно, исследователи соблюдают в этом вопросе определенную осторожность, опасаясь навязать Толкину то, против чего он сам возразил бы, - по крайней мере, в письмах и бумагах Толкина не было обнаружено никаких отсылок к какому-либо из признанных авторитетов католичества. На Евангелие Толкин, действительно, ссылается обильно.

Т.Шиппи, наиболее авторитетный исследователь творчества Толкина на Западе, доказал, что Толкин широко пользовался при работе над книгой древнеанглийскими богословскими текстами, причем некоторые из них легли в основу всей его мифологической системы (например, учение о существовании эльфов как созданий с иной, нежели у человека, посмертной судьбой, а также теория о четырех разновидностях духов, в то время как обычно называют лишь две - ангелы и демоны; древние английские богословы считали, что кроме ангелов и демонов есть еще духи, отказавшиеся вступить в активную борьбу со злом на стороне Бога, хотя и сочувствовали последнему; эти духи в наказание были сосланы на землю до конца времен, где жили своей обособленной жизнью и стали известны людям под именем эльфов - чем не изгнанники-Нолдоры из "Силмариллиона" Толкина? - а также злобные духи, противившиеся Богу, однако убоявшиеся бросить ему вызов и тоже живущие на земле, строя пакости людям на свой страх и риск, до дня последнего Суда и своей последней погибели). Кроме того, Толкин пользуется древнеанглийской теорией судьбы, изложенной еще благочестивым королем Альфредом.

Некоторым исследователям Толкина удавалось увидеть в рассказе последнего "Лист кисти Ниггля" аллегорию Чистилища. Наконец-то явно католическое понятие, какого не сыскать у древних англичан! Действительно, герой рассказа, художник, попадает после смерти в таинственный "госпиталь", где ему приходится проходить долгий и неприятный процесс "лечения", прежде чем он получает прощение и оказывается внутри...собственной картины, которой высшие силы даровали жизнь и плоть. Художник "дописывает" картину и обретает возможность пойти дальше - "в горы". Однако Р.Муррэй подвергает столь упрощенное толкование рассказа сомнению.

"Толкин <...> был правоверным католиком, однако я сомневаюсь, что вам следует говорить именно о римскокатолическом учении, когда вы комментируете его работы, - пишет Муррэй. - Например,<...> идея Чистилища. Я понимаю, почему, читая "Лист кисти Ниггля", невольно вспоминаешь о Чистилище. Однако я лично никогда не думал о времени, проведенном Нигглем в госпитале, как об аллегории Чистилища. Вся эта история скорее просто трогательная притча о том, как некий хороший человек, добрый и щедрый, однако неупорядоченный и нуждающийся в исцелении и гармонизации своего характера, может быть ради исцеления проведен через некое таинственное страдание, дабы увидеть в конце, что все хорошее, что он мечтал сделать, но так и не смог осуществить, стало реальностью <существующей помимо него самого>. Рассказ о Ниггле - плод смирения Толкина, образ его собственных недостатков. Я и сам вижу себя в Ниггле. Однако я понимаю эту притчу как рассказ о тайном действии благодати на протяжении всей нашей жизни, а не как образный рассказ о Чистилище...Возвращаясь к отношениям между католичеством и православием, можно сказать, что нас объединяет удивительное, общее для нас чувство того, что молиться за умерших людей, которых мы любим, хорошо и правильно,- и за всех умерших, о которых люди позабыли, тоже. Римокатолическое учение и чистилище развилось в Средние века, в изоляции от православия, и использовало определенные мыслительные модели наказания и искупления, которые сегодня кажутся нам нестерпимо жесткими и материалистическими. Идея о том, что Бог очищает нас через страдание, имеет, конечно, огромную ценность и весьма важна, и этому учили как ваши святые, так и наши. "Лист кисти Ниггля" - притча, в которой говорится именно об этом".

Гораздо интереснее на этом уровне рассмотрения проследить необъяснимое порою сходство между художественным символическим философствованием Толкина и некоторыми образцами собственно православной философии, особенно периода ее расцвета в начале этого столетия. Параллели между Толкином и некоторыми русскими мыслителями невозможно об'яснить иначе, нежели полигенезисом, так как какие-либо влияния и заимствования полностью исключаются. Об этих параллелях я достаточно много писала в комментариях к "Властелину Колец" (С.-Петербург,"Терра"-"Азбука",1994), а поэтому приведу здесь только один пример. Сюжет "Властелина Колец" строится вокруг зловещего Кольца Власти, которое дает власть над миром по мерке его владельца; однако "властелин Кольца" вынужден платить за обладание этим сокровищем постепенным расчеловечиванием, развоплощением и уподоблением духам зла; такой человек становится со временем невидимым, бессмертным, глубоко несчастным и неумолимо жестоким. Завладев одним из подчиненных главному колец, человек теряет еще вдобавок собственное лицо и волю и становится слепым орудием темной силы. Кольцо одновременно - вещь и существо, соблазн и соблазнитель. Главный герой "Властелина Колец" - Фродо - должен уничтожить Кольцо в огне, преодолев соблазн им воспользоваться и объявить его своим. В Кольце, которое несет на груди Фродо (с тем, чтобы все-таки под конец пасть его жертвой, ибо своей силой от него не способен отказаться никто) легко читается символ первородного греха и греха вообще: как и Фродо, человек обречен всю жизнь бороться с неотделимым от него грехом, зная о последствиях поражения и об условиях победы (помощь Бога). Конечно, нельзя было бы утверждать, что Толкин создавал образ Кольца как аллегорию: аллегорическое мышление было ему чуждо, о чем он не раз высказывался публично. Однако допустимость символических толкований, при сохранении приоритета за своим повествованием как ценностью в себе, Толкин признавал. И вот в "Столпе и утверждении истины" у Флоренского читаем рассуждения о грехе и геене, как бы нарочно написанные для истолкования образов "Властелина Колец". Например, свойство Кольца делать человека невидимым и невидящим (вместо предметов окружающего мира носитель Кольца видит "негатив" мира, его энергетическую "кальку"), весьма соблазнительно прокомментировать цитатой из Флоренского:

"Грех есть непрозрачное, - мрак, - мгла, - тьма, почему и говорится: "тьма ослепила ему очи" <...> Грех в своем беспримесном, предельном развитии, т.е. геена, - это тьма, беспросветность, мрак <...>. Ведь свет есть являемость реальности; тьма же, наоборот, - отъединенность, разрозненность реальности,- невозможность явления друг другу, невидимость друг для друга <...> . Ад - это то место, то состояние, в котором нет видимости <...>, которое невидно и в котором не видно".

Необходимость уничтожить Кольцо в огне ради собственного спасения и спасения мира перекликается с другим отрывком : "Никакое таинство не делает греха негрехом: Бог не оправдывает неправды. Но таинство отсекает греховную часть души и ставит ее пред принимающим таинство, объективно - как ничто <...>, а субъективно - как САМОЗАМКНУТОЕ ЗЛО (курсив мой. - М.К.), направленное на себя,-как кусающий себя Змей <...>. Грех делается отделенным от согрешившего, самостоятельным и на себя обращенным актом <...>. Самость лишается твердой опоры и начинает кружиться, смыкаясь в себе, как пыльный вихрь в жарком воздухе <...> она может только терзаться, но не вырваться из огненного колеса нарастающей греховности" (именно "огненным колесом" кажется Фродо терзающее его Кольцо незадолго до развязки).

Фродо удается уничтожить Кольцо только благодаря постороннему вмешательству; при этом он теряет палец, на который было надето Кольцо, и палец сгорает в огне вместе с Кольцом. Только благодаря этому Фродо удается вновь стать собой, в то время как в момент, когда он объявляет Кольцо своим, происходит подмена его личности "псевдоличностью",порожденной Кольцом, чуть ли не личностью самого Кольца. Помимо явной параллели с евангельским текстом (который подробно разбирает о.Павел) обратим внимание читателя на одну второстепенную деталь, касающуюся прямо той темы, которая нас в данный момент интересует. Именно по поводу жертвы частицей самого себя ради конечного спасения души Флоренский замечает:

"Я хочу отметить решительное расхождение излагаемого здесь взгляда на суд с католическим учением о чистилище, где спасается человек, но не несмотря, а БЛАГОДАРЯ, ВСЛЕДСТВИЕ муки очищения. Поэтому-то у ап.Павла спасается не человек в его целом составе, а лишь "сам", его Бого-зданное "о себе", тогда как, по католическому учению спасается весь человек, но только под дисциплинарным возмездием чистилища одумавшийся и изменившийся к лучшему. Глубоко таинственный <...> акт разделения двух моментов бытия <...> превращен, в вульгарном представлении католического чистилища, во что-то психологическое, насквозь понятное,- в оправдание через муку и в воспитание через наказание". Однако в основе эпизода со спасением Фродо у Толкина лежит отнюдь не тот взгляд, который Флоренский приписывает католикам, но взгляд полностью совпадающий с позицией ап.Павла и самого Флоренского: поле символической "жертвы пальца" и избавления от "греховной части" своего существа Фродо "спасается", однако ценой невозможности возвращения к себе прежнему и к "нормальной" жизни. Ему остается только уехать с эльфами за Море (что символизирует смерть). Если мы примем за доказанное, что в "Листе кисти Ниггля" Толкин изобразил чистилище, то, конечно, слова Флоренского о католиках будут применимы к Толкину в гораздо большей степени, - однако мы уже видели, что доказать это невозможно и что рассказ имеет скорее символический, притчевый, нежели аллегорический характер, и что "аллегорический" метод расшифровки к произведениям Толкина вообще едва ли применим, что убедительно показывает все тот же преп. Р.Муррэй в своей проповеди о жанре притчи в Евангелии, прочитанной на благодарственной службе в память Толкина на конференции в Оксфорде, посвященной столетию со дня его рождения.

Позволю себе высказать здесь довольно смелое и малоаргументированное предположение, которое, однако, подтвердись оно, кое-что прояснило бы в упорном "нежелании" Толкина предоставлять исследователям удобный материал для нахождения в его книгах отличительных черт собственно католического мышления. Рассуждения Толкина о церкви и о ее роли в обществе, которые можно найти в его письмах сыну и другим лицам, имеют, на наш взгляд, много общего с основными положениями католических богословов тюбингенской школы. А.Флоренский характеризует позицию тюбингенцев следующим образом:

"Это... историческая школа в богословии <...> видевшая Церковь, этот богочеловеческий и духоносный организм, в ее внутреннем становлении и росте <...> Началу внешнего авторитета <в Церкви> противополагалось <...> начало благодатной Жизни <...> Восстановление церковно-исторической чуткости сопровождалось и общим напряжением церковного самочувствия, повышенным чувством церковности...".

За недостатком места мы не можем здесь подробно остановиться на одной из связанных с изложенной выше концепцией основных тем Толкина, трактовка которой отчасти ставит его в оппозицию "строгой" католической доктрине (если считать ее представителем, например, Данте) и объединяет с ранними отцами Церкви: это тема судьбы "праведных язычников" и их спасения, которую Толкин склонен был толковать в сторону, благоприятную для "праведных язычников", возражая тем самым другому уроженцу Британских островов - Алкуину, богослову VIII века, полностью отрицавшему возможность их спасения. "Quid Hinieldus cum Christo?" - "Что общего у Ингельда с Христом?" - так звучит знаменитый риторический вопрос Алкуина, подразумевающий, что, конечно же, у древнего скандинавского короля не может быть ровным счетом ничего общего с Христом и удел Ингельда - вечное пламя. Полемизируя с Алкуином и его школой, Толкин дает своему главному герою, во многом символически отразившему образ самого Христа, имя злополучного отца Ингельда, которого так невзлюбил Алкуин: Фродо (Фроти). В отличие от яростного и мстительного Ингельда, Фроти (живший во времена Христа!) может считаться примером "праведного язычника". Толкин полагает, что древние мифы содержали некоторый отблеск Истины, и создает в своей творческой "лаборатории" экспериментальный дохристианский мир, где полностью отсутствует идолопоклонничество и другие неприятные черты, присущие историческому язычеству, более того, многим народам в этом мире дано откровение о Едином боге. "Язычники" Толкина мудры, благородны и с гневом отвергают какое бы то ни было служение демонам и языческим богам. Тем самым Толкин как бы задает Алкуину вопрос:" А как насчет ТАКИХ язычников?" В своей знаменитой лекции о древнеанглийской поэме "Беовульф" Толкин назвал жалость и уважение к лишенным света истины праотцам " непреходящей ценностью". Р. Муррэй обозначает позицию Толкина по этому вопросу следующим образом:

"Если человек, никогда ничего не слышавший о Евангелии, признает благородство человека, жертвующего жизнью ради ближнего, и сам поступает так же, то благородство его поступка никак не уничтожается тем фактом, что Сын божий явился в мир, чтобы сделать то же самое, и не ради какого-то одного своего друга, а ради всех нас. Я слишком мало знаю, чтобы настаивать на истинности того, что сейчас скажу, однако по моему впечатлению, строгий кальвинист сказал бы, что поступок язычника не может быть совершен под воздействием спасительной благодати, поскольку он еще не слышал Евангелия. Однако св. Иустин, раннехристианский философ и мученик, веровал иначе: он считал, что благодать божия уже действовала в таких людях, как, например, Сократ. А Евсевий Кесарийский все свое "Приуготовление к Евангелию" построил на этой идее. Я считаю, что Толкин сотворил свой воображаемый мир, основываясь на идее "предваряющей" Божей благодати, в нем действующей, - именно потому, что он был католиком, но не принадлежал к ультра-кальвинистам; однако можно сказать также, что в решении этого вопроса он был истинно православным".

Третий уровень рассмотрения проблемы - уровень культурных мифов и парадигм, укорененных в католичестве. Говоря об отражении таких мифов в творчестве Толкина, приходится, правда, помнить, что собственно к католичеству они имеют не так уж много отношения и принадлежат скорее западной культуре в целом. На этом уровне "урожай" отличий, естественно, достаточно обилен. Приведем здесь лишь три примера, достаточно характерных и играющих заметную роль в структуре "Властелина Колец".

Прежде всего это идея разделения светской и духовной власти, выраженная в противостоянии наместника на земле верховного архангела Манвэ - волшебника Гендальфа и наместника короля - Денетора. Не пожелавший в гордыне своей признать полномочий Гендальфа Денетор бесславно погибает "в грехе", признавший же власть Гендальфа король Теоден находит славу и навечно обретает доброе имя в потомках. Кроме того, персонаж, обладающий духовной властью и авторитететом, но готовый их поставить на службу Силе как таковой (волшебник саруман) терпит у Толкина полный нравственный крах. Следует, правда, отметить, что "духовная" власть у Толкина является подлинно духовной, то есть, основана только на любви: у Гендальфа в подчинении всего-то один конь, да и тот слушается его только потому, что сам этого хочет. Элемент принуждения в этой власти полностью отсутствует, хотя по некоторым эпизодам можно логадаться, что Гендальф достаточно силен, чтобы подчинять чужие воли, - зато отчетливо читается идея жертвенности (Гендальф жертвует жизнью ради спасения отряда, который ведет опасной дорогой через подземелья Мории). Более того, друзья Гендальфа обращаются к нему без малейшего пиетета и церемонности, - сам же он, наоборот, считает нужным выказывать знаки почтения по отношению к земным властителям. Таким образом гендальф, по выражению одного из исследователей, "основная пророческая фигура" у Толкина - совсем не похож на папу римского! Более того, о противостоянии двух властей речь идет только во "Властелине Колец", в то время, как в "Сильмариллионе" короли эльфов обычно совмещают в себе и "светскую" и "духовную" власть, а после ухода Гендальфа Король Гондора принимает на себя одновременно и жреческие функции.

Второй пример более безусловен, однако менее индивидуален, являясь общим местом всей западной культуры. Это тема Quest'a (в русском переводе "дела" или "миссии", однако на самом деле на русский язык этот термин непереводим). К. Дюрье в своем справочнике по книгам Толкина определяет quest как путешествие с определенной целью (в символической, особенно в рыцарской литературе). Quest - это и путешествие Персифаля в поисках Грааля, и поиски Гавейном Зеленого Рыцаря с целью исполнить данное Рыцарю обещание ради спасения чести Артурова двора, и - в древнеанглийской поэме - поиски сэром Орфео своей унесенной эльфами жены. "Жизнь и жизненный опыт имеют характер путешествия, - пишет Дюрье. Христианские возможности quest'a <как образа жизненного пути свободного человека> были исследованы Томасом Мэлори в "Смерти Артура", Джоном Бэньяном в "Путешествии пилигрима" и т.д. <...> В сказаниях Средьземелья множество героев совершают свой quest <...> Для Толкина совершенной моделью quest'a является миссия Христа, который сошел к людям, чтобы пройти свой путь до крестной смерти и повернуть назад ход времени, воскреснуть из мертвых". В некотором роде, всякий quest - это модель жизненного пути Христа. В подлинном своем виде quest - это христианский подвиг, и удается он лишь тому, кто призывает на помощь Бога.

Однако Дюрье не называет здесь одной важной особенности quest'a, а именно - не определяет роли, которую играет в нем свободный выбор, свободное решение героя. Место quest'a в русской православной (да и фольклорной) традиции занимает "послушание" - путь во исполнение повеления, данного светским властителем или духовным наставником. Так царь посылает Ивана за жар-птицей. Символический характер такого путешествия и символический характер случающихся с героем по пути превращений роднит роднит его с quest'ом, однако элемент личного выбора задачи здесь исключается, исключаются и те опасности, которые из такого выбора следуют. Не выбирая себе пути, русский герой получает дополнительные гарантии успеха и защиту от темных сил, западному же герою такие гарантии дает лишь правильная постановка цели и призывание имени Божия. Полное согласие православного и фольклорного мирочувствия в данном случае заставляет задуматься - что здесь первично, монашеская традиция, просочившаяся в фольклор, или национальный характер, совпавший с монашеской традицией и распространивший ее тем самым на все русское общество? Так или иначе, традиция "quest'a" и "послушание" удачно вписываются в глобальное шпенглеровское противопоставление западного "фаустовского" мирочувствия и восточного "магического, коллективного". Зато герой quest'a не несет дополнительных обязательств перед пославшим его лицом, кроме разве только нравственных. "Послушание" встречается, конечно, и в западной литературе - например, если не уходить далеко от Толкина, у К. С. Льюиса, в сказке нарнийского цикла "Серебряное кресло", где дети - герои сказки должны выполнить наказ льва Аслана (Христа), пренебрегая всеми внешними препятствиями и возможностями выбрать иной путь, который, по видимости, прямее привел бы к намеченной цели. У Толкина таких примеров почти нет. В русской же литературе, если иметь в виду литературу христианскую, примеров quest'a исчезающе мало - да и если встречаются, то герой воспитан на западной культуре, как Пьер Безухов, собиравшийся по собственному почину убить Наполеона (как мы помним, из такого своеволия ничего не вышло). Таким образом по этому вопросу Толкин резко расходится с православной традицией, и, пожалуй, на его приверженность quest'у вполне можно поставить ярлык "Осторожно - сделано у католиков". Однако русский читатель уже не первый век знаком с особенностями западной героико-приключенческой литературы, и у Толкина нет никакого приоритета в этом вопросе.

Явственно "католическим" следует признать и отчетливо выраженное как в книгах Толкина, так и в его письмах почитание у ч е н о с т и как христианской добродетели, а изучение окружающего мира - как одного из способов славить Бога. Толкин последовательно не отделяет чисто духовного, добытого в молитвенном усилии, знания от знания, полученного с помощью освященного молитвой размышления. При всей невозможности признать эту позицию чисто "католической", нельзя и не видеть, что противопоставление православной культуры как исторического образования и культуры католической по этому признаку настолько второстепенно, особенно в обыденном сознании, что давно уже сделалось общим местом. Не вдаваясь в дискуссии по этому поводу, замечу еще только, что и на "третьем уровне" можно при желании найти немало черт, роднящих Толкина именно с православной культурой - иногда даже скорее, чем с католической. Так, под эту категорию подходит концепция "освященной" и "лишившейся благодати" материи мира, для Толкина одна из основополагающих (и явившаяся откровением для западного читателя ко времени появления книги). За Православием традиционно принято числить и тему размышлений над местом человека и стихий в сотворенном Богом космосе и над отношением самого Космоса к Богу. В одной из своих бесеб митр. Антоний (Блум) говорит: ".. мне кажется, что, кроме православия, ни одно вероисповедание на Западе не восприняло космичность воплощения и славу, которая открылась для всей Вселенной через воплощение Христово". По Блуму, западные исповедания сконцентрированы на значении воплощения для души человека, в то время, как "самый маленький атом или самая великая галаксия в Нем узнаем самое себя во славе". Если это и так, то Толкину удалось изменить эту традицию.

Таким образом, нам удалось отчасти заглянуть в недра "троянского коня", оставленного посреди главной площади Илиона, и отчасти рассекретить содержимое. Теперь мы можем с уверенностью утверждать, что "эксклюзивно католического" содержания в книгах Толкина и особенно во "Властелине Колец" весьма и весьма немного. Скрытая в текстах Толкина богатая христианская символика в "лучшем" случае содержит полемику с протестанским истолкованием тех же символов, однако полемику эту с реформацией Толкин ведет по тем же огневым рубежам, что и православие. Более того, огромная часть собственно религиозного и религиозно-культурного подтекста "Властелина Колец" (не говоря уже о "Сильмарилионе") промыслительным образом знакомит Россию с ее же с о б с т в е н н ы м и в основном хорошо забытым достоянием, являя его в прикровенных, однако несравненно более широко доступных формах, нежели прежние. Опубликование богословских и экклезиологических писем Толкина, что, надеюсь, не за горами, могло бы принести плод узнавания читателями истинного имени того, что они успели инстинктивно полюбит как свое, и закрепить за книгами Толкина имя христианской литературы универсального значения.

Таким образом оставаясь "троянским конем" в любом жанре - в фэнтэзи как носитель взрывоопасной для этого жанра серьезности и компетентности, а также христианских ценностей, в детской литературе - как носитель вполне взрослых проблем, в жизни - провоцируя читателя примерить на себя маски, символизирующие добро и зло, и столкнуть их в построенной по сценарию мифа мистерии (не об этих ли мистериальных действах по всей Руси Великой мечтал некогда Вячеслав Иванов? Если так, то его мечта исполнилась под видом "Региональных толкиновских игр", которых в России проходит ежегодно три-четыре), в атеистическом советском обществе - как проповедник Благо вести, в замкнутых православно-националистических образованиях - призывом преодоления "замкнутости" и вестником духовного единения с католиками. Не случайно призыв к терпимости и любви между предельно разными расами, существами, взглядами на мир - одна из сквозных тем у Толкина. Та роль, которую втайне (по смирению) примерял он себе сам - роль Эарендила, вестника Истинного Света и Надежды на Помощь Свыше в омраченном богоборческом мире, в России, через много лет после его смерти, вдруг приросла к нему накрепко и совпала с ним, а его книги обрели совершенно новую судьбу, сделавшись - как многие книги в России - больше, чем просто литературой. Разумеется, надо помнить и о том, что содержимое троянского коня беззащитно перед троянцами, особенно когда его смысл - не война, а любовь. В том, что Промысел использовал книги верного католика, как средство к достижению нового единства, нет никакого насилия над автором - известно, что сам Толкин к идее сближения христианских церквей (пусть даже в их числе окажутся протестантские) относился положительно. "Я замечаю в себе симпатию по отношению к тенденциям, которые "экуменичны" в строгом смысле этого слова, а именно - связаны с другими группами христиан или с церквами, называющими себя (а часто и в действительности являющимися) христианскими, - пишет Толкин. - Мы бесконечно много молились о воссоединении христиан, однако пока трудно увидеть, как оно может произойти, если мы задумаемся над способами его осуществления и над тем, могут ли они быть иными, нежели теперь - со всеми их неизбежными мелкими нелепостями <...> Милосердие покрывает множество грехов. Есть (разумеется!0 на этом пути и опасности, однако предводитель такого воинства, как Церковь, не может позволить себе запереть всех своих солдат в крепости и не выпускать наружу. Эта тактика будет иметь такие же последствия, какие имела на линии Мажино".

В заключение этого небольшого экскурса, скорее информативного, нежели собственно исследовательского, хотелось бы добавить, что материал всегда открывается работающему с ним исследователю в зависимости от того вопроса, который этот исследователь ему задает. Вопрос о расхождениях Толкина с православием следует признать для работы с текстами Толкина не самым плодотворным. При ответе на него то, чем ценен Толкин именно как христианский писатель, и то, чем ценен его индивидуальный апостолат, остается во многом в тени, на свет же выходят вещи в значительной степени второстепенные, пусть и не лишенные некоторого интереса. Поскольку сама постановка вопроса порождена не столько сухим научным интересом, сколько не вполне здоровой ситуацией, сложившейся в России и в отношениях католиков с православными, поневоле чудится, что в ней содержится нечто неправильное и даже, возможно, оскорбительное по отношению к автору - чего можно было бы избежать, рассматривая этот вопрос только в качестве дополнения, например, к рассказу о древнеанглийских корнях богословия Толкина. Для России "троянский конь" Толкина явился великим даром, сумев пробудить к духовному размышлению целое поколение молодежи, разочарованной во всем. Что ей предлагалось прежде, - уже одно это могло бы послужить основанием для отказа "заглядывать в зубы" этому подарку. Подытоживая свои размышления о "католичестве" Толкина и его книг, Р. Муррей пишет:

" Для меня то, что ныне объединяет католиков и православных и делает эти два исповедания по существу одной верой, несравненно шине, нежели то, что нас формально разъединяет; и я не позволяю этим различиям властвовать над моим разумом".

А ведь "живую воду" из этого источника пила и пьет не только молодежь. Однако "маргиналов", "незаконными" путями оказавшихся в центре внимания, судят обычно весьма придирчиво. Из Назарета может ли что доброе быти? - недоверчиво вопрошают благоверные. Повторяемость этого вопроса - уже достаточный повод, чтобы смириться с ним и с кротостью ответствовать вопрошающему на его же собственном языке - ибо так завещано от апостолов и самого Господа, тоже испытавшего когда-то на себе судьбу "маргинала", завещанную Ему самим Его рождением в овечьем хлеву...

февраль - март 1994г.

Санкт-Петербург.


Текст скопирован со страницы Санкт-Петербургского Толкиеновского Общества



return_links(); //echo 15; ?> build_links(); ?>