Письма Дж. Р.Р. Толкиена"МОЙ МИР появился ВМЕСТЕ СО мной"Когда-то, на заре существования журнала "Если", а нем была опубликована глава на неизданного на тот момент "Сильмариллиона" - "Повесть о Берене и Лучизнь". И переводчик Дж. Р.Р.Толкиена В.Грушецкий выдвинул на страницах журнала интересную версию: будто бы автор своей эпопеей поведал читателям сюжеты реальных событий, которые произошли в предначальную эпоху. У этой гипотезы есть немало сторонников (которые, естественно, относятся к ней с определенной долей условности). И.Уотсон предлагает прямо противоположное решение: творческая энергетика автора столь велика, что способна из вымысла творить реальные миры, существующие где-то в параллельной Вселенной и принимающие людей в момент глобальных космических катастроф. Пусть же сам автор расскажет о том, как он создавал свои миры. Эти письма Дж. Р.Р. Толкиена, написанные им в разные годы, на русском языке публикуются впервые. IВо мне присутствует то, что некоторые психологи именуют "комплексом
Атлантиды". Вполне возможно, я унаследовал его от родителей, хотя они умерли
слишком рано, чтобы поведать мне о чем-то подобном, слишком рано, чтобы
я сам мог что-то такое о них узнать. От меня же, полагаю, этот комплекс
унаследовал лишь один сын. До недавнего времени я об этом и не подозревал,
а он до сих пор не знает, что мы с ним видим одинаковые сны. Я имею в виду
сон, в котором Гигантская Волна поднимается в море и накатывает на берег,
сметая деревья, заливая поля. В трилогии этот сон видит Фарамир?. Правда,
после того как написал "Падение Нуменора", последнюю легенду Первой и Второй
Эпох, я больше не видел во сне ничего похожего.
Вот истоки моего мира. Пожалуй, следует еще сказать, что меня сызмальства зачаровывали валлийские имена - и очарование не пропадало даже когда взрослые, к которым я приставал с вопросом: "А что это значит?", давали мне книги, непосильные для ребячьего ума. Понастоящему валлийским я занялся в колледже и получил от него громадное лингвистико-эстетическое удовольствие. Как, впрочем, и от испанского. Мой опекун был наполовину испанцем, и подростком я часто заглядывал в его книги, пытаясь что-нибудь запомнить. Испанский - единственный из романских языков, на котором мне приятно говорить... Но самое главное - в библиотеке Эксетерского колледжа я однажды наткнулся на грамматику финского языка. Я ощутил себя человеком, который обнаружил винный погреб, битком набитый бутылками с вином, какое никто и никогда не пробовал. Я бросил попытки изобрести "новый" германский язык, а мой собственный-точнее, их было несколько - приобрел явное сходство с финским в фонетике. Именно на этом фундаменте и зиждется мое мироздание. Для меня языки и имена неотделимы от моих произведений. Они были и остаются попыткой создать мир, в котором получили бы право на существование мои лингвистические пристрастия. В начале были языки, легенды появились потом. Первое свое произведение я написал в возрасте семи лет. Речь в нем шла о драконе. Больше в памяти ни-чего не сохранилось, за исключением маленького курьеза. Матушка, прочитав мой опус, не сказала ни слова о самом драконе, зато заметила, что надо писать не "зеленый большой дракон", а "большой зеленый дракон". Честно говоря, я не понял, почему, и не понимаю до сих пор. Финский я упомянул по той причине, что именно он побудил меня снова взяться за перо. Меня восхитила и очаровала "Калевала". Свод моих легенд, частью которых (заключительной) является трилогия, возник из стремления "переписать" "Калевалу", в первую очередь - трагическую историю, Куллерво. (Из письма У. X. Одену) IIКроме тяги к языкам, меня с самого детства привлекали мифы (но не аллегории!) и сказки, а в особенности - героические предания на грани волшебной сказки и исторической хроники; таких преданий, к сожалению, было не слишком много. Кстати, только поступив в колледж, я наконец-то осознал, что между волшебной сказкой и исторической хроникой существует крепкая внутренняя связь. Не могу сказать, что стал знатоком мифов и сказок: дело в том. что я всегда искал не просто знаний, а знаний определенных. Вдобавок - надеюсь, мои слова не покажутся нелепыми, - меня с малых лет печалила бедность моей родной страны, у которой не было собственных легенд (выросших, как говорится, на местной почве). Греческие, кельтские, германо-скандинавские, финские (в которые я влюбился раз и навсегда), рыцарские романы - пожалуйста, сколько угодно; но ничего чисто английского, за исключением дешевых литературных поделок. Конечно, у нас есть артуровский цикл, однако, несмотря на все свое могучее притяжение, он недостаточно натурализован, связан с Британией, но не с Англией, а потому не мог восполнить ту пустоту, которую я ощущал. Иными словами, его "волшебность" чрезмерна, он чересчур фантастичен и условен, и в нем слишком много повторов. К тому же, что гораздо важнее, в этом цикле отчетливо ощущается влияние христианства. По причинам, в которые я не стану вдаваться, это представляется мне
роковой ошибкой. Как и всякое искусство, миф и волшебная сказка должны
содержать в себе моральные и религиозные принципы (не важно, истинные или
ошибочные), однако нельзя, чтобы они выпирали, имели ту же форму, что и
в "первичном", реальном мире.
Разумеется, столь великая цель возникла не сразу. Ей предшествовали сюжеты, приходившие ко мне с детства; чем больше их становилось, тем явственнее проступали связи. Несмотря на то, что меня постоянно отвлекали (сначала домашние заботы, потом учеба и работа), я продолжал их записывать, чувствуя при этом, что лишь "фиксирую" существующее в действительности, а вовсе не "изобретаю". Не люблю Аллегорию, тем более возникшую не случайно, созданную совершенно сознательно, - однако всякая попытка объяснить содержание мифа или волшебной сказки требует аллегорического языка. И, естественно, чем больше в произведении "жизни", тем легче оно поддается аллегорическому истолкованию; тогда как чем лучше явная аллегория, тем ближе она к "обыкновенным" произведениям. Так или иначе, перед нами всегда три проблемы - Грехопадение, Смерть и Машина. Падение неизбежно, хотя происходить может по-разному. Смерть оказывает несомненное влияние на искусство и на творческую (наверное, следует сказать субтворческую) способность, которая, похоже, никак не связана с физиологией. Эта способность проистекает из страстной любви к реальному, "первичному" миру и позволяет создавать новые варианты "грехопадения". Может случиться так, что творческая способность станет одержимостью, болезненной привязанностью к тому, что создано "собственными руками"; что создатель вторичного мира пожелает стать верховным божеством своего творения. Он восстанет против Творца и установленных тем законов - в первую очередь, против Смерти. Отсюда рукой подать до жажды Власти, до стремления как можно быстрее осуществить свои желания, а следовательно - и до Машины (Магии). Под последней я разумею применение внешних средств вместо того, чтобы обратиться к внутренним силам, а также использование этих внутренних сил в недобрых целях. Проутюжить мир, словно бульдозером, подчинить себе волю других... Проблема Машины выросла из проблемы Магии. В своих легендах я нечасто прибегаю к "магии": эльфийская королева Галадриэль укоряет хоббитов за то, что они обозначают этим словом и происки Врага, и действия эльфов. Жаль, что в человеческом языке нет слова, которое позволило бы подчеркнуть разницу между той и другой магией. Впрочем, мои эльфы всячески стараются показать, что их магия - другая. Это Искусство, лишенное множества ограничений, какими его наделили люди; искусство свободное, смелое, совершенное (ибо предмет и образ существуют в нем как единое целое). И цель такого искусства - не Власть, а Вторичный мир -создается не для того, чтобы покорить и перекроить Первичный. Эльфы бессмертны - по крайней мере, если и погибнут, то вместе с мирозданием, поэтому сильнее озабочены тяготами бессмертия, чем бременем смертности. Враг же, который возрождается всякий раз в новом обличье, помышляет, естественно, лишь о Власти, а посему является властелином магии и машин. (Из письма М. Уолдмену) * Это слово я употребляю в первоначальном значении, которому следовал еще Спенсер, - и чума на Уилла Шекспира с его пресловутыми крылатыми малютками! (Прим. автора). IIIЧто касается отношений между Творением и Вторичным Миром. Я бы сказал, что отказ от "использования средств, уже примененных творцом" является основополагающим свойством вторичного творения, своего рода благодарственным подношением Творцу. Я не метафизик, однако приведенная выше фраза явно попахивает метафизикой, причем весьма любопытной (различных метафизик на свете много, скорее всего, и не перечесть). "Реинкарнация" применительно к роду человеческому означает уже не метафизику, а дурного толка теологию. В основе же моего легендариума - в особенности это относится к "Падению Нуменора", которое непосредственно примыкает к "Властелину Колец", - лежит убеждение, что люди смертны, а потому к ним не следует относиться как к "бессмертным во плоти". * Однако мне непонятно, каким образом, даже в Первичном Мире, любой теолог или философ, если только он не осведомлен лучше других о взаимоотношениях духа и тела, может отрицать возможность реинкарнации как модуса существования, присущего определенным видам разумных существ. Полагаю, основные трудности, с которыми я столкнулся, - научного, биологического характера, причем наука заботит меня ничуть не меньше, нежели теология и метафизика. Эльфы и Люди, с точки зрения биологии, принадлежат к одному и тому же виду, иначе они не могли бы заключать между собой браки и производить здоровое потомство (пускай такое бывает крайне редко, оно все же случается). Кое-кто считает, что основной биологической характеристикой вида является продолжительность жизни; если придерживаться этого мнения, то "бессмертные", "не умирающие от старости" эльфы попросту не могут состоять в родстве со смертными, как и в Первичном Мире, Людьми. Что тут можно сказать? Биология - всего лишь теория; геронтологи, или как они там себя называют, недавно установили, что старение человеческого организма - штука весьма загадочная и не настолько неизбежная, как представлялось раньше. Кроме того, мне, признаться, все равно, что говорит наука. Родство между Эльфами и Людьми - неотъемлемая черта моего мира, воображаемого, рудиментарно "вторичного", но моего. И если Творцу будет угодно "оживить" его в том или ином измерении, тогда всякий, кто захочет, сможет войти в него и изучать тамошнюю биологию в полевых условиях. Пока же мой мир таков, каков он сейчас - честно говоря, порой мне кажется, что не я его создаю, а он "проявляется" через меня, - прежде всего продукт воображения, а описание этого мира - произведение литературное и, не побоюсь сего слова, дидактическое. (Из письма П. Гастингсу) * Поскольку Второе Поколение Детей Божьих (Эрухини, "Дети Единого Бога") получило смерть в дар, а не в наказание, здесь мы тоже, можно сказать, сталкиваемся с "дурного толка теологией". В Первичном Мире, наверное, так и есть, но тут нас выручает воображение, способное прояснить истину. (Прим. автора). IV"Властелин Колец" писался для собственного удовольствия: я проверял, способен ли написать большое произведение, и пытался выразить "веру во Вторичный Мир". Создавалась книга медленно, поскольку я старался не пропускать ни единой подробности, и превратилась в конечном итоге в Картину-без-Рамы. Я выхватил из мироздания крошечный кусочек, историю которого и попробовал отразить. Этим, возможно, и объясняется налет "историчности", а также то, что трилогию издали и она пользуется популярностью у множества самых разных людей. Однако понять, как она возникла, достаточно сложно. Оглядываясь назад, на события, последовавшие сразу за выходом книги из печати, я ловлю себя на странном ощущении: мне кажется, что испокон веку нависавшие над головой облака неожиданно разошлись, и на землю вновь хлынул почти забытый солнечный свет. Как будто я стал Пиппином, который услышал рог Надежды. Тем не менее, вопросы "Как?" и "Почему?" остаются.Пожалуй, я догадываюсь, что ответил бы Гэндальф. Несколько лет назад в Оксфорде ко мне заглянул человек, чье имя я, к сожалению, позабыл (хотя оно, по-моему, достаточно известно). Его поразило, что многие старинные художники, сами того не подозревая, словно иллюстрировали "Властелина Колец". В подтверждение своих слов он показал пару репродукций. Думаю, сначала ему просто хотелось убедиться, что мое воображение подстегивали не только литература и языкознание, но и живопись. Когда же стало ясно, что я никогда не видел этих картин и к тому же не слишком хорошо ориентируюсь в живописи вообще, он пристально поглядел на меня и вдруг спросил: "Надеюсь, вы не думаете, что написали всю книгу самостоятельно?" Вопрос как раз для Гэндальфа! Я неплохо знаком с Г., а потому не стал грубить в ответ. Кажется, я сказал: "Нет, больше я так не думаю". Не правда ли, весьма тревожный сигнал для пожилого филолога, полагавшего, что пишет для собственного развлечения? Но для того, кто считает, что все "инструменты в руках Божьих" несовершенны, заключение вполне логично. Вы говорите о "здравомыслии и святости" во "Властелине Колец", который "поистине великолепен". Я глубоко тронут вашими словами. Мне никогда еще не говорили ничего подобного. Однако вот странное совпадение: сегодня я получил письмо от человека, который называет себя "неверующим" или, по крайней мере, лишь понемногу приближающимся к вере. Он пишет: "Вам удалось создать мир, в котором вера как будто существует, но впрямую о ней нигде не говорится; она - свет, исходящий от невидимой лампы". Что можно ответить? Ни один человек не может судить о собственной святости. Она исходит не от него, а через него, и ее не почувствовать, если думать иначе. Кстати сказать, в этом случае "инакомыслие" грозит обернуться презрением, отвращением, ненавистью... Разумеется, "Властелин Колец" мне не принадлежит. Он появился на свет потому, что так было суждено, и должен жить своей жизнью, хотя, естественно, я буду следить за ним, как следят за ребенком родители. Мне радостно сознавать, что у него уже нашлись добрые друзья, способные защитить от коварства и злобы врагов. Но, к несчастью, далеко не все глупцы собрались под знамена противника. (Из письма К. Бэттен-Фелпс)
Комментарии.
От переводчика:"Границы моего языка означают границы моего мира", - говорил Людвиг Витгенштейн. Толкин возвел этот принцип в квадрат, если не в куб. У Витгенштейна все же язык вырастает из мира, тогда как у'Толкина наоборот - мир возникает из языка.Текст скопирован со страницы Замок семи ветров |
return_links();
//echo 15;
?>
build_links();
?>